После часового прослушивания в просторном, залитом солнцем атриуме мой новый хозяин — скорее всего, не сутенер, который, судя по всему, остался доволен, — позвал женшину-вольноотпущенницу. Как я поняла, она заменяла ему супругу.

— Пенелопа, послушай мое новое приобретение. Как тебя зовут, дитя? Тея? Пенелопа, она превосходна! Кто бы мог подумать? Ей нужно брать уроки, причем, начинать следует прямо сейчас. Такой голос нужно развивать, холить, лелеять. Ты играешь на лире? Этому тоже следует научиться. Обязательно. Подумай об этом!

— Замолчи, Ларций! — рассмеялась Пенелопа. — Ты смущаешь бедную девочку.

Она мне все объяснила по пути в маленькую комнату, такую чистую и светлую, что я почувствовала себя прежней грязной и ничтожной потаскухой, оскверняющей своим присутствием это славное жилище.

— Дело в том, что Ларций покупает музыкантов. Это его увлечение, его страсть. Дом полон флейтистов, барабанщиков, лютнистов. Здесь даже есть хор мальчиков. Не смотри на меня так, хор мальчиков предназначен в этом доме только для пения. Ларций всегда приобретает только самое лучшее. У него особый нюх на таланты.

— Но зачем я ему понадобилась? — осторожно поинтересовалась я.

— Ради удовольствия слышать, как ты поешь. — Пенелопа потрепала меня по руке. — Тебе не нужно беспокоиться об этом, моя дорогая. Он не интересуется рабынями. У него в Риме жена, а когда он живет здесь, то у него есть я. Кстати, когда тебе рожать? Через несколько месяцев? Что ж, пока отдыхай…

Мой ребенок появился на свет раньше срока. Он кричал как демон, он измучил меня, выкрутил, как прачка влажную тунику. Мой новый хозяин с трудом дождался того дня, когда я наконец разрешилась от бремени, чтобы начать мое обучение.

— Тебе придется хорошенько выучить, дитя, «Гармонию» Аристоксена. Это так важно, научиться различать энгармонические микротона…

— Ларций, она родила ребенка всего полтора дня назад, — укоризненно напомнила ему Пенелопа. — К тому же ребенок оказался крупный, и бедняжке пришлось нелегко, — добавила она, глядя на пищащий сверток, который был моим новорожденным сыном.

— Он настоящий гигант, — согласилась я.

— Но ведь она даже не понимает разницы между самой высокой нотой parthenios aulos и самой нижней hyperteleios! — сокрушенно воскликнул Ларций.

— Я хочу начать учебу, — решительно заявила я, прежде чем Пенелопа успела выразить недовольство бессердечием моего нового хозяина. — Хочу начать прямо сейчас.

Сын Ария появился на свет, оглашая громкими криками весь дом, хватая голыми деснами собственную крошечную ладошку. Его макушку уже украшали коротенькие рыжие завитки. Я не могла равнодушно смотреть на него. Всякий раз, глядя на него, я испытывала прилив нежности, от которой у меня перехватывало горло. Гораздо проще думать о нотах parthenios aulos, чем о том, как назвать моего новорожденного сына.

Ларций же втянул меня в работу. Он нанял мне учителя вокала и учителя игры на лире, дотошно критиковал мою технику пения, учил тончайшим нюансам исполнительского мастерства.

— Никогда не старайся угодить публике, Тея. Учись управлять ею. — Откуда ему все это известно? Он был патрицием, знатоком римского права. Откуда ему знать, как следует держаться перед публикой?

— Признайся, — как-то раз сказал он, когда я попыталась спорить с ним, — в том, что касается музыки, я всегда прав.

Пенелопа купала меня в молоке, чтобы отбелить мою темную кожу, мыла мне волосы настоями шалфея и цветков бузины, чтобы придать им блеск, натирала мне руки маслом, чтобы смягчить их.

— Теперь ты певица, — однажды заявила она и взялась учить, как вести себя на пиру за обеденным столом и правилам светского разговора. — Тебе нужно подобрать сценическое имя. Что-то броское и одновременно достойное. Может быть, Каллиопа или Эрато, это имена муз эпической и любовной поэзии…

Так я превратилась из Леи из Масады, Теи, возлюбленной Ария, безымянной портовой шлюхи в нового соловья Ларция. В целом моя жизнь была хороша. Все музыканты Ларция носили на пальце небольшое медное кольцо с его именем, но в остальном мы даже не чувствовали себя рабами. Наоборот, мне было так легко и вольготно, что я даже не заметила, как пролетели последние пять лет. Пять лет уроков пения, обучения игре на лире, разговоров с гостями и споров с Ларцием о том, в какой манере исполнять ту или иную песню. Пять лет пения и музыки: ужины для узкого круга гостей, которые требовали негромких любовных баллад, шумные пиры политиков, где были нужны жизнерадостные застольные песни. Целых пять лет.

Как обычно в течение последних пяти лет, я облачилась в «доспехи» — серое платье и серебряные браслеты, взяла лиру и отправилась взглянуть на спящего сына. Ему уже исполнилось пять лет, и у него было имя, но только не имя его отца. О его отце я старалась никогда не вспоминать.


— Я слышал, что недавно ты ухаживал за одной лютнисткой. Или это все-таки была танцовщица?

Павлин задумчиво потер подбородок.

— Так ты все знаешь, отец?

— Я держу ушки на макушке, — улыбнулся Марк.

— Она очень талантлива, — решительно ответил Павлин.

— Я нисколько не сомневаюсь в ее артистических способностях, кем бы она ни была. — Отец и сын вышли в сад. Павлину пришлось умерить шаг, чтобы Марк мог идти с ним рядом. Ярко светило солнце, отражаясь нежными бликами от плиток фонтана. Мимо них прошли рабы, неся кувшины и корзины с бельем. Все как один приветливо улыбнулись хозяину.

— Не пора ли тебе жениться? — продолжил Марк. — Я бы не стал возражать, если бы у меня появилась невестка.

— Ты предлагаешь привести женщину в казармы преторианской гвардии? Боги домашнего очага ужаснулись бы такой нелепости.

— Она могла бы жить здесь, пока ты находишься на службе. В доме много свободных комнат. Их хватит и для вас двоих.

— Неужели? — с сомнением в голосе спросил Павлин.

— Лепида не ревнива, — рассмеялся Марк. — Она будет рада вашему обществу.

— Но у нее, если не ошибаюсь, есть и ее собственные друзья?

— Да, — ответил Марк и после короткой паузы добавил: — Порой это не те друзья, чье общество было бы мне приятно. Молодая женщина ее лет, ровесница, под одной крышей… Это пошло бы ей на пользу. Да и тебе тоже, мой мальчик.

— Холостяк вроде тебя, поющий хвалу браку? Забавно слышать подобные слова! — улыбнулся Павлин.

— Согласен.

Павлин с любопытством посмотрел на отца. Как, однако, он похож на своего сурового деда в грубой тоге и простых сандалиях. Марк улыбнулся.

— Хочешь винограда, Павлин? В этом году у нас прекрасный урожай. Во всяком случае, так говорит управляющий. — Марк остановился возле столбиков, оплетенных виноградной лозой. — Я стараюсь узнать больше о винограде. Подумываю даже, а не написать ли мне трактат, в котором я мог бы сравнить разложение республики с увяданием виноградников осенью. Но я толком не знаю, что происходит осенью с виноградом. Знаю лишь, что спелые гроздья появляются на моем столе независимо от времени года. Прошу тебя, угощайся.

Павлин попробовал несколько ягод. Кислые, с обилием косточек.

— Я читал твой последний трактат о падении рождаемости, познакомился с твоими выводами. Впрочем, признаюсь честно, я не совсем уяснил написанное, это выше моего понимания. — Павлин оперся о мраморный край фонтана. — Что о нем думает император?

— Император? — Марк выбрал еще одну сморщенную гроздь. — Удивлюсь, если выяснится, что он читал хотя бы один или слышал о них.

— Император Веспасиан всегда читал твои трактаты, — сказал Павлин и незаметно выбросил половину пригоршни виноградин в фонтан.

— Домициан — не слишком охоч до книг, и если даже он когда-нибудь займется чтением, то вряд станет смотреть на меня с былой благосклонностью. Он не любит рассуждений на политические темы.

— Это лишь советы как увеличить рождаемость. Что здесь политического?

— Он может усмотреть критику, намек на то, что сам он не обзавелся наследником.

Павлин задумался.

— Императрица, — немного помолчав, продолжил он, — прожила в браке с ним десять лет. И чем она может похвастаться? Что за это время у нее было несколько выкидышей? Он имел полное право на развод, но ты вынудил его восстановить ее в качестве супруги — видимо, потому, что посчитал это более разумным, чем…

— Чем что? — сухо спросил Марк. — Ты ведь не об императрице меня спрашиваешь, сын, верно?

— Видишь ли… это не мое дело, я не собираюсь отрицать, что… но даже здесь до нас доходят слухи…

— Ты имеешь в виду слухи о том, что Домициан обратил благосклонный взор на свою племянницу Юлию?

— Я ничего не думаю на этот счет, отец. Это все досужие разговоры. Мало ли кто о чем болтает. Но… ведь он казнил ее мужа, обвинив его в государственной измене… а, как известно, императоры и раньше брали в жены своих племянниц. Четвертая жена императора Клавдия…

— Которая отравила его грибами. Не слишком удачный образец для подражания.

— Юлия никого не станет травить грибами. Я хорошо помню ее с детских лет.

— Да. Император очень ее любит.

— В каком смысле?

— Не стоит верить слухам. — Марк потрогал виноградные листья. — Император казнил мужа Юлии, после чего попытался загладить свою вину перед ней. Иное дело, что его проявления доброты к ней несколько неожиданны и своеобразны.

Павлин вспомнил юную дочь императора Тита, подружку его детских игр — серьезная, с льняными волосами, она всегда с готовностью исполняла в его играх роль знаменосца.

— Не думаю, что эти слухи …

— Тогда почему ты спрашиваешь меня об этом? — спросил Марк тем же сухим тоном.

— Видишь ли, мой друг Вер служит при дворе. Он, как и я, не верит ни в какие слухи, но он сказал… — Павлин сделал короткую паузу. — Он сказал… что Юлия вся сжимается, буквально усыхает на глазах, каждый раз, когда император входит в ее комнату. Как будто она боится его.