— Да. Я поняла, сударь. Уж насчет этого у меня не было никаких сомнений, — сказала я любезно.

Слегка изменившись в лице, Лерабль сказал:

— Мне очень жаль, гражданка, но я вынужден просить вас не называть меня «сударь». Я на службе.

— Вы государственный человек, — уточнила я, вспоминая почему-то Франсуа де Колонна.

— Да. Именно так.

— Я буду называть вас так, как вам угодно, для меня это никакого значения не имеет.

Он обмакнул перо в чернильницу.

— Итак, — торжественно начал он. — Вы — гражданка Сюзанна дю Шатлэ?

— Да.

— Вам двадцать семь лет, вы француженка и живете на площади Неделимости в доме номер двадцать пять?

— Да.

— Ваш муж мятежник, объявленный вне закона?

— Да.

Эти мои три «да» прозвучали одинаково ровно и сухо, но начало беседы мне не нравилось. Уж слишком оно смахивало на допрос.

— Расскажите, что произошло третьего дня на улице Победы.

Я пожала плечами. Версия моя была уже давно готова, и изложить ее для меня не представляло труда.

— Гражданин Лерабль, я посетила Жозефину Бонапарт с коротким визитом. У нее были гости, но я не задержалась надолго. Когда я спустилась вниз, обнаружилось, что у меня пропал мой веер. Предполагая, что забыла его наверху, я решила вернуться и, когда поднималась, увидела беременную женщину, идущую мне навстречу. Она была, вероятно, почти на сносях, и на ее месте, гражданин Лерабль, я бы оставалась дома. Или, по крайней мере, не ходила бы без служанки.

— Итак, гражданка Клавьер была одна. Вы с ней встретились. И что вы ей сказали?

— Не понимаю, гражданин, почему вы думаете, будто я что-то говорила. Не в моих привычках говорить с незнакомками.

— Вы утверждаете, что видели гражданку Клавьер впервые?

— Возможно, не впервые. Весьма вероятно, что мы виделись на каких-то приемах или в театре. Но мы никогда не разговаривали, и между нами не было никаких отношений.

— Вы уверены?

— Абсолютно уверена, — сказала я чуть раздраженно, настороженная тем, что этот полицейский пытается выяснить подоплеку моих отношений с Флорой.

Ничего… Пусть он еще попробует доказать, что я лгу. Никаких доказательств просто не существует. Но сам интерес Лерабля меня беспокоил. Он свидетельствовал, что его интересует не мое видение случившегося, а нечто иное.

— Когда мы поравнялись, ей, вероятно, стало дурно. Она упала. Все прочее вы и сами знаете.

— Она падала на ваших глазах и вы не попытались помочь ей?

— Мне льстит ваше мнение обо мне, гражданин полицейский, но на самом деле я не обладаю той силой, которую вы во мне предполагаете. Удержать мадам Клавьер я не могла. Кроме того, не вменяйте мне в обязанность того, чего я делать вовсе не обязана.

Эти слова произвели ошеломляющее впечатление на Лерабля, так, будто на него вылился ледяной душ. Следователь сразу вытянулся, сел прямо, будто проглотил аршин, и я заметила, как нервно заходил его кадык под плотным воротником.

— М-да… — протянул он. — Может ли кто-нибудь засвидетельствовать, что все было так, как вы рассказываете?

Я ответила, чувствуя, как враждебные чувства к следователю во мне все нарастают:

— Вы можете спросить Аврору, мою воспитанницу… Она была со мной в то время.

Следователь сделал гримасу — довольно непонятную в целом, но мне почему-то показалось, что он обрадовался своей удаче. Я нахмурилась.

— Ваша воспитанница, — заявил он с торжеством, — или ваша приемная дочь, уж не знаю, кто она точно, — но, так или иначе, она не может быть свидетельницей.

— Почему?

— Потому что состоит в слишком близких с вами отношениях и вполне может сказать неправду.

Я сжала зубы. Если раньше у меня возникала лишь смутная догадка о том, что, возможно, Лерабль просто куплен Клавьером, взят, так сказать, на службу, то теперь все сомнения исчезли и догадка переросла в убеждение.

— Неправду? — переспросила я, сердито сверкнув глазами. — Что это значит?

— Неправда — это то, что противоположно истине, — пояснил Лерабль, слегка ухмыляясь.

Я вспыхнула.

— Вы… вы имеете наглость сидеть передо мной и говорить мне в глаза, что я лгу, а Аврора лишь подтвердит мою ложь?!

— У меня есть основания для этого, гражданка!

Он повысил голос и даже чуть привстал с места. Эта его реакция и заставила меня прикусить язык. Сперва я намеревалась возмутиться и немедленно выставить нахального следователя за дверь, но теперь мне пришло в голову, что дело, возможно, серьезнее, чем я думаю. «Надо разобраться, — решила я. — Надо, по крайней мере, выслушать этого болвана».

Вот только мигрень снова усилилась, и в ушах слегка шумело. Для меня лучшим выходом сейчас было бы лечь в постель, положить в ноги нагретый кирпич и укрыться одеялом, а не отвечать на вопросы.

— Какие основания? — спросила я ледяным тоном.

— Гражданин Клавьер заявил, что вы имели причины ненавидеть его жену и, значит, желать ей смерти.

— Гражданин Клавьер заявил! — повторила я прерывисто. — И это все?

— Он проходит свидетелем по этому делу. Он свидетельствует, что вы ненавидели Флору Клавьер.

— Как же он это объясняет? Почему я должна была ее ненавидеть? По какой причине? Мы даже знакомы не были!

— А гражданин Клавьер говорит, что вы ревновали его к жене. А насчет вашего знакомства с Флорой… то это вы лжете, а не он. Вы были знакомы с погибшей. Вы мстили ей.

— За что?! — вскричала я.

— За то, что Рене Клавьер предпочел ее вам. У вас была связь с ним и, когда он отверг вас…

Я взглянула на Лерабля так, что он умолк. На миг мне стало дурно. Клавьер осмелился рассказать, что у нас была связь… Да в языке просто нет слова, которым следует назвать его после столь низкого поступка.

— Вы оскорбляете меня, — сказала я угрожающе.

— Гражданка, Клавьер заявляет…

— Мне нет дела до того, что заявляет этот подлец. Да и вы помолчите хотя бы минуту, я тоже имею право высказаться… — С нескрываемым презрением я посмотрела в лицо Лераблю и резко произнесла: — Столь мерзкий человек, как Клавьер, может заявлять все, что только взбредет ему в голову, и, конечно же, всегда найдутся люди, подобные вам, чтобы записывать все мерзости гражданина Клавьера. Но это еще ничего не значит. Никакой связи с Клавьером я не имела и сочла бы унижением даже помыслить о чем-либо подобном. С Флорой я знакома не была и даже не думала никогда о ней. Женщина, связавшая свою жизнь с таким подлым человеком, не заслуживала моего внимания.

Я произнесла все это очень громко и ясно, чеканя каждое слово, поклявшись в душе, что больше никогда не буду говорить на эту тему. На какое-то время между нами повисло молчание; я даже почувствовала, как быстро бьется у меня сердце. Потом Лерабль, подняв голову и глядя на меня не менее враждебно, чем я на него, сказал:

— Назовите какого-нибудь человека, который мог бы подтвердить ваши слова.

— Какие именно слова?

— О том, что произошло на лестнице.

— Гм, я говорила уже об Авроре. Если она вам не угодна, могу отослать вас к гражданке Брюман, моей подруге.

— Она утверждает, что ничего не видела.

Я усмехнулась.

— Вы ошибаетесь… Я говорила с ней.

— Это вы ошибаетесь, — с кривой усмешкой произнес Лерабль. — Я был у нее вчера вечером, и она дала показания. Она ничего не видела… и не может сказать ни слова в вашу защиту.

Тяжелый комок подступил мне к горлу. Я подумала, что, возможно, из-за мигрени воспринимаю все не так, как следует, и слышу всякие нелепые вещи. Дрожащей рукой я провела по лбу, пытаясь прийти в себя. Нет, вероятно, я все правильно поняла, и Лерабль сказал то, что сказал. Он был у Валентины. Произошло недоразумение. Непонятное, досадное недоразумение.

— Она не могла так сказать, — произнесла я почти уверенно. — Здесь, конечно же, какая-то ошибка.

— Здесь нет ошибки, уверяю вас, — убийственным тоном сказал Лерабль.

Он неторопливо вынул из кармана сюртука лист, сложенный вчетверо, и разложил его передо мной.

— Читайте, гражданка.

Я прочла — всего несколько слов, ибо читать остальное и нужды не было.

«Я, Валентина Брюман, жена Жака Брюмана, свидетельствую, что не видела ничего, касающегося обстоятельств падения гражданки Клавьер с лестницы, и застала ее уже лежащей у ступенек. Каждое мое слово — правда, и я готова подтвердить это под присягой, в чем и расписываюсь».

Я не знала, чьей рукой это написано, но понимала, что совершать подлог для Лерабля — это ненужная глупость. Подлог рано или поздно выяснился бы, и Валентина неизбежно взяла бы свои слова назад. Стало быть, пользы Клавьеру не было бы. Польза могла быть лишь в том случае, если Валентина действительно сказала то, что было здесь написано.

— Она не могла, — пробормотала я растерянно.

— Но она говорит именно это и ничто другое.

— Но как же… Посудите сами, как она могла не видеть? Она же стояла внизу, в вестибюле!

— Она стояла спиной к лестнице, ибо наблюдала за тем, как кучер подает к крыльцу карету. Это истинные слова гражданки Брюман. А вот вы… Что скажете на это вы?

Я в бешенстве произнесла:

— Не знаю, чем вы шантажировали Валентину и чем на нее повлияли, но то, что она ничего не видела, означает лишь полную ее неосведомленность и ничто другое. И конечно, не дает вам права смотреть на меня так обвиняюще.

О, я уже все поняла… Пока я три дня страдала от головной боли и предавалась раздумьям, Клавьер вовсе не проливал слезы и не грустил. Он развил лихорадочную деятельность: купил Лерабля и, без сомнения, еще дюжину полицейских, обвинил меня в своих показаниях, нашел какой-то дьявольский способ лишить меня свидетельницы. Он действовал. И вот результат — я по уши в сетях какой-то интриги. Впрочем, по виду Лерабля можно понять, что игра не закончена…