Кэтрин видела, что Адам, за исключением нескольких белых специалистов, использовал для работы на плантациях только черных рабов. У Джейсона была смешанная группа, он нанимал как белых, как и черных. Но больше их всех Кэтрин интересовал сам Джейсон и то, куда он вез ее.

Этого она не знала, и это доставляло ей странное удовольствие. За спиной в покачивающемся фургоне спокойно спал ее сын, высокий муж ехал неподалеку от них, и каждый день перед ее зачарованным взглядом проплывали новые, непохожие на предыдущие пейзажи.

Они медленно продвигались в северо-западном направлении, и, после того как миновали болотистые низины в пойме Миссисипи, наметился медленный, но неуклонный подъем к северу; все меньше и меньше встречались им мрачные, заболоченные рукава реки, стала изменяться и растительность.

Исчезли серые, обвешанные мхом кипарисы, чьи искривленные корни, как огромные узловатые колени, торчали из солоноватой воды; пропали болотные дубы с их раскидистыми кронами и высокие, негнущиеся, похожие на лезвие бритвы, карликовые пальмы. Зато появились сосны с длинными иголками и буковые деревья с серой корой, и тенистые ясени; вокруг стоял девственный лес, куда еще не добрался белый человек.

Кэтрин была рада этим переменам; болотистая равнина своей пугающей красотой угнетала ее. Днем она с удовольствием любовалась окрестностями, но вот ночью они вызывали совсем иные чувства. Слыша в темноте рычание самца аллигатора, она содрогалась от первобытного ужаса, а боевой клич пумы, вышедшей на охоту, или предсмертный пронзительный крик ее жертвы лишали ее сна не на одну ночь.

Кэтрин потеряла счет времени, каждый день плавно переходил в следующий, а они шли и шли, настойчиво продвигаясь на северо-запад и напоминая ей дни кочевья, когда цыгане странствовали, передвигаясь с места на место в своих разноцветных кибитках. Маленькие ночные костры, у которых она теперь сидела, подтянув колени к подбородку и наблюдая за красно-желтыми язычками пламени, взбудоражили ее память. Точно так же сидела она в детстве, и рядом был Адам, и они наблюдали, как Рейна готовила ужин. Кэтрин слушала музыку. Но не волнующие кровь рыдания цыганских скрипок, а веселую или грустную музыку чернокожих; звуки летели в тишину ночи и прерывались лишь криками ночных животных.

Через несколько дней Джейсон приказал Кэтрин и Жанне не отходить от их фургонов, разрешив отлучаться в лес лишь по необходимости. Даже во время еды ситуация не менялась — Салли готовила для них отдельно на маленьком костре, к большому удовольствию Кэтрин, которую не обманули ее предчувствия в отношении кулинарных способностей Генри. Джейсона удивляла ее уступчивость, готовность подчиниться, однако это не уменьшило напряженности их отношений, а странным образом лишь усилило ее.

Когда они были рядом, в воздухе явно что-то потрескивало, словно сшибались их невысказанные пламенные эмоции. Напряжение возрастало с каждой милей, хотя его никто не подогревал. Джейсон, покинув Белле Виста, больше не старался подчеркивать их отчужденность друг от друга.

Ничего не говорил он и о Николасе — он просто игнорировал его. А Кэтрин, когда он искал ее общества, всегда подсовывала ему ребенка, стараясь, чтобы он хоть раз внимательно взглянул на него. Если бы хоть раз она добилась своего, как изумился бы Джейсон, увидев эти зеленые глаза, так похожие на его собственные. Но его взгляд никогда не задерживался на темноволосом постреленке. В конце концов Кэтрин отказалась от страстного желания привлечь его внимание к мальчику. Она потерпела поражение. Гордость не позволяла сказать правду, а Джейсон был уверен, что это не его сын. И она решила переменить политику и сделала так, чтобы Джейсон как можно реже видел Николаев.

Не одна бессонная ночь прошла у нее в размышлениях. Как Джейсон к ней относится? Что намерен делать? Обращался он с ней холодно, почти равнодушно. Правда, следил за тем, чтобы у нее было все необходимое, сдерживал лошадь, чтобы ехать рядом с ее фургоном, вежливо спрашивал, как она себя чувствует. Но это было то же, что и по отношению к Николасу — ее он тоже игнорировал!

Почему, спрашивала она себя каждую ночь, почему он так отдаляется от нее? Зачем тогда он разыскал ее и заставил ехать с ним?

Конечно, здесь не было уединенных мест, но все-таки, упрямо говорила она себе, при желании они могли бы поговорить — если бы только он этого захотел. Даже простой, ничего не значащий повседневный разговор лучше, чем эта привычка пристально смотреть сквозь нее. Теперь она с болью вспомнила те дни в Париже. Иногда глаза его загорались, но проблеск чувств тут же исчезал. Желание? Ненависть? Что это было?

Ее немилосердно изводило его молчание по поводу их будущего. Что бы она ни делала, ее мучило беспокойство: что же ему нужно от нее? Совершенно отчаявшись, как-то ночью она решила, что он замыслил страшную месть, но не хочет настораживать ее прежде времени. Эти мрачные мысли лишили ее последней надежды уснуть, она осторожно выбралась из фургона и села на жесткое деревянное сиденье, уставившись в глубину ночи.

Мягкие серебряные дорожки ущербной луны освещали лагерь. Все спали, кроме мужчин, стоявших на часах. Тут и там в неясном свете потухающих костров она видела очертания спящих. Она подумала, замечают ли они, какие странные отношения существуют между ней и Джейсоном? Как всегда, ее мысли обратились к мужу. Где он? Спит где-то впереди? Проверяет посты?

Внезапно, как будто ее бессвязные мысли дошли до него, он возник рядом и резко спросил:

— Какого черта ты здесь делаешь?

От неожиданности она чуть не свалилась со своего жесткого сиденья, если бы не его стальные руки. На мгновение они прижали ее к его телу, и это мгновение она так и висела, почти лежа на его груди, подняв свое лицо к его лицу. Но все продолжалось лишь секунду. Пробормотав проклятие, он поставил ее на землю, его губы жадно искали ее рот.

Вспомнив его реакцию на ее неосторожное ответное чувство в Белле Виста, она воспротивилась волне жгучего желания, охватившего ее. На этот раз он не собирался возлагать на нее ответственность за собственные чувства, но она настойчиво отодвигалась от него, насколько позволяли его руки, а ее губы, обычно такие теплые и мягкие, были крепко сжаты. Осознав, что она делает, но не зная, что за этим стоит, он ослабил объятия и поднял голову — его глаза блестели в неясном свете.

— Поддразниваешь? — Его ладонь тихонько поглаживала ее обнаженную руку, прозрачная и легкая сорочка слегка прикрывала ее грудь, и дрожь желания — желания, чтобы его тело взяло ее — пробегала по ней, когда его глаза замерли на неясных очертаниях ее сосков под тканью.

Она была охвачена не только желанием, но и злостью — на свою неодолимую слабость перед ним. Что бы она ни делала, было неверным! Она видела его низко склоненное лицо, напряженный подбородок и подрагивающий мускул на щеке. Тихим голосом, задрожавшим от внезапной ярости, она прошипела:

— Что же ты хочешь, Джейсон? Когда я тебе отвечаю, я — шлюха. Когда я этого не делаю, я дразню тебя. Скажи, какую роль я должна играть, чтобы ты был доволен! — злобно закончила она.

Губы Джейсона от ярости сжались так же, как и ее, он больно схватил ее за руку.

— Послушай, — с трудом произнес он, — нам стоит поговорить. Но здесь не время и не место. То, что ты сидишь ночью около фургона, преднамеренно или случайно, служит приглашением для любого мужчины. Мне жаль, — с сарказмом добавил он, — если я не так истолковал твои поступки.

— Почему же тебе жаль? — с таким же сарказмом парировала она. — В прошлом я этого не замечала.

Она вырвала руку и повернулась, чтобы взобраться в фургон, но его руки тисками обхватили ее за плечи и развернули к нему лицом.

— Будь ты проклята! Ты самая упрямая, вспыльчивая и сварливая женщина, какую я когда-либо встречал. Мне кажется, для нас существует лишь единственный способ решения, — мрачно сказал он. И прежде чем она поняла значение сказанного, он нагнулся и поднял одеяло, которое лежало на земле рядом с передним колесом телеги.

Она тупо смотрел на него, потом озадаченно спросила:

— Ты все время спал здесь? Тяжело дыша, он огрызнулся:

— Да! Каждую ночь, как верный пес, охраняющий свою хозяйку!

Резко рассмеявшись при этих словах, — он потащил ее за собой, широкими шагами удаляясь от спящего лагеря.

Внезапно догадавшись, что он задумал, она взмолилась:

— Джейсон, отпусти меня! Отпусти меня обратно! Он зло посмотрел на нее:

— Вряд ли! Мы можем говорить лишь одним способом — и я желаю говорить!

Когда фургоны скрылись за деревьями и кустами, он резко остановился и бросил одеяло на мягкий ковер из сосновых иголок. Кэтрин сделала еще одну попытку и нелепо пригрозила:

— Я буду кричать!

— Нет, не будешь! Твой рот будет слишком занят! — Он жадно притянул ее к себе — на этот раз ему не нужно было ее ответа.

Кэтрин ослабла от сознания неизбежного — она хочет его, в таком случае, зачем же притворяться? И она не сопротивлялась водовороту страсти, болью отзывавшейся у нее в пояснице. Когда Джейсон потянул ее вниз на одеяло и снял с нее ночную сорочку, она не противилась, отогнав слабую мысль, что потом она будет ненавидеть и себя и его. Страсть опалила ее всю, каждая клеточка ее существа горела огнем страстного желания. Ее рот жаждал губ Джейсона, ее руки смело и бесстыдно ласкали его тело, как и он ее.

Она подвергла его танталовым мукам: разжигая страсть, ее пальцы медленно скользили вниз по груди, медленно-медленно достигли его плоского живота и паха и остановились. Джейсон, который застыл при ее первом легком прикосновении, исступленно прорычал: «Быстрее, котенок!» И потянул ее руку вниз, туда, где он желал ее чувствовать. Потом, как бы в наказание за то, что она дразнила его, он играл с ней: его руки и губы ласкали знакомые изгибы тела, потом, поставив колено между ее бедер, он раздвинул ее ноги. Его руки и пальцы вызывали такую сладостную боль, что Кэтрин подумала, она умрет от желания, если он сейчас же не возьмет ее. Ее тело возбужденно выгнулось, она дала ему понять, чего хочет, и затем, когда ее губы умоляюще раскрылись, он взял ее, прервав ее удовлетворенный стон и почти причинив ей боль. Чувствуя, как двигается в ней, как впивается в нее своим большим телом, как руки его сжимают ее ягодицы, а губы впитывают ее губы, Кэтрин не ощущала ничего, кроме Джейсона, и того, что он ей давал. И его имя звучало в ней дрожайшей тетивой: