— Чего? — спросила я озадаченно.

— Того, что вы сами слишком увлеклись им? Вы слегка глупы, дорогая! Вы даете ему понять, что влюблены. Более того, вы действительно сильно влюблены и поэтому теряете контроль над ситуацией. Полагаю, он быстро охладеет к вам. Он уверен, что вы будете с ним, а то, что навсегда к тебе привязано, теряет ценность, и очень быстро.

Я закусила губу, сильно чертыхнувшись в душе. Вот негодная старуха! Всегда закончит разговор чем-то необыкновенно приятным. И, безусловно, никто не может докопаться до ее истинных мыслей. Она слишком умна, чтобы выложить их мне. Одному Богу известно, что она мне еще устроит.

Мне пришлось очень много общаться с Анной Элоизой в то время, когда она передавала мне свои полномочия, и все наши беседы были похожи на эту. Ее отношение ко мне, слегка изменившееся после приезда, теперь снова застыло и не изменялось даже в малой степени, хотя я старалась вести себя безупречно — вежливо, сдержанно, холодно и гордо, так, чтобы она не воображала, что может помыкать мною или что я выпрашиваю у нее благоволения. Но все это действовало мало. Мне приходилось отказаться от мысли подружиться со старой герцогиней. Мне оставалось лишь оберегать себя от ее атак и не нападать самой.

Мало-помалу я научилась всему, что умела Анна Элоиза, и стала понимать, что собой представляет жизнь в селе. Дел здесь была уйма, и это даже при том, что обязанности по управлению поместьем были разделены между мной, Александром и управляющим. Герцог следил за отдаленными владениями, объезжал их, проверял. На нем же лежали заботы о конюшне, лесе, экипажах. Я занималась фермой и вела записи. Каждое утро приходилось ходить туда, подсчитывать чуть не каждое снесенное яйцо, следить за жалованьем батраков, все выдавать, собирать и упорядочивать, вплоть до одежды, которая полагалась женщинам-крестьянкам на праздник. Приходилось давать указания кухне, маслобойне, молочарне. Хозяйство было большое, даже огромный парк — и тот требовал постоянного внимания. День у меня был расписан по минутам, иной раз я даже хотела, чтобы дел было поменьше. Свободна я бывала только по вечерам и улыбалась, вспоминая, что представляла себе жизнь в Белых Липах серой и скучной. Уж скучать-то совсем было некогда.

Жизнь была бы просто чудесна, если бы… если бы не подсознательное ощущение тревоги, не покидавшее меня ни на миг, — даже во сне, даже в минуты самого сладкого забытья в объятиях Александра. «Он должен уехать. Неизвестно, когда, но должен. Это неизбежно». Такая мысль просто отравляла мне существование. Как можно быть счастливой, спокойной и безмятежной, зная, что в любую минуту все может рассыпаться, как карточный домик? Герцог уедет, а уж там неизвестно, что случится. Его могут убить. Или арестовать, а потом казнить. Я так любила его, что не представляла, смогу ли пережить такое. Пожалуй, даже если бы у меня был ребенок от него, то такую потерю я бы не перенесла, но ребенка не было, так же, как и надежды на него, и поэтому я просто с ужасом смотрела в будущее.

Час приближался. Это было единственное, что я знала точно.

9

Августовские вечера, длинные, теплые, — это самое лучшее из того, что я любила в Белых Липах. Здесь существовала традиция всем собираться за столом на ужин — традиция, существовавшая в этом роду уже, вероятно, не первое столетие, но только сейчас оцененная мною по достоинству.

Было очень тепло, и стол накрывали на террасе, выходившей в каштановую рощу. В окна, полузадернутые портьерами, заглядывали, шумя листвой, могучие каштаны, а сад дышал такими сладкими запахами липы, свежести и вишневого варенья, что невольно казалось, что уютнее нет места на земле. Тихо мерцали свечи в канделябрах. Роскошь, соединенная с очарованием бретонской сельской местности, близости к природе, воспринималась всякий раз по-новому. А вдобавок к этому здесь было столько детских лиц, смеха, шуток… Громом звучал хохот тучного отца Ансельма, который неизменно приходил в поместье ужинать. Мы с Александром были вместе. И, сидя за столом, сознавали, что впереди у нас — приятный летний вечер и долгая-долгая ночь, нежнее которой ничего нет на свете.

После ужина стол и плетеные стулья выносились под развесистый огромный каштан. Там пили вино, беседовали, обсуждали дальнейшие планы. Оранжевое пламя лампы ярким пятном просвечивало сквозь густую листву и привлекало мошек. Сам воздух, казалось, дышал спокойствием и умиротворением. Я полагала, что не переживала такого с тех пор, как покинула Сент-Элуа, чтобы впервые показаться в свете. Теперь то безмятежное время почти вернулось ко мне.


Вечер, выпавший на день святого Варфоломея, был дождливым. Дождь начался еще в полдень и к ночи только усилился. Выйти под каштан было нельзя. Ливень хлестал в окна, барабанил по крыше, ветер заставлял дребезжать оконные рамы. Яркий свет молнии озарял дом. Сразу стало холодно, неуютно, и пришлось подумать, как бы затопить камин в доме. Пока я ходила распоряжаться по этому поводу, мне пришло в голову, что этот вечер, пожалуй, — первый признак того, что лето заканчивается и переходит в осень. Скоро сентябрь… И одному Богу известно, что он нам принесет.

Когда я вернулась, камин в главном зале уже полыхал жарким пламенем. Взрослое население было в сборе. Анна Элоиза то ли дремала, то ли предавалась раздумьям в своем глубоком кресле, и ее вышивание почти сползло на пол. Я осторожно подняла его. Отец Ансельм и Поль Алэн склонились над шашечницей и играли в трик-трак. Священник был в своем обычном настроении и часто хохотал. Александр сидел в кресле у камина, рассеянно почесывая по загривку дога. Вид у герцога был какой-то отсутствующий. Я села рядом, на место, полагающееся герцогине. В руках у меня был новый роман «Фоблаз», выписанный из Парижа.

Но читать я не смогла. Пожалуй, впервые за долгое время я ощутила атмосферу тревоги, разлитую в воздухе. Может быть, это из-за дождя? Уж слишком зловеще сияла молния. Я наклонилась к Александру, мягко коснулась его ладони своей.

Он поднял на меня глаза.

— Все в порядке, дорогая?

Это был его обычный вопрос. Я вздохнула.

— У меня — да. А у вас? Почему вы такой?

Он погладил мою руку.

— Не думайте об этом, дорогая. Не придавайте этому значения. Все дело в том, что я сегодня видел.

— Что именно?

— Дела идут не слишком хорошо. Урожай невысок, прибыль будет небольшая.

— Да, я знаю, что мы едва-едва сможем подвести черту в этом году. Ну и что? У нас столько возможностей. Жизнь наша ничуть не изменится. В конце концов, мы же не торгаши, чтобы гнаться за прибылью. Это ваши слова, мой милый, вспомните!

Я говорила горячо, очень желая его успокоить. Он ласково улыбнулся, и я вдруг по его улыбке поняла, что успокаиваю его не от того, что его действительно тревожит.

— Что случилось? Будьте добры, поделитесь со своей женой, господин дю Шатлэ.

— Госпожа дю Шатлэ слишком впечатлительная женщина. Она видит проблему там, где ее совсем нет.

Я серьезно взглянула на мужа.

— Я хочу знать, — произнесла я тихо.

— Мне стало страшно, дорогая.

— Вам? Страшно?

— Я очень боюсь причинить вам боль.

Услышав такое признание, уже само по себе таившее опасность для моего недолгого счастья, я замерла на мгновение. И так получилось, что мы не продолжили этот разговор.

Вошел Гариб. Он был в плаще, с которого стекала вода, стало быть, он был на улице. Я заметила, что Александр даже подался ему навстречу.

— Ну, что? — спросил он нетерпеливо.

Взгляды всех, кто был в гостиной, обратились в сторону индуса.

— Я виделся с ними, господин.

— И что?

— Они передали вам письмо.

Александр почти выхватил его из рук Гариба. Я встревоженно поглядывала то на мужа, то на индуса, очень подозревая, что все происходящее связано с шуанским движением. Гариб передал герцогу даже не письмо, а что-то похожее на пакет. Александр быстро поднялся. Я поняла, что он хочет уйти к себе в кабинет, и удержала его за руку.

— Нет! Вот уж нет! Здесь все свои. И от меня вы ничего скрывать не смеете!

Мой голос прозвучал почти гневно. Александр остановился. Потом, не глядя на меня, резко надорвал пакет. Оттуда выпал очень странный круглый предмет. Он со стуком ударился о паркет и прокатился по полу. Все следили за ним. Поль Алэн с возгласом бешенства привстал с места.

Это была прялка. Я с удивлением поняла это. Обыкновенная прялка, которых так много у деревенских женщин. А что бы это значило? Я посмотрела на мужа, с ужасом замечая, каким белым становится его лицо. В глазах Александра полыхнула ярость, он сжал кулаки так, что хрустнули суставы.

— Ну вот, дождались! — в ярости прокричал Поль Алэн, сжимая кулаки почти так же, как и Александр. — Позор на всю Бретань! Теперь нам вряд ли удастся оправдаться!

Я хотела вмешаться, но не смогла. Да и как было вмешиваться, если я ничего не понимала? Кюре поднял прялку из-под кресла Анны Элоизы и внимательно ее разглядывал.

Александр резко, на каблуках, повернулся к брату.

— Удастся. Нам все удастся. И, черт возьми, я не собираюсь оправдываться. Мы никого не предали, запомни это прежде всего!

— Что же делать? Нам придется убить их, другого выхода нет.

— Безусловно, — сурово бросил Александр через плечо, обращаясь к брату. — Гариб, ты здесь?

— Да, хозяин.

— Через десять минут нам понадобятся лошади.

— Будет сделано, хозяин.

— Найди Фан-Лера, пусть поднимает людей. Мы уезжаем.

— А я, хозяин?

— Ты останешься здесь.

Резко повернувшись и окинув взором присутствующих, Александр быстро произнес: