— Всему виной этот злосчастный предмет, дочь моя.

Старуха с надменным выражением лица повернулась к нему.

— Господин кюре, неужели вы вслед за Полем Алэном станете утверждать, что мои внуки опозорены?

— Я бы не говорил так резко, мадам.

— В чем причина их позора?

— Пожалуй, их приравняли к женщинам, мадам. Разве вы не видите? Это прялка.

— Вижу. Ну и что ж? Это какой-то знак?

— Это знак того, что ваш старший внук, мадам, уже слишком долгое время не участвовал в сопротивлении. Роялисты нуждаются в помощи, а ваш внук отошел от них на много месяцев. Стало быть, его теперь считают трусом. Поэтому ему и послали прялку.

— И что же, по-вашему, они теперь будут делать?

— Пожалуй, убьют своих обидчиков, мадам, и снова станут участвовать в шуанерии.

— Убьют?

— Вызовут на дуэль и убьют. Разве вы сами не слышали?

Старуха негодующе покачала головой.

— Хотела бы я видеть того презренного человека, который осмелился назвать Александра трусом!

— Пожалуй, вы его уже никогда не увидите. Герцог взбешен, это каждому видно. Теперь ему много предстоит сделать, чтобы исправить положение и вернуть себе прежнюю репутацию.

Поглядев на меня, отец Ансельм добавил:

— Вероятно, госпожа дю Шатлэ теперь долго не увидит своего мужа.

Эти слова хлестнули меня, как удар бича, и вывели из оцепенения. Дрожащей рукой я провела по лбу, словно прогоняя замешательство. Волнение захлестнуло меня. Волнение и страх.

Боже, неужели это правда? Неужели все случившееся мне не приснилось? Нет, это была правда. Стало быть, то, чего я так боялась, произошло. Все было так, как я думала… Александр оторван от меня какими-то темными, совершенно непонятными мне обстоятельствами. Теперь он уезжает, а я снова остаюсь одна! И, может быть, навсегда.

У меня даже не было сил плакать или протестовать. Я не знала, что чувствовала Анна Элоиза, понимая, что уезжает ее любимый внук, но старая герцогиня окинула меня таким взглядом, словно запрещала удерживать герцога. Такова уж она была — словно вылита из бронзы. Даже страх за внука не мог заставить ее разволноваться. Эта старуха черства как сухарь… Не глядя на нее, я быстро вышла из гостиной. Мне было известно, что истекают последние минуты.

Александр собрался быстрее, чем говорил. Едва ступив на лестницу, я увидела, что он спускается. Я не могла бы даже перечислить, сколько он берет оружия. Пистолеты, сабля, кинжал, в руках хлыст…

— Хорошо, что вы вышли, дорогая, так нам удастся быстрее проститься.

— Быстрее? — переспросила я чуть ли не с сарказмом. — Вы думаете, я именно этого хочу?

Он спустился ко мне, быстро поцеловал в щеку.

— Я тоже не хочу этого, cara. Но вы же видите, как все сложилось. Мне нужно сию же минуту ехать защищать себя. Мне не оставили выбора. Имя дю Шатлэ не должно быть известно как имя труса.

Я пропускала мимо ушей эти слова, которые для меня абсолютно ничего не значили. Мне было безразлично, кем кто его считает, лишь бы я любила его, а он — меня!

— Вы… вы хоть знаете, когда вернетесь?

— Нет.

— Великолепно! — сказала я почти гневно.

— Я буду давать вам весточки о себе всякий раз, как будет возможность.

— Спасибо и на этом…

Наступила пауза. Я стояла спиной к двери, но по лицу Александра поняла, что кто-то уже торопит его со двора. Герцог спустился еще на ступеньку, потом повернулся ко мне и до боли сжал мне руку.

— Вы ничего больше мне не скажете, carissima?

Горло мне сжали спазмы. Не глядя на мужа, я сдавленным голосом пробормотала:

— Я очень люблю вас, Александр. Но к чему говорить об этом, если даже это не способно вас удержать?

Он рванул меня к себе, сжал в объятиях так, что я задохнулась, и поцеловал — жарко, страстно, глубоко. И в этот же миг меня пронзила ужасная боль от сознания, что для него сейчас нет ничего важнее того, ради чего он уезжает. Он не ценит меня так, как все остальное. Он… Я почти вырвалась из его объятий, в отчаянье воскликнув:

— Да уезжайте же наконец, не то я не выдержу!

Наши глаза встретились. Я очень хорошо запомнила его взгляд — такой горячий, взволнованный. На миг перед глазами у меня потемнело. Я услышала звон шпор и стук захлопнутой двери. Со двора сквозь шум ливня донеслись какие-то голоса, а через минуту — топот лошадей.

И тогда я рванулась к двери, в отчаянье распахнула ее и выбежала на дождь. Я даже позвала Александра, но сразу же поняла, что все это напрасно. Вся кавалькада всадников уже растаяла в глубине главной аллеи, а шум непогоды приглушил лошадиный топот. Дождь хлестал меня по лицу, платье сразу стало мокрым и прилипло к телу.

— Боже праведный! — прошептала я, вытирая и капли воды, и слезы на лице. — Куда он уехал? Любит ли он меня больше, чем свои дела, свои войны, своих лошадей?

Громкое завывание брошенного дога было мне ответом.


ГЛАВА ПЯТАЯ