Большой дом и все хижины невольничьего поселка погрузились в темноту. Она обогнула пошивочную и приблизилась к сараю. В кромешной тьме не было видно ни зги, но она могла передвигаться здесь на ощупь. Возле сарая ей послышался какой-то звук, и она замерла. Подождав немного, она удостоверилась, что слышит человеческое дыхание. Чуть погодя осмелилась наконец прошептать:

– Кто здесь?

В темноте что-то блеснуло: это были зубы, обнажившиеся в улыбке.

– Это я, Лукреция Борджиа, – ответил хриплый голос. – Я, Омар.

Она раскинула руки и двинулась вперед наугад, пока не столкнулась с человеческой фигурой.

– Это ты, Омар? – Вопрос был излишним, но она черпала уверенность в самом звуке его имени. – Омар?

– Да, Лукреция Борджиа.

У нее в горле застрял комок, мешавший говорить. Она отперла замок и распахнула дверь.

– Погоди, Омар.

Она нашарила ногой перину и, опустившись на колени, потянула за собой Омара. Он повиновался. Она осыпала поцелуями его руки и положила их себе на плечи. Он прижал ее к себе, и она уткнулась в него лицом как раз в том месте, где пульсировала под тонкой тканью штанов его нетерпеливая плоть. Она ощущала ее щекой, наслаждаясь ее теплом и силой. Ее пальцы расстегнули пуговицу на его штанах, и презренная ткань съехала по его бедрам вниз, на пол.

Она поцеловала его, и одного прикосновения ее губ оказалось достаточно, чтобы он затаил дыхание и задрожал всем телом. Она не в первый раз обнимала его, однако каменеющее свидетельство его нетерпимого желания радовало ее сейчас еще больше, чем раньше. Благодаря ее ласке оно достигло воистину устрашающих размеров; только сейчас она сообразила, что имеет дело с орудием небывалого калибра. Не переставая удивляться его размеру и силе, она ласкала его губами и пальцами одновременно. Он не выдержал и отпрянул. Она не стала настаивать. Он обнял ее и прижал к себе.

– Сегодня мы поступим иначе, Лукреция Борджиа. Так можно, когда у нас мало времени, когда нам мешает одежда, но сегодня, моя волшебная луна, озаряющая пустыню…

– Что «сегодня»? – Она была настороже, как девчонка на первом свидании.

– Сегодня нам ничего не мешает. Вот так! – Он снял с ее плеч лямки передника, нащупал пуговки корсажа. – Вот так! – Его большие пальцы легко справились с пуговицами, и он высвободил одну ее грудь. – Вот что будет сегодня.

Он склонился над ней, прикасаясь тюрбаном к ее лицу, и обхватил губами ее каменеющий сосок. Его язык принялся терзать его, и так продолжалось до тех пор, пока она, чувствуя, что больше не может выдержать, не оттолкнула его, не сбросила с себя всю одежду и не плюхнулась на мягкую перину.

Он тут же растянулся рядом с ней, прижавшись к ней всем своим длинным мускулистым телом. Его рот нашел в темноте ее рот, язык стал решительно исследовать ее десны, зубы, нёбо, руки настойчиво гладили ее гладкое тело. Потом, схватив ее руку, он направил ее туда, где пульсировал предмет ее восхищения. Его рот превратился во влажный цветок, жадно высасывающий из нее все соки, открывающий и закрывающий на ней свои лепестки. На ее теле уже не осталось местечка, где бы его язык не прочертил влажную дорожку. Она извивалась от желания, с каждой секундой все больше теряя рассудок. Его белые зубы игриво впивались в ее черное тело. Достигнув предела терпения, она отпихнула его голову и проделала с его телом то же самое, что только что так умело проделывал с ее телом он.

Время остановилось; они не знали больше, где находятся. Им было не важно, день сейчас или ночь, лето или зима, что их озаряет – полуденное солнце или полуночная луна. Во всем мире остались только два тела, распаленные желанием. Все остальное исчезло в могучем водовороте плоти, в восторге, при котором обе души стремились слиться воедино, пользуясь для этого испытанным средством – телесным чутьем, заставляющим исполнять чудовищную пляску смерти, дарующую жизнь.

Он застонал, потом его глотка стала исторгать животные звуки, где ее имя перемежали непонятные ей слова; варварское звучание этих слов делало их куда желаннее банальных слов любви на знакомом языке. Она вывернулась из его осатанелых объятий, разомкнула потное кольцо его ног, перевернулась на спину и требовательно потянула его за собой. Он уже не владел собой: ее маневр отвечал его инстинкту, поэтому он радостно расположился поверх ее отчаянно колышущегося тела.

Его руки, только что бывшие воплощением нежности, грубо развели ей ноги, и она машинально изогнулась, чтобы лучше вобрать его в себя. В темноте она нащупала то, что трудно было не нащупать, и поспешно ввела внутрь себя. Сначала он не спешил, но уже через несколько секунд нанес такой могучий удар, что она, далеко не девственница, вскрикнула, словно подверглась изнасилованию.

Он зловеще приподнялся на локтях и попытался разглядеть в темноте ее лицо, но это ему не удалось. Его губы сомкнулись с ее губами, язык раздвинул лепестки на цветке страсти, в который превратился ее рот. Она, лишившись дара речи, ожесточенно подпрыгивала на перине, словно поставила себе целью вобрать его в себя целиком. Он тоже не мог более оставаться неподвижным.

Оторвавшись от ее губ, он завис над ней, едва не выскочив наружу, а потом снова нырнул, заставив ее взвизгнуть от восторга.

Она обхватила его ногами и гостеприимно приподняла таз. С ее губ срывалось бессмысленное бормотание. Он задвигался, действуя все более ритмично, но при этом достигая невероятной глубины. На нее стали одна за другой накатывать волны экстаза. Всякий раз, чувствуя это, он замирал, позволяя ей отдышаться. Однако потом возобновлял толчки с удвоенной силой, а она все вдавливала и вдавливала его в себя.

Так продолжалось до тех пор, пока не произошел взрыв, от которого рассудок у обоих помутился, перед глазами поплыли радужные круги. Она что-то кричала из-под него и повторяла, как заклинание, его имя. Ощутив внутри себя его горячий фонтан, она едва не потеряла сознание. Наконец он плюхнулся на нее, отчаянно ловя ртом воздух. Она тоже задыхалась, тяжесть его тела, придавившего ее к полу, стала невыносимой. Ее охватил страх, что она сейчас погибнет от удушья, однако ни желания, ни способности бороться за жизнь у нее больше не было.

Он отдышался и немного отодвинулся, все еще оставаясь в глубоком погружении. Ее ждал новый поцелуй, полный на сей раз признательности и любви, а не животной страсти.

– Лукреция Борджиа, – прошептал он своим обычным голосом.

– Омар… – с трудом отозвалась она.

Он оперся на локти, потом на ладони, согнул ноги в коленях и вышел на свободу, после чего рухнул на перину, раскинув руки. Она собрала остатки сил, села и склонилась над ним.

– У меня еще никогда так не было, Лукреция Борджиа, – прозвучало из темноты.

– И у меня.

Она потянулась за полотенцем, предусмотрительно прихваченным в Большом доме, и ласково вытерла его трепещущую плоть. Прошло несколько секунд, и она в изумлении обнаружила, что он опять находится в полной готовности. Однако, как ни хотелось ей того же, чего и ему, она принудила себя внять голосу рассудка, призывавшего к осторожности. Один раз им повезло, но дразнить удачу значило бы злоупотреблять расположением ветреной судьбы.

– С меня хватит, Омар, милый. – Она отбросила полотенце. – Давай отдохнем до завтра.

– По второму разу иногда бывает еще лучше, чем по первому, – вкрадчиво проговорил он.

– Лучше того, что было только что, уже ничего не может быть. Нам пора. Иди первым. Ты найдешь дорогу: луна уже вышла, стало совсем светло.

– Дай хоть поцеловать тебя на прощание. Поцелуй получился бесконечным. Потом он встал и приоткрыл дверь. В сарай просочилась серебряная полоска лунного света, от которого ее темная кожа приобрела стальной блеск. Он вернулся к ней, еще раз поцеловал в губы, в одну и в другую грудь и только после этого ушел.

Она некоторое время сидела неподвижно, приходя в себя. Потом нащупала на полу свою одежду и кое-как прикрыла наготу. В этот ночной час ее никто не увидит. Открыв дверь, она немного постояла в лунном свете. Вспомнив про полотенце и простыню, вернулась за ними. Поднеся скомканную материю к лицу, она втянула ноздрями его мужской запах, потом взяла узел под мышку, заперла замок и побрела назад к дому.

На полпути она остановилась и оглянулась на конюшню, черневшую, как скала в ночи. Где-то там Омар укладывался сейчас на чистую солому. Ей до безумия хотелось быть сейчас с ним, еще раз – нет, много раз! – испытать недавний экстаз, потом, обессилев, прижаться к нему, заснуть в его объятиях, ощущая его тело. Она хотела каждую ночь отходить ко сну именно так. Однако знала, что далеко не все желания осуществимы. Она и так получила больше, чем любая другая женщина.

У нее был Омар; что бы ни случилось с ней в будущем, ей будет что вспомнить. Что может сравниться с таким счастьем?

Потом ей припомнилась недвусмысленная угроза Максвелла, и черные очертания конюшни приобрели совсем другой, зловещий смысл. Ведь именно в конюшне Максвелл подвергал ослушавшихся его рабов телесным наказаниям.

Она недолго предавалась этим мрачным мыслям. Уоррен Максвелл никогда не посмеет дотронуться до нее кнутом, а если он вздумает вразумления ради подержать ее на хлебе и воде, то она стерпит. В эту ночь у нее был мужчина, настоящий мужчина, перед которым меркли все остальные. Хлеб и вода вместо пищи и питья не могли теперь ее испугать. Ей будет достаточно вспомнить Омара, чтобы жизнь снова засияла всеми красками, в каком прискорбном положении она бы ни оказалась. Ее рот навечно запомнил вкус Омара, и хлеб с водой ни за что не лишат ее этого восхитительного послевкусия.

Вернувшись, она не нашла на кухне Мема и испытала благодарность к пылкой молодой негритянке, так надолго задержавшей несносного потаскуна. Воистину все в эту ночь устраивалось как нельзя лучше, все было на руку Лукреции Борджиа! Тюфяк на полу не шел, конечно, ни в какое сравнение с мягчайшей пуховой периной, однако ей не потребовались дополнительные удобства, чтобы с легким сердцем отойти ко сну. Завтра будет новый день, а затем наступит новая ночь… Да будет благословен Омаров Бог!