ПРИНЦ ДЕ ЛА ТРЕМУЙЛЬ

1

Они приехали оба — дед и внук.

Мой отец изменился так, что я с трудом его узнавала: стал худощав, даже худ, волосы его, совершенно побелевшие, были резким контрастом смуглой-смуглой коже — этим он напоминал мне дядюшку Агатино, моего крестного из тосканской деревни. Лицо было морщинистое, но живое и даже как бы помолодевшее, а в целом он казался таким энергичным и полным сил, что не всякий молодой человек мог бы с ним тягаться.

Но, конечно же, никто не занимал меня так, как Жан.

Я не сразу отпустила его. Я разглядывала его с разных сторон, тормошила, обнимала, даже заливалась слезами.

— Жанно, мальчик мой, неужели это ты?

— А разве я не похож на себя, ма? — спросил он, улыбаясь чуть застенчиво, видимо, слегка отвыкший от столь нежных ласк и теперь немного смущенный.

— Ты так вырос… Стал настоящим кавалером.

— Подпоручик королевской армии Жан де ла Тремуйль к вашим услугам! — отчеканил он гордо и задиристо, по-военному щелкнув каблуками.

Я улыбалась, привлекая его к себе. Каким красавцем он стал: голубоглазый, черноволосый, смуглый мальчуган с ослепительной белозубой улыбкой.

— Ты загорел, прямо как негр… Только вот очень худенький. Разве ты плохо ешь, Жанно?

— Я ем за двоих, ма, — признался он простодушно. — Честное слово! Там иначе нельзя.

Он рассказал мне о нещадном солнце Египта и Сирии, стоявшем в безоблачном небе, обжигающем жаром. Нестерпимый зной, казалось, расплавлял кожу, кости; экспедиция с трудом волочила ноги по горячим пескам, по растрескавшимся дорогам пустыни. Мучения жажды тоже были невыносимы.

— Подумай, ма: рядом шумит море, такое большое, бескрайнее, а напиться нельзя. Наши, французы-роялисты, были очень мужественны; некоторые выбивались из сил, но продолжали идти. Главное было не падать, потому что кто падал — погибал.

— Боже, — прошептала я в ужасе, — мальчик мой, похоже, ты побывал в настоящем аду!

Он обнял меня, словно желал успокоить, и обнял так сильно, что я впервые поняла, что даже по силе он уже не ребенок.

— Нет, ма, я там многому научился.

— И ты совсем… совсем не боялся?

Он не сразу ответил, нерешительно поглядывая на деда.

— Боялся… там были какие-то страшные птицы с огромными крыльями и острым клювом. У них еще такие длинные голые шеи. Они кружили над нами и набрасывались на тех, кто падал.

Я слушала, все еще не в силах поверить, что это говорит мой сын, мой ребенок, тот самый, которого я держала на руках и который когда-то барахтался среди пеленок. Я до сих пор проклинала себя за то, что отпустила его, что позволила втолкнуть его во взрослую жизнь так преждевременно. Мне стало так жаль его, что я снова заплакала, прижимая голову Жана к груди почти с неистовой нежностью.

— Мальчик мой, я ведь вовсе не этого хотела для тебя! Ты же сам еще не понимаешь, что тебе грозило!

— Я тебя люблю больше всех, ма. Но я же мужчина. И мне надо поступать по-мужски. Я теперь подпоручик. Я военный!

— Я понимаю, милый. И все-таки мне было очень страшно за тебя. Маму нельзя упрекать в том, что она слишком боится за своего сына, не так ли?

— Но ведь теперь я вернулся.

Он рассказал мне о том, как оборонялась древняя крепость Сен-Жан-д’Акр от армии Наполеона Бонапарта, о тяжелейшей двухмесячной осаде, о том, как они копали рвы и вручную возводили укрепления.

— И ты брал в руки лопату?

— У меня до сих пор не сошли мозоли! — сказал он, не скрывая гордости, показывая свои руки как лучшие трофеи. — И все-таки нам в крепости было легче. У солдат Бонапарта не было ни воды, ни еды, ни пороха, ни снарядов, а еще среди них была чума…

— Чума?!

— Да, — сказал Жан уверенно. — У них очень много человек умерло. Потому Бонапарт и снял осаду.

Старая крепость, ставшая в XIII веке оплотом крестоносцев, не давалась в руки Наполеону Бонапарту. Путь в Индию был прегражден, и энергия завоевателя разбилась об эту ветхую твердыню, жалкую скорлупу, на которую, казалось бы, и внимания обращать не стоит. Наш старый знакомый Сидней Смит обеспечил непрерывное пополнение гарнизона крепости снарядами, людьми, продовольствием. Ле Пикар превосходно руководил обороной, но, к сожалению, его подорванное здоровье не выдержало, и уже в самом конце осады он умер от переутомления.

— Граф Ле Пикар умер? — спросила я настороженно.

— Да. Мы все очень сожалели о нем.

Что-то вспомнив и сразу загоревшись этим воспоминанием, Жан воскликнул:

— Ах, ма, люди Бонапарта тоже неплохо сражались! Я помню, как было страшно, когда они подложили мину под стену и сделали пролом, а потом с помощью лестниц преодолели ров. Турки и даже некоторые наши бросились бежать — все боялись, что с ними сделают то же, что было в Яффе…

— И что же?

— Их остановил паша Джезар. Он бросился врагу навстречу, и мы опрокинули атаку!

— Мы? — вскричала я. — Ради Бога, Жан, что ты-то там делал?

Он на миг смутился, потом решительно сказал:

— Ну, конечно, я не воевал. Но я сидел в крепости и стрелял.

— Ты стрелял?!

— Да! — выпалил он, упрямо сверкнув глазами. — Я даже одному пробил мундир и галстук, и мне сказали потом, что это был сам генерал Мюрат!

Я на миг онемела. Ну как можно было сразу поверить, что мой ребенок вот этими самыми руками стрелял в людей?

— И что… тебе не было страшно?

— Что же тут страшного? — спросил он простодушно.

— Ну, я, например, не смогла бы так.

— Ма, но ведь тебе и не надо.

Со вздохом, горестным и радостным одновременно, я обняла его и, повеселев, сказала:

— Ты, наверно, соскучился по домашней кухне. Чем тебя там кормили? Солдатской солониной и хлебом?

— Ой, ма, я так хочу блинов — таких, знаешь, как делают в жирный вторник! И еще… еще чашку бульона!

Я засмеялась, довольная этим чисто детским порывом, и пригласила всех пойти на кухню, где, может быть, и не будет блинов, но уж чашка бульона обязательно найдется.

2

— Ма, а почему ты здесь?

Я вздрогнула, услышав этот вопрос, хотя давно ожидала его, и, не отвечая, внимательно посмотрела на Жана. Он шумно вздохнул.

— Мы ведь искали тебя там, в Белых Липах, а нам сказали, что ты там больше не живешь. А сестры — они ведь там остались. И Филипп тоже…

— Ты видел его?

— Ага. Он так вырос.

Я не сумела перевести разговор на другую тему. Жан снова тревожно посмотрел на меня, и я поняла, что вопросы его не разрешишь замалчиванием.

— Разве тебе там не нравилось, ма?

— Это все слишком сложно, малыш.

В дверях показался мой отец, и Жан сразу высвободился из моих объятий.

— Вам, похоже, пора спать, — произнес принц негромко.

— Вы не хотите говорить при мне? — спросил Жан, оглядываясь на меня.

Я с усилием произнесла:

— Не сейчас, мой милый. Не сейчас. Позволь нам сначала обсудить все это вдвоем.

Я погладила его волосы. Он быстро поцеловал меня в щеку, потом коснулся губами моей руки и, поклонившись совсем по-взрослому, вышел. Принц проводил внука взглядом, потом медленно опустился в кресло напротив меня.

За распахнутым окном шумел свежий майский дождь. Весна пробудила к жизни умытое теплой водой племя трав. Начался карнавал цветов: даже отсюда, из замка, были видны корзинки мать-и-мачехи, золотыми монетами раскиданные по обрывам, берегам и осыпям, и пучки сиреневых цветочков на верхушках волчьего лыка. Цветущая серая ольха сыпала пыльцой. Лес стоял в разливах шоколадно-пунцовых тонов с темными островками хвойников.

Мы с отцом некоторое время молча смотрели друг на друга. Я знала, что за разговор нам предстоит, и уже готовилась дать объяснения. Принц заговорил первый.

— Что ж, дорогая моя, — сказал он, — мне кажется, я все понимаю.

— То, почему я здесь, а не там?

— Да.

Как выяснилось, после того, как они с Жаном обнаружили, что я в Белых Липах больше не живу, отцу пришло в голову заехать в Гран-Шэн и получить какие-то объяснения у Констанс, которую он знал как мою хорошую подругу. Она рассказала ему все, начиная еще с дуэли во время бала.

— Сюзанна, я никак не мог такого ожидать.

Слова отца показались мне не совсем ясными. Он осуждает меня? Сожалеет о случившемся? Да и на Констанс я слегка досадовала: она ведь дала мне слово ни о чем не говорить. Уж лучше бы я объяснила все сама.

— Ожидать чего?

— Того, что этот сопляк осмелится поднять руку на мою дочь.

Я, честно говоря, не сразу поняла, кого он имеет в виду. Голос отца звучал раздраженно, даже разгневанно, и, конечно же, говорил он о герцоге.

— Констанс сказала вам и это?

— Мадам де Лораге утверждала, что вы пришли к ней почти нагая, с изуродованным лицом. Это правда?

— Возможно, она слегка преувеличила. Но в основном все так и было.

Подняв глаза на отца, я добавила:

— Все это уже в прошлом. Меня задело даже не то, что он меня избил и выгнал, а то, что он не давал мне видеть детей. Отец, я ведь полгода не имела к ним доступа.

— Это насилие, которое ничем нельзя оправдать. Я не намерен мириться с создавшимся положением.

Я заметила, что его совершенно не интересует, была ли я в чем-то виновата, заслужила ли такое обращение со стороны Александра, — для отца это все было неважно. Он видел только то, что его дочь, одну из де ла Тремуйлей, кто-то ударил, — его дочь, которую не смеет бить никто, даже король.