— Ах, синьора! — воскликнул толстяк оживляясь. — Так вот вы о чем! Да будет синьоре известно, что наша деревушка маленькая и ею редко кто интересуется, но кем уж интересуются, так это Джульеттой Риджи. Она, знаете ли, лет двадцать назад умерла…

«Пятнадцать», — поправила я мысленно.

— …А о ней все, бывало, спрашивают. Я ее хорошо знал, можно сказать, даже был влюблен. Ну, когда она еще в деревне жила. Потом это прошло, быстро прошло… Но мы с ней хорошо были знакомы.

Я слушала толстяка с легкой улыбкой, понимая, что он врет, ибо не могла припомнить никакой особой дружбы между моей матерью и Джепетто, кроме того, она вообще презирала здешних жителей. Она и смотреть на деревенских мужчин не могла…

Старый толстяк, видя, что я улыбаюсь и не поддерживаю больше разговор, замолчал. Я тоже молчала. Тогда он, чтобы развлечь меня, принялся сетовать на трудности жизни, на то, как постоянно не хватает денег, как виноград от года к году растет все хуже…

— Знаете, — сказала я вдруг, не в силах преодолеть желание хоть кому-то об этом сообщить, — а ведь я дочь той самой Джульетты, младшая дочь. Меня когда-то Риттой звали. И в «Прекрасной Филомене» я пол подметала…

Я уже поднималась по лестнице в номер, чтобы поговорить с мужем, когда меня остановил возглас изумленного трактирщика:

— Синьора! Ах, синьора! Вот удивительно-то! А можно… можно ли мне об этом рассказывать?!

Наивность этого вопроса позабавила меня.

— Да, пожалуйста, Джепетто. Рассказывайте, сколько хотите.

В ту ночь я долго не спала, охваченная очень грустными мыслями. Александр не тревожил меня, а я все думала, думала… Вот, казалось бы, я здесь родилась, а меня никто не помнит. Да и всех остальных Риджи не помнят. Дом наш принадлежит теперь Сантони — видел бы это Винченцо. Этой земле я была не нужна… И вся ее красота, ее весеннее цветение — уже не для меня.

Александр склонился надо мной.

— Вы заставляете меня бояться, любовь моя, — произнес он, убирая со щеки мои волосы.

— Бояться? Почему?

— Что этот край забирает вас у меня. Сегодня вы ушли куда-то.

— Как это? — спросила я со слабой улыбкой.

— Сегодня вы уже не моя.

С шумным вздохом я прижала его ладонь к щеке, так крепко, как та маленькая девочка, что слушала сказки Джакомо и прижималась к нему.

— Нет… Это не так… Я всегда ваша. Просто мне надо кое-что вспомнить.

5

Кедры тесно сплетались над дорожкой, ведущей к кладбищу. Александр держал меня за руку и снова молчал — возможно понимая, что не может разделить со мной мое состояние. Впервые за последние десять дней я была в женской одежде, в узком платье из светло-голубого шелка — все-таки мы приближались в своем путешествии к цивилизованным местам, и, с другой стороны, я шла на кладбище.

Я не думала задерживаться в деревне. Вот взгляну на могилы, и мы очень скоро после этого уедем. А что тут делать? Я очень ясно чувствовала себя здесь чужой.

Старый, дряхлый кладбищенский сторож — похоже, тот самый, что служил еще при мне, — прихрамывая, вышел нам навстречу.

— Тут должно быть три могилы Риджи, — сказала я. — Можете вы мне их показать?

— Я все могу, синьора. Шестьдесят лет я тут служу и всех, кого тут похоронили, помню…

Я пошла вслед за стариком, а потом, обернувшись к мужу, тихо произнесла:

— Знаете, в этих краях считается позором хоронить прямо в землю — если у семьи есть хоть самые малые деньги, она строит склеп. А у нас денег не было. Даже малых.

Я сама кое-что вспомнила. Эти могилы… Без сторожа я, наверное, их бы не нашла, но когда поняла, что мы идем к самой ограде, то вспомнила. Этот холмик, почти сровнявшийся с землей, полузаросший дерном, — летом он полностью зарастает золотыми цветами дрока. Здесь был почерневший крест и надпись на нем:

«Нунча Мария Риджи. 1698–1778».

И больше ничего.

И совсем рядом, на еще более неприметной могиле:

«Винченцо Риджи. 1760–1777».

Мой брат, третий сын моей матери. Его убийство — самое страшное воспоминание детства: до сих пор я помню этот страх, пронзавший меня, дрожь в коленях, судорожные детские рыдания, которые я пыталась заглушить, зажимая рот подолом юбчонки. Винченцо я тоже помнила довольно ясно. Рыжевато-светлые волосы, карие глаза, добрая улыбка, освещавшая все его лицо от подбородка до золотистых ресниц…

Ну за что его убили? В чем он был виноват? Ведь это даже не он, а Антонио любил ту девушку! Какая глупость…

Я молча положила на каждую могилу по букету цветов. В руках у меня остался еще один, самый большой, и я поискала глазами могилу матери. Ее не было.

Я повернулась к сторожу, намереваясь спросить, но он без слов понял мое замешательство.

— А третья могила не здесь, не здесь, синьора! Идемте, я покажу вам!

То, что я увидела, поразило меня как гром. Я ничего не понимала. Я ожидала увидеть такой же неприметный холмик. А вместо него стояло большое надгробие из белого каррарского мрамора, свод которого венчало изваяние белого голубя — символа святого духа.

— Я могу идти, синьора? — спросил привратник.

— Кто сделал все это? — спросила я, оборачиваясь.

— Что, синьора?

— Памятник… Надгробие…

— А, это одна дама из Флоренции приезжала, очень богатая дама.

— Дама! — повторила я в недоумении. — Какая дама?

— Вот этого я не вспомню, синьора. У нее много денег было. Она приказала своим слугам, они все и устроили…

Слова привратника скорее все запутывали, чем проясняли. Я было подумала, что это дело рук Антонио, — все-таки он как-то бывал в Тоскане, но, оказывается, Антонио тут ни при чем. Дама… Кем могла быть эта дама? Родственница? Впрочем, какая там родственница? Значит, подруга?

— Так я могу идти? — снова спросил старик.

— Да-да, идите, — пробормотала я рассеянно, протягивая ему несколько монет.

— Премного благодарен, синьора… Целую ручки.

Он ушел. Я опустилась на колени, положила к основанию надгробия цветы, прочла надпись четкими темными буквами — кстати, именно из этой надписи узнав, в какой день умерла моя мать:

Джульетта Риджи

1741 — 10 января 1779

Дальше были строки из отходной молитвы, а в самом низу надпись:

«Ех hocnunc et usgue In seculum»[7].

— Вы представляете, — пораженно начала я, обращаясь к Александру, — он как раз помогал мне подняться, — я даже не знаю, кто это так позабо…

Я не успела договорить. Громкий, будто нарочито громкий звук раздался позади нас, — звук, похожий на лязг оружия. В ту же секунду прозвучал выстрел, и пуля, бешено просвистев, как злая оса, сбила с меня шляпу.

От неожиданности я даже не успела осознать опасности. Я лишь мельком увидела человека с ружьем на дорожке, стреляющего почти в упор, и еще какого-то человека, бросившегося в миртовые кусты. Я ничего не соображала. Но за какую-то долю секунды рука Александра так безжалостно рванула меня вниз, что я рухнула на колени. Он рванул меня еще раз, заставляя спрятаться за надгробие, а сам выхватил из-за пояса пистолет. Расширившимися от ужаса глазами я видела, что стрелявший в нас человек — крестьянин, по всей видимости, в белой рубашке, подпоясанной вышитым поясом, и в беретто[8] — перезаряжает ружье, но Александр его опередил. Молниеносным движением он загнал в пистолет пулю, насыпал пороха и, вскочив на ноги, выстрелил, не особенно при этом целясь. Пуля пробила нападающему запястье и выбила из его рук лупару[9].

Второй и третий выстрелы пробили ему грудь. Он рухнул сначала на колени, потом упал на землю лицом вниз.

С проклятиями Александр рванулся к нему, крикнув мне, чтобы я пока не смела выходить из укрытия. Я только сейчас заметила, что пуля, сбившая с меня шляпу, раздробила также и белого голубя, украшавшего надгробие. Что же все это значит? Кто хотел убить меня? Я ничего не понимала.

Александр носком сапога перевернул нападающего лицом вверх и махнул мне рукой, разрешая подойти. Это был большой, слегка тучный мужчина лет тридцати, не бедный, по всей видимости…

— Он мертв, — сказал Александр. — Я попал ему прямо в сердце, даже хирург не нащупал бы его лучше…

Мой муж снова поднял пистолет, направив его в кусты.

— Эй, ублюдок! Выходи, не то я пристрелю тебя прямо там!

Из миртовых зарослей прямо нам под ноги выкатился юноша, худой, нескладный, некрасивый. Я молча смотрела на него, мало что понимая.

— Ты был с ним, подонок? — процедил сквозь зубы Александр.

— Да, синьор. Хозяин приказал, но это вовсе не по моей воле…

Я видела, что Александр не все понимает из того, что бормочет этот насмерть перепуганный юноша на деревенском наречии, да и не особенно хочет понимать все эти подробности.

— Кто это такой? — спросила я, указывая на убитого.

— Чиро Сантони, синьора, мой хозяин. Видит Бог, я не знаю, что ему нужно было от вас… Благородный синьор, не убивайте меня, ради Христа! Я ничего не сделал!

Александр взвел курок, ничего не отвечая и целясь прямо ему в голову. Беспокоясь не так за юношу, как за свои собственные чувства к Александру, я в испуге совершенно бессознательно прошептала:

— Нет, пожалуйста, не на…

Я видела, как дрогнуло и опустилось дуло пистолета — не совсем опустилось, а только чуть-чуть, и, когда раздался громкий, как щелканье пастушеского бича, выстрел, пуля пробила незадачливому сообщнику ногу повыше колена.

— Ишь ты, деревенские стрелки, — произнес Александр, с презрением поглядывая то на труп, то на корчащегося от боли юношу. — Это тебе за то, что не предупредил нас, ублюдок…