Окно в моей спальне было распахнуто, и прохладный ночной воздух лился в комнату. Александр уложил меня на постель, сел рядом, низко склонившись надо мной. Глаза его в темноте казались черными и блестящими. Улыбнувшись, я протянула руку и погладила его щеку. Какой же он все-таки чуткий: он появился именно тогда, когда я, поссорившись с отцом, так не хотела быть одинока…

— Вы улыбаетесь? — спросил он.

— Я люблю вас…

Он наклонился, чтобы поцеловать меня, — я шутливо уклонилась. Он повторил попытку, но мне снова удалось увернуться. Он еще раз попытался поймать мои губы, но безуспешно; мы оба рассмеялись, и он, словно преодолевая это шутливое сопротивление, прижал мои ладони к подушке, заключил меня в сильный капкан своих рук и все-таки поцеловал. Я охотно смирилась с этим, закрывая глаза, мои губы разжались, встречая его язык: он целовал меня жадно, пытаясь целиком завладеть моим ртом, почти терзая мои губы; его жар неожиданно и сильно передался мне, обдал меня горячей волной, и я вернула ему поцелуй, с силой подавшись вперед, навстречу ему, и ухватившись за его плечи.

— Неплохо, — произнес он прерывисто, теплым шепотом согрев мое ухо. — Совсем неплохо после такого перерыва.

Он ловко, быстро, почти неслышно расстегивал корсаж моего платья, стягивал его с плеч. Его руки легли на мои груди, почти скрыв их, мягко обвели нежную форму округлостей, напрягшихся под этими теплыми ласками. Потом мой сосок погрузился в горячее и влажное тепло его рта; я даже вскинулась и задохнулась от ощущений, нахлынувших на меня. Я словно парила в сладостном, мучительном, обволакивающем воздухе. Мое тело мне не принадлежало — он мог управлять им.

— Еще минута, и я превращусь в пепел, — пробормотал он, в то время как его рука скользила по моей ноге, поднимая юбки.

Он легко приподнял меня, стаскивая с меня панталоны и кружевное нижнее белье. Его теплые пальцы проникли между моими ногами; я выгнулась, закусив губу, — мне стоило многих усилий сдержать стон.

— Расслабься, — шепнул он, и звук его голоса подействовал на меня так успокаивающе, что я сама не заметила, как спокойствие охватило меня: расслабилась каждая клеточка моей плоти, каждая мышца, все во мне — до самых потаенных уголков тела — было готово принять его.

Я подалась к нему, обхватила его бедра согнутыми в коленях ногами, и мы соединились. Он проник в меня медленно, словно опасаясь погрузиться слишком глубоко, и все же, несмотря на эту осторожность, с моих губ сорвался возглас боли, и все мое тело воспротивилось проникновению. Опасение проснулось во мне с новой силой, и он замер, словно почувствовал это. Приподнявшись на локте, он заглянул мне в лицо, наматывая на палец мой золотистый завиток; взгляд его сейчас ничего не выражал, кроме безумного неутоленного желания, но поцелуй, которым он прильнул к моим губам, был так горяч и страстен, что новая волна возбуждения окатила меня. Боль прошла, мурашки предвкушения забегали по спине. Я содрогнулась всем телом, смыкая веки, и этим призвала его к действию.

Это было чудо. Откуда он взял столько сил для выдержки? Даже я, знавшая его, не понимала, что он способен на такое. Он двигался так долго, в таком упоительном ритме, что пламя, дремавшее в моих глубинах, вспыхнуло, как огонек под порывом ветра, а ощущение полноты внутри, которая все разрасталась и разрасталась, мучило меня неутоленной сладкой болью. Цепляясь то за смятые простыни, то за его плечи, я задыхалась и стонала, почти кричала под ним; я чувствовала себя потерявшей рассудок, всецело подчинившейся воле желания и стремлению к наслаждению, захватившим меня, и когда все разрешилось — бурно, внезапно, — словно солнце вспыхнуло у меня перед глазами, и я растворилась в его жаре, в объятиях Александра, который, обессиленный, тяжело дыша, рухнул лицом на мое плечо.

Потом я прошептала чуть виновато, лаская губами его ухо:

— Я вас измучила, правда?

Я словно испытывала вину перед ним за то, что так долго оставалась сегодня холодной. Как много терпения нужно было ему, чтобы все это выдержать.

Он ответил, нежно поглаживая мое обнаженное плечо:

— Я знал, что так будет. Д’Арбалестье предупреждал меня. Кроме того, я и сам понимаю вас.

— Понимаете что?

Смеясь, он поцеловал меня в губы:

— То, что сегодня ночью вы были почти девственницей. А мудрецы в индуистских храмах любили повторять, что девственница — это словно дерево, его нужно долго тереть, чтобы оно загорелось.

Я тихо смеялась, несколько смущенная тем, на что он намекал. Он некоторое время наблюдал за мной, а потом произнес:

— Нет, это просто невероятно. Невозможно…

— Что?

— То, как вы прекрасны. Вы — сама любовь, моя дорогая. В вас словно воплотились все женщины мира — их нежность, красота, смущение, изысканность, их капризы, взбалмошность, доброта…

— Ах, так вот сколько у меня разнообразных качеств!

— Вы — само разнообразие, carissima. Вы сокровище. Но даже вы, душенька, вероятно, не подозревали, как я страдал все эти три месяца.

— Страдали? — простодушно спросила я. — Но почему?

— Потому что д’Арбалестье, этот мучитель, запугал меня, и я строго-настрого запретил себе даже думать о том, как бы насладиться всеми вашими достоинствами!

Я засмеялась. Шутя, он опрокинул меня на спину. Брови его нахмурились.

— Ну, а теперь скажи, почему ты грустила, cara.

Глаза у меня широко раскрылись от удивления.

— Но с чего вы…

— Не надо выдумывать, дорогая. Что там еще случилось? Это из-за отца? Он заставил тебя мучиться?

Какой-то миг я молчала, а потом, потрясенная, подалась к нему, с силой обняла, прижимаясь к его груди.

— Ах, какой же вы необыкновенный, Александр! Откуда только вы все знаете?

— Я изучил вас.

— И я рада этому, мой дорогой! Я рада потому, что обо всем могу рассказать вам, и знаю, что вы меня поймете.

Пока я медленно и подробно рассказывала о своем споре с отцом, о намерении принца увезти Жана, он сидел, прижимая меня к себе, и моя голова покоилась у него на груди. Я слышала биение его сердца. Когда я закончила, он молчал. Я подождала еще несколько секунд и спросила:

— Ну, так что же вы думаете? Скажите!

— Скажите сперва вы свое мнение, моя милая.

— Но мне кажется, я уже все сказала!

— Нет. Вы, вероятно, и после размолвки много об этом думали. Так что же вы решили — скажите честно!

Было трудно высказать то, что теплилось пока лишь у меня в подсознании. Признаться в этом — это словно потерять чуточку гордости… Но я все же решилась, проговорив в полной растерянности:

— Похоже, Александр, я согласна…

— С чем?

— С тем, что была чуть-чуть эгоистична.

Тогда, прервав меня, заговорил он. Он сказал мне, что то, что случилось, — вполне закономерно. Рано или поздно Жан вырастет. Рано или поздно ему захочется покинуть Белые Липы и начать свою жизнь, ибо у каждого человека своя судьба и свой выбор. Следует смириться с тем, что я не смогу все время держать сына при себе.

Честно говоря, если бы я не знала Александра, то заподозрила бы, что он просто-напросто хочет отделаться от Жана. Но мне была известна дружба между Жаном и отчимом. Поэтому я лишь жалобно возразила:

— Да, конечно, вы правы. Но ему только десять лет! Не слишком ли рано отпускать его?

— Вероятно, следует судить по тому, что хочет он сам. Если ему не терпится отправиться странствовать и узнавать жизнь — этим все сказано. Да и вы сами знаете, как ему не нравится коллеж.

Это было справедливо. От учебы в коллеже Жан не в восторге. Мы даже ссорились с ним по этому поводу, мне приходилось не раз его наказывать, но это мало помогало. Обиженный на меня, обозленный, он не раз заявлял, что когда станет взрослым и сильным, то уедет, и никто не заставит его учиться «в этом чертовом коллеже». И Марк, и Ренцо тоже говорили так: «Этот чертов коллеж».

— А Ренцо? — спросила я.

— Что — Ренцо?

— Я обещала Джакомо и Стефании, что он будет другом моего сына, что он получит все то, что и Жан.

— Они вряд ли отпустят куда-нибудь Ренцо, — произнес Александр весьма равнодушно. — Я уверен, что они предпочли бы для него коллеж.

— Ах, Боже мой, — прошептала я, уже забывая о Ренцо. — Неужели вы думаете, что мне будет легко расстаться с мальчиком! Ведь он мой сын!

— Дорогая, у вас есть теперь и другой сын. У вас есть маленькие дочери. При всем желании вы не смогли бы уделять Жану столько времени, сколько хотели бы. А если появятся еще дети?

Я откинула волосы с лица. Да, вероятно, он прав… Но только как же трудно смириться с его правотой!

— Я буду страдать, — прошептала я едва слышно.

— Вы будете гордиться. Жана пора выводить в свет. Он будет писать вам. Принц расскажет вам о его успехах… Я думаю, вы никогда не пожалеете о том, что отпустили его. Если только действительно желаете ему добра.

Я молчала. Учеба в Итоне… В Виндзоре, близ Лондона. Кто знает, как отнесутся к этому во Франции, не зачислят ли Жана в списки эмигрантов — такое вполне возможно. Если это случится, он станет иностранцем у себя на родине. Да и сможет ли он приезжать сюда? Если и сможет, то с трудностями. Кроме того, я не хотела бы, чтобы мой сын находился на английской военной службе.

— Он и не будет находиться, — сказал Александр, когда я рассказала ему о своих опасениях. — В крайнем случае он будет зачислен в свиту военных при графе д’Артуа.

— Вы… вы думаете, что принц крови возьмет к себе Жана?

— А почему бы нет?

— Но ведь вы сами помните… как мы… то есть вы поступили с принцем.

— Уверяю вас, это уже забыто. Принц давно уже не страдает. Да и вообще, мне кажется, что на вас он не может сердиться долго. У него с вами связаны слишком приятные воспоминания.