Я уже говорила почти холодно, чувствуя, что успокаиваюсь и не наделаю в пылу гнева ошибок. Жан молчал, ковыряя ногой землю.

— Что он сказал тебе, Ренцо? — спросила я.

— Ничего, — безразлично ответил он, пожимая плечами.

Тогда я повернулась к сыну и задала тот же вопрос ему, но уже сурово.

— Ну, ма! Чего я ему такого сказал? Я просто хотел с ним подраться. Подумаешь… Для такого можно и сказать что-нибудь…

Он поднял на меня глаза и честно добавил:

— Тем более, что теперь я так уже не думаю.

— Ты хочешь сказать, что убедился, что Ренцо — не размазня?

— Да. Он лучше, чем я думал. Может быть, — Жан сделал паузу, с трудом глотнув, — мы с ним даже подружимся. Когда-нибудь.

«Ну, — подумала я, — хоть такая польза из этого будет».

Я увидела экономку, возвращавшуюся с фермы, и знаком подозвала ее к нам.

— Элизабет, — сказала я строго, — вот вам ключ.

— Зачем, мадам?

— Вы запрете Жана в его комнате. Он будет наказан. И не выйдет оттуда до завтрашнего вечера.

Жан шумно вздохнул. Сурово взглянув на него, я добавила:

— И, конечно же, он не получит ничего сладкого — ни к обеду, ни к ужину.

7

Встретившись с Авророй после долгой разлуки, я едва узнала ее.

Ей едва-едва исполнилось четырнадцать. Да, только четырнадцать, но она выросла и расцвела так, что полностью лишилась всего детского. Угловатость, неуклюжесть, застенчивость — всего этого и в помине не было. Она даже не была худощава, как это бывает у столь юных девушек. Ее тело, на редкость изящное, стройное, словно налилось. Формы округлились; грудь, достаточно высокая для ее лет, дерзко поднимала темную ткань монастырского платья. Кто б мог подумать, что монастырь так подействует на Аврору?

Она обняла меня с искренней радостью, но не проявила ее так бурно, как это бывало раньше. Аврора теперь была одного роста со мной, и я, уразумев это, даже как-то смутилась. У меня в памяти Аврора существовала только как маленькая синеглазая девочка. Ну а как было воспринимать ее сейчас, когда она стала такой высокой и взрослой? Какой подход к ней найти? Она совершенно изменилась. Даже глаза потеряли всю синеву, стали ярко-фиалковыми, и этот их необычный цвет мог, пожалуй, заворожить любого, кто направлял на Аврору свой взгляд.

— Ты так похорошела, — сказала я искренне.

У нее были густые темно-русые волосы, стянутые в косы, мягкие и пушистые, и кожа того нежного и чистого матового оттенка, какой бывает у красивых русоволосых женщин. Узкие брови вразлет казались более темными, чем волосы. В лице Авроры еще оставалось что-то наивное, доверчивое, детское, но в то же время я заметила и перемену в ее лице — какое-то в высшей степени гордое, смелое выражение. Оно делало ее более взрослой. Впрочем, чего же другого можно ждать от ребенка, который чуть ли не целый год провел в Консьержери, все там видел, все понимал — словом, стал взрослым раньше, чем следовало.

— Девочка моя, хорошо ли тебе тут?

Аврора тряхнула косами и ответила, что и сама не знает.

— С одной стороны, здесь многому учат. Я теперь очень хорошо могу играть на клавесине, я знаю музыку. Но языки мне не даются, и вышивать я не люблю.

Она взглянула на меня и очень доверчиво попросила:

— Мама, забери меня отсюда через год.

— Тебе так плохо здесь, дорогая?

— Нет. Просто через год я буду слишком большая, чтобы оставаться здесь.

— Почему ты так думаешь?

— Не знаю. Думаю, и все. Забери меня. В Белых Липах я большему научусь.

— Чему именно?

— Как быть настоящей аристократкой. Буду смотреть на тебя. И Анна Элоиза меня научит.

Я невольно улыбнулась, гладя ее по щеке. Аврора была мне очень дорога. Я подумала, что через год ей будет пятнадцать. И правда, есть ли смысл держать ее в этом заведении дольше? Тем более, если она сама от этого не в восторге. Да и мне хочется, чтобы она была рядом.

— Я обещаю тебе, — произнесла я ласково. — Через год, так и быть.

— Я очень люблю тебя, мама, — сказала она искренне. — Никто не может мне быть дороже, чем ты. Я даже не хотела бы знать, чья я дочь на самом деле.

Она подняла на меня глаза.

— Ты действительно всем будешь говорить, что я — дочь принца д’Энена?

Я не сразу ответила. Впервые мне пришлось дать себе отчет в том, что я пошла на прямой обман и что Аврора понимает это. Стало быть, мы обе сознательно обманываем Александра и его семейство. Но ведь в противном случае…

— Аврора, милая, ты хочешь этого?

— Да, — сказала она решительно. — Я хочу быть своей в Белых Липах. Своей, а не служанкой.

— Значит, все будет так, как я сказала. И да поможет нам Бог.

Мы обе рассмеялись. Аврора нерешительно спросила:

— А что с Полем Алэном?

— Все хорошо, — сказала я, не придав особого значения этому вопросу.

Но Аврора продолжила, все так же несмело:

— Знаешь, он такой милый, мама.

— Милый? Ну уж нет! Его каким угодно можно считать, но слово милый тут не подходит. Милым может быть котенок, а он…

— Нет, он все-таки милый. Он навещал меня.

— Впервые об этом слышу, дорогая.

— Вы же присылали мне подарки из Неаполя, да? Но вас самих здесь не было. Поль Алэн передал мне и платья, и сережки.

— Так это он сделал? Сам?

— Да, — с нескрываемой гордостью произнесла Аврора. — Я же говорю, что он милый. И он меня помнит.

— Я непременно поблагодарю его, дорогая.

— Скажи, что я тоже благодарна ему. Кто знает, может быть… может, он еще раз заедет.

Мы еще долго разговаривали. О монастыре Аврора не хотела рассказывать, поэтому говорила я — об Александре, путешествии, о том, как обстоят дела в Белых Липах. Аврора искренне интересовалась Жаном, и мне это было приятно. Они были очень дружны, как настоящие брат и сестра.

— Ты останешься на конфирмацию, мама?

Я улыбнулась и сказала, что непременно останусь: так мне хочется увидеть ее в белом воздушном платье и белой вуали — непременных атрибутах обряда первого причастия.

8

С каждым днем я все больше и больше входила в права настоящей хозяйки Белых Лип, законной и единственной герцогини дю Шатлэ.

К моему удивлению, это не вызвало того сопротивления, на которое я рассчитывала. Когда я впервые явилась к Анне Элоизе и вежливо, но настойчиво попросила ее передать мне все ключи, а также сослалась на то, что этого очень хочу не только я, но и Александр, старуха не отказала мне наотрез, как я того ожидала. Невозмутимо восседая в кресле с видом королевы в изгнании, она молча протянула мне руку.

Мне не оставалось ничего другого, как подойти и поцеловать ее, хотя ответа я еще не услышала.

— Знаете что, племянница? — произнесла она, по своему обыкновению, насмешливо. — Сдается мне, теперь вы бросились в другую крайность.

— Какую? — спросила я сдержанно.

— Вы слишком уж вскружили голову моему внуку. Теперь он слишком счастлив, можно так сказать.

— Разве можно быть слишком счастливым?

— Можно, если при этом муж попадает к жене под каблук. Мне это не по вкусу, милочка, ибо внука, признаюсь, я люблю куда больше, чем вас.

Пропуская мимо ушей это не очень приятное для меня замечание, я сухо произнесла:

— Уверяю вас, мадам, вы заблуждаетесь. У меня и в мыслях нет командовать Александром. Пожалуй, это даже невозможно. Я очень люблю его. Наш брак — это союз, и мы не стремимся приказывать друг другу.

Она смотрела на меня, слегка усмехаясь, словно наслаждалась тем, что своим обвинением поставила меня перед необходимостью оправдываться. Левое веко ее дернулось от нервного тика.

— Племянница, ну-ка, наберитесь терпения, послушайте меня. Мнения своего я о вас не изменила. Но я не могу скрыть, что теперь вы вызываете у меня больше уважения. Как ни странно, вам удалось увлечь Александра настолько, что он потерял голову.

— Это, конечно же, новое обвинение в мой адрес, да, мадам?

— Слушайте меня не перебивая. Я уже стара, но я женщина, и то, что другая женщина оказалась столь ловкой и соблазнительной, не может мне не нравиться. У вас множество способностей, сударыня. Александр — мужчина особенный. Таких еще поискать. Но вы окрутили его, и за это я вас почти уважаю. Почти.

Я невольно усмехнулась.

— Что же нужно сделать, мадам, чтобы вы зауважали меня полностью?

— Не знаю, — отрезала она. — Во-первых, конечно, родить ребенка, но об этом, похоже, с вами пока рано говорить. Кроме того, этого будет мало, чтобы я признала вас настоящей хозяйкой. Ключи я вам, разумеется, отдам. Но вы пока хозяйка только на словах, и останетесь такой даже с ключами.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

Она с трудом поднялась, знаком дав понять, что не хочет моей помощи, и небрежно бросила связку ключей на кресло.

— Возьмите, так и быть! Экономка расскажет вам обо всем. А я… Идемте, я объясню вам, как следует вести записи в книгах.

Она тяжело проковыляла к двери, опираясь на палку, но стараясь держаться очень прямо. Я заметила явную перемену в ее отношении ко мне. Она была насмешлива, холодна, нелюбезна, но уже не враждебна. Она, похоже, признавала, что я не собираюсь причинять вреда ни этому дому, ни ее внуку. Она лишь не признавала меня своей.

Анна Элоиза обернулась. Насмешливая улыбка обнажила ее великолепные искусственные зубы, в глазах полыхнуло что-то лукавое и хитрое.

— Ах, слышали бы вы, как защищал вас Александр! Он просто горой за вас стоял! Да, он увлекся вами… А вы? Неужели вы не боитесь?