— Ну а Александр? Сам Александр?

— Ему я обязан свободой. Этим сказано многое.

Я прошептала — тихо, взволнованно:

— Ах, я так люблю его, отец… Это необыкновенный человек. Он сделал для меня такое, что…

— Что?

— Он оживил меня. Вернул мне душу. Я ведь почти потеряла ее тогда. А еще…

Запинаясь, я стала говорить. Рассказывать обо всем, что случилось со мной после того расстрела в Лавале. Мне нелегко было отважиться на такой рассказ. Еще ни одному человеку на свете я не признавалась в своей связи с Реме Клавьером. Но отцу надо было сказать. Я не сомневалась, что он если и не поймет меня, то не выдаст.

Он слушал меня, кусая губы, и его рука все сильнее сжимала локотник кресла. Он не прерывал. Лишь изредка, когда я замолкала, он повелительно произносил: «Говорите», — и я снова, будто подбодренная этим приказанием, находила нужные слова. Когда я в своем рассказе дошла до того, как забрала у Клавьера тысячу ливров и держала пистолет у него перед лицом, у принца побелели даже губы, он резко, гневно вскочил, прошелся по террасе, и его руки, заведенные за спину, были сжаты в кулаки. Потом сдавленно бросил через плечо:

— Черт возьми, и вы, имея этого мерзавца в руках, не выстрелили?

— У меня не было такого намерения. Говорю же вам, мне нужны были только его деньги… Я так презирала его тогда.

Он молчал, отвернувшись от меня и тяжело дыша. Я понимала, как трудно пэру Франции и знатному вельможе принять мысль о том, что его дочь была влюблена в буржуа, была им отвергнута, брошена. Да, я понимала эти чувства. Это сейчас я уже успокоилась, но ведь было время, когда я строжайше запрещала себе даже вспоминать имя Клавьера, ибо одна мысль о нем обдавала меня волной жгучего, невыносимого стыда и выбивала из колеи надолго.

— Я ни в чем вас не упрекаю, кроме одного! — резко произнес отец. — После всего, что случилось, было преступно не убить его, просто преступно!

— Я не хотела снова оказаться в тюрьме. Особенно за убийство.

Мой голос прозвучал вяло, безжизненно. Мне до сих пор очень трудно было вспоминать то время. Нищета, отчаяние, зимняя стужа… И Париж — такой холодный, враждебный, равнодушный. У меня не было тогда надежды ни на что и ни на кого. Даже Джакомо отказывался мне помочь. Честно говоря, я и по сей день не понимала, как мне удалось выжить, как я превозмогла весь тот ужас, что на меня навалился… Выражение боли появилось у меня на лице. Я очнулась только тогда, когда почувствовала руку отца у себя на плече.

Он подошел ко мне, встал рядом, и его рука показалась мне такой неожиданно ласковой, что я в невольном порыве прижалась на миг к ней щекой.

— Никогда вы так не делали, — произнес он тихо.

— И вы, — прошептала я почти бессознательно.

Он наклонился, порывисто взял мое лицо в ладони, и я была потрясена, увидев, как он взволнован.

— Милая моя девочка, сколько же вам довелось пережить! Конечно же, я понимаю вас. Никто не должен ничего от вас требовать. Я был в гневе, когда говорил, что вам следовало убить этого торгаша. Как жаль, что я на миг стал глух и слеп от возмущения…

— Вы действительно думаете, что я поступила правильно?

— Более чем правильно. Вы сделали самую правильную вещь в мире — вы остались живы. Я должен благодарить Бога за то, что он сохранил вас. Пока у меня есть вы и Жан, я знаю, за что бороться. Без вас моя борьба была бы пуста, лишена смысла для меня самого.

Я была взволнована его словами. Сейчас словно осуществлялось одно из самых моих потаенных детских желаний: иметь отца, которому можно было бы довериться… который любил бы меня и не скрывал этого… Некоторое время я не могла произнести ни слова.

Сев в кресло напротив меня, он задумчиво сказал:

— Признаться, я был уверен, когда увидел Веронику и Изабеллу…

— Уверены в чем?

— Что они дочери Александра. Я подозревал, что они незаконнорожденные, но думал, что он — их отец… что вы только после их рождения заключили брак. Но…

Он не договорил. Тогда сказала я — горячо, взволнованно:

— Отец, это не имеет никакого значения! Александру даже все равно, чьи они. С тех пор, как он удочерил их, он относится к ним как к своим. Он даже даст им приданое. Он всех в доме уверил, что они — его… Он любит их, мне ли этого не видеть! И он не изменит к ним своего отношения… Вы же не скажете о Клавьере, правда?

Он молчал. Тогда я жалобно повторила:

— Ведь не скажете, да?

— Да стоит ли об этом спрашивать! Давайте навсегда договоримся позабыть даже имя Клавьера — до тех пор, пока не наступит наше время. Следует помнить лишь о том, что Вероника и Изабелла носят фамилию дю Шатлэ. А это гордая фамилия… Надо лишь приложить усилия, чтобы они выросли аристократками и ничего не позаимствовали у своего мерзкого отца…

Он сурово добавил:

— Надеюсь, у вас хватит ума ничего им не говорить.

— Мне не нужен был этот совет. Я решила так еще до их рождения.

Отец какой-то миг смотрел на меня, потом улыбка показалась на его лице.

— Ах, черт возьми! — сказал он неожиданно довольным и веселым тоном, ударив кулаком по локотнику кресла. — Я признаю, что мой зять совершил немало благородных поступков, но не будем преувеличивать меру его благодеяний!

— Преувеличивать? — переспросила я ошеломленно.

— Он женился на моей дочери! Он имел честь взять в жены принцессу де ла Тремуйль! Наконец, он женился на такой прелестной женщине, что другую во Франции еще поискать, — и об этом тоже забывать не следует! Не каждому так везет, как ему…

Я заулыбалась, обрадованная и его словами, и его настроением. Наш разговор направлялся в очень приятное русло, но в этот миг резкий каркающий голос раздался позади нас:

— Везет?! Клянусь Богом, сударь, вы чересчур высокого мнения о себе, своей дочери и всем своем семействе!

Я похолодела. Узнать голос Анны Элоизы, даже не видя ее, было нетрудно. Меня бросило в холодный пот при мысли, что она, быть может, уже давно нас слушает и узнала теперь о близняшках и о Клавьере… О Боже, взмолилась я, пожалуйста, только не это!

Отец поднялся и изысканно поклонился старой даме — изысканно, но несколько иронично.

— У вас интересная манера приветствовать, сестрица. Мы не виделись лет сорок, насколько я понимаю. Неужто за эти годы я имел несчастье невольно вас разгневать?

Они стояли друг против друга, и оба опирались на трости: брат и сестра, рожденные одной женщиной — принцессой Даниэль — от разных мужей. Разница в возрасте между ними составляла двадцать два года. Мой отец первый и единственный раз видел свою сестру, когда был еще юношей.

Анна Элоиза усмехнулась, обнажив великолепные искусственные зубы:

— Я полагала, что навсегда избавилась от семейства де ла Тремуйль. Но вы, похоже, поклялись преследовать меня вечно. Не успела я забыть о своей матери и ее втором муже, как сюда явилась ваша дочь. После ее появления все пошло вверх дном…

— Что ж, мадам, — сказал отец, — вы имеете право на собственное мнение. И я очень рад, что ваше мнение ничего здесь не изменит.

— И все же я не откажу себе в удовольствии высказать его. Вы считаете свою дочь приемлемой партией для Александра? Для моего внука, герцога дю Шатлэ! Поистине, это верх наглости!

— Не понимаю, сестрица, что вы можете поставить ей в упрек.

Анна Элоиза бросила на меня презрительный взгляд, и я снова похолодела, почти уверенная, что сейчас она даст понять, что все слышала и знает о Клавьере.

— Александр совершил глупость, попавшись в силки вашей дочери. Полагаю, она не скрывает, что вышла за него из-за денег. Хорошенькое личико, прелестная фигурка, манеры — у нее было чем прельщать… Но ее прошлое! Вы думаете, если я стара, я не слышала, что она вытворяла с его высочеством графом д’Артуа, когда еще был жив король и когда ей самой было всего шестнадцать! Силы небесные! Да разве могла я поверить, что мой внук обезумеет до того, что женится на чьих-то объедках!

С возгласом ярости я вскочила с места. Отец жестом остановил меня. Анна Элоиза помолчала, глядя на нас весьма презрительно и показывая, что не испытывает ни малейшего страха при виде нашего гнева.

— У нее целая куча внебрачных детей. Она наполнила ими дом… Да и сама она разве была рождена в браке? О, для Александра я мечтала о совсем иной партии. Я думала о невинной юной девушке, уж конечно, не вдове и не разведенной, такой, которая не прошла через испытания двора и не побывала в руках всех придворных вертопрахов. Такая девушка была бы достойной герцогиней дю Шатлэ. Но ваша дочь… Надо еще посмотреть на ребенка, которого она родила, — неизвестно, что из него выйдет…

Она вдруг отвернулась от меня и взглянула на отца:

— А вы? Почему вы считаете возможным жить здесь?

Не дослушав ответа, она махнула своей тростью, подзывая служанку.

Глядя на нее, я не знала, что сказать.

— Я… я пожалуюсь мужу, если вы не прекратите! — выкрикнула я наконец в полной ярости, сжимая кулаки.

Она только хмыкнула насмешливо, удаляясь.

Отец снова остановил меня. Обнял за плечи, усадил в кресло.

— Она часто досаждает вам?

— Постоянно!

— Самая большая ошибка — это то, что вы ее выслушиваете. Она уже так стара. И, по-видимому, всю свою жизнь была несчастна.

— Несчастна? Но что ей еще надо? У нее был муж, дети, а теперь вот — Белые Липы! Ума не приложу, откуда у нее столько желчи?!

— А вы и не думайте об этом. Пропускайте ее слова мимо ушей. Так вам будет гораздо легче. Что толку всерьез воевать со старухой? Она несчастна и хочет и вас такой же сделать. Не слушайте ее.

Я молчала, покусывая уголок платка. Легко сказать — не слушайте… Да ведь она умеет докопаться до самого тайного и язвит потом изо всех сил! Я жила в уверенности, что она не упускает случая говорить Александру что-то плохое обо мне. А вдруг она узнает что-то такое, с чем ему трудно будет смириться? Моего прошлого он почти не знает. Он не знает о Франсуа де Колонне. Ах, не надо даже думать об этом!