Я еще долго стоял, прислонившись спиной к стене, обдумывал все услышанное. Какая нелепость! Моя дорогая Элен, ведьма? Кто мог распускать эти чудовищные слухи? Кто знал подробности ее истории, кроме нас троих? Никто из нас не был заинтересован в запугивании местных крестьян… У меня не находилось ответа на этот вопрос… Меня больше волновал другой — почему кто то видит ее образ, а не я, еженощно мечтающий об этом?

А ровно через день произошло страшное событие. Я был занят в кабинете, когда услышал топот бегущих по коридору ног и пронзительный крик Розалинды

— Не делайте этого, госпожа! Не смейте этого делать! — истошно голосила девушка.

Я моментально выскочил из кабинета и побежал по коридору на раздающиеся крики теперь обеих женщин, которые к моему великому изумлению звучали из бывшей комнаты Элен.

Вбежав туда, я увидел страшную картину, которая застыла перед глазами. Анна, с совершенно безумными глазами стоит около портрета моей любимой и старается из-за всех сил, несмотря на тяжелый живот дотянуться большим поварским ножом до ее лица. На свободной ее руке висит, истошно крича, Розалинда и мешает Анне полоснуть лезвием портрет. Я успел подбежать и с силой выхватил нож из рук жены, но, тем не менее, картина успела пострадать, Анна в приступе безумия нанесла в самом низу два больших пореза.

Я с отчаянным криком отбросил нож в сторону и без сил опустился в кресло. Боже милостивый, что происходит с всеми нами? Анна, как всегда скоро придя в себя, горько расплакалась и опустилась передо мной на колени прямо на ковер. Острая жалость к ней пронзила мое сердце насквозь.

Ведь я так и не смог полюбить ее, и бедная женщина, страдающая от одиночества, от моего безразличия, поддалась глупым слухам, и они разъели ее несчастную душу. Я один был виноват в ее безумии. Именно я. Это моя нелюбовь сводила с ума Анну, а не бедняжка Элен, потерявшаяся во времени.

После этого случая, я приказал снять со стены порезанную картину, склеить порезы и повесить портрет в мой кабинет, куда теперь запрещено входить посторонним без особого разрешения. Дубликата ключа я не оставил, а единственный был всегда со мной. Больше моей дорогой девочке ничего не грозило.

Единственное меня насмешил разговор с доктором Лукасом, когда последний осмелился дать мне совет — вывезти портрет за пределы Торнбери. И, если он мне дорог, — говорил доктор — то разместить его в лондонском доме. Увидев мои удивленные глаза, он сразу пояснил, что просит это сделать по причине своего беспокойства о психическом здоровье леди Анны, не более.

В первый раз в жизни я был весьма зол на мистера Фишерли за его менторский тон, и почти выставил наглеца из кабинета, но, памятуя все то добро, что он сделал для нашей семьи, я сдержался и просто оставил его просьбу без внимания.

Должен признать, что доктор более не осмеливался завести разговор на эту тему.


1812 August 26


Я счастлив безмерно, Господь простил мне мои прегрешения и снова любит меня, потому что сегодня у меня родился сын, которого мы назовем в честь моего отца Джорджем Фитцджеральдом Коллинзом. Леди Анна так же счастлива и надеюсь, теперь полностью избавится от глупых суеверий и займется воспитанием наследника. Теперь я предоставлен самому себе, и Слава небесам, наконец, душевные муки покинули меня. Я обрел долгожданный покой и странную уверенность, что обязательно встречу свою любимую, позже, пусть за смертным порогом, но я обязательно дождусь ее.


1845 November 09


Кажется, прошла вечность после того, как я последний раз делал запись в этом дневнике. Но сейчас пришло время, я приближаюсь к пределу своей земной жизни и готов к встрече с неизбежным.

Я пишу эти строки, пока мысли мои еще ясны и поступки разумны.

Оглядываясь назад на прожитую жизнь, я благодарю Бога за ниспосланные на мою долю испытания и страдания. Надеюсь, что я с достоинством выдержал их и могу с чистой совестью пристать перед Высшим Судом, потому что суд человеческий надо мной уже состоялся.

Но перед тем, как закончить последнюю запись, я позволю себе обратиться к своему сыну Джорджу и внуку Вильгельму, чтобы они по возможности передали мои слова дальше своим детям и внукам, а они также своим детям, если на то будет воля Божья.

Дети мои, я прошу вас считать эти слова написанными в здравом уме и твердой памяти и одним из пунктов моего последней воли.

Я прошу вас передать по наследству мою единственную просьбу — найти мою единственную любовь, Элен Соколоф, родившуюся по ее словам в городе Москва в Российской империи в апреле 1974 года, именно 1974 года, повторяю. И вернуть ей ее портрет, с которым я не расстанусь до конца моей жизни, а том и свидетельствую.

Мне осталось совсем немного, и я ухожу от вас со спокойной душой и чистой совестью, что никого не обидел и не обделил, только прошу исполнить мою последнюю, пусть и странную на первый взгляд, просьбу.

Себе же я оставляю надежду дождаться свою единственную любовь в другом мире, который скоро откроет мне свои двери…. Прощайте.


На этом записи сэра Фитцджеральда заканчивались.

Я подняла лицо, все мокрое от слез и посмотрела по сторонам. Сколько времени прошло, пока я, не отрываясь ни на минуту, читала его дневник? В кусочке окна, не скрытом портьерой уже стемнело. Наступала ночь, а для меня время не имело значения, я была вне его власти. Несколько часов проведя в кресле, я не испытывая ни жажды ни голода, была безумно счастлива от встречи с Ним и одновременно страдала от горечи его воспоминаний. Наконец пришли ответы на все мучавшие меня вопросы, что он испытал после разлуки со мной, как сложилась Его дальнейшая жизнь и чем она закончилась. Бедный мой друг, мои слезы капля в море по сравнению с твоими испытаниями, продлившимися почти до конца, хотя возможно я ошибаюсь, ведь большой период жизни сэр Фитцджеральд не описал в дневнике, буду очень надеяться, что в то время он был хотя бы немного счастлив…

Сейчас мне вспомнился последний кошмар, сон, где обезумевшие фанатики сожгли меня как ведьму, было ли это фантазией, или мое подсознание открыло истину, которая ждала бы меня, останься я тогда в поместье, не решившись оставить любимого? Возможно, судьба отвела от меня страшную беду, мучительную и нелепую смерть от рук сумасшедших, вернув назад? Кто теперь знает?

Мои размышления были прерваны тихим осторожным стуком, который моментально вернул меня в реальность.

Я подошла к тяжелой двери и, потянув за ручку, столкнулась с ясными глазами Томаса. Он молча стоял на пороге, с явным интересом разглядывая меня. Потом его лицо странно скривилось, глаза хитро прищурились, а левый уголок рта предательски пополз вверх.

— Элен, как Вы себя чувствуете? Вы здесь или еще… там?

— Я не знаю, где точно, Томас. Я в безвременье, скорее всего… я сейчас везде.

Томас тихо проскользнул в кабинет и осторожно взял у меня из рук дневник.

— Знаете, когда я читал его, со мной происходили очень странные вещи, в это, конечно трудно поверить, но все события, что описывал сэр Фитцджеральд, как будто проносились перед моими собственными глазами, я будто проживал его жизнь вместе с ним еще раз. И… должен сказать, что даже физически чувствовал его боль после потери…, извините, это похоже на сумасшествие, но это правда… — Томас смущено улыбнулся и потер переносицу, пряча взгляд.

Я ничего не ответила, лишь подумала.

(Дорогой мой мальчик, ты родился с удивительно тонкой душой, с врожденной способностью к сопереживанию. Это очень редкое человеческое качество… очень редкое. Признаюсь, мне будет тяжело с тобой расстаться, уже так скоро).

Томас продолжал молча и уже без доли сарказма внимательно смотреть на меня, и если в этот момент он прочел эти мысли, то ничего страшного уже не случится, потому что сегодняшний день был очень важен, этот особенный день приоткрывал тайны и давал ответы на самые важные вопросы…

Потом, он подошел к шкафу для того, чтобы убрать дневник и достал небольшой овальный предмет. Держа его в руках, Том обернулся ко мне и сказал

— Дорогая Элен, позвольте мне подарить эту маленькую миниатюру. Мне кажется, она должна остаться с Вами — и протянул мне картину.

Взяв ее в руки, я поняла, что сейчас лишусь чувств от неожиданной радости, потому что на меня смотрел уменьшенный вариант портрета моего любимого, оригинал которого висел в галерее.

Не найдя сил, я опять присела в кресло у камина и расплакалась, теперь уже от счастья.

Томас стоял рядом и улыбался довольный как ребенок.


Казалось, что пока я читала дневник моего друга, пролетела целая вечность, но на самом деле время приближалось лишь к восьми, а пасмурное вечернее небо сыграло со мной шутку, позволив думать, что наступила ночь. Томас сказал мне, что через час подадут поздний ужин, и у меня есть немного времени прийти в себя и отдохнуть в комнате.

— Вам это необходимо, мисс, потому что вид у Вас сказать по правде неважный — добавил он смущаясь и опуская глаза.

Ну конечно, мне даже страшно сейчас взглянуть на себя в зеркало, теперь мне ясна причина, вызвавшая легкую улыбку Тома, глаза красные и опухшие от слез, я представляю довольно веселое и приятное зрелище для молодых дам, ожидающих меня к ужину. На самом деле в этот момент мне абсолютно безразлично, что девушки подумают обо мне. Порадую я их своим заплаканным лицом или оставлю равнодушными? Они совершенно из другой, чуждой мне жизни, с которой я не ищу никаких точек соприкосновения и не собираюсь становиться ближе. Скоро я покину их сладкий и безоблачный мир ничегонеделания, нескончаемых интриг, сплетен, вечного релакса и фана.

Прижимая к груди подаренную миниатюру, мое самое большое сокровище в мире, я вошла в спальню. Но стоило мне переступить порог, как неясное чувство тревоги сжало сердце. Что-то здесь было не так. Что то неуловимо изменилось, или исчезло или наоборот добавилось. Но ЧТО? В комнате присутствовал чужой запах, легкий сладковатый запах тревоги. Но сколь долго и внимательно я не оглядывала комнату, ничего особенного не заметила.