– Ты – Дит? – спросил он, почему-то дрожа, хотя вопрос был самым невинным.

– Да, сэр, масса Хаммонд, сэр. Я Дит. Лукреция Борджиа сказала…

– Эта чертова Лукреция Борджиа слишком много говорит! – Он не был склонен к сквернословию, однако мужской инстинкт заставлял его произносить резкие слова. – Что там наболтала эта старая ведьма?

Девушка тоже дрожала. Она выглядела очень привлекательной, даже красивой. В ее облике пока что присутствовало цветение юности, черты еще не огрубели от пережитой страсти. Волосы ниспадали на плечи густыми волнами, а глаза, в которых отражался огонек свечи, казались огромными, лучистыми. Губы ее были влажны, его так и влекло к ним: они вовсе не были толстыми, отталкивающими, а просто широкими и волнующими. Тонкая шея, на которой он успел приметить трепещущую синюю жилку, казалось, лишь чудом удерживала ее милую головку. Простая ночная сорочка обтягивала груди, еще не совсем оформившиеся, но уже достаточно крупные. Он снова поставил свечу на столик, заметив при этом, Как дрожит его рука.

Он еще никогда не обнимал женщину. Сколько Одри ни уговаривал его вдвоем заманить какую-нибудь невольницу в хижину, за конюшню или хотя бы в поле, он не поддавался на уговоры. Нельзя сказать, что ему этого не хотелось, напротив, хотелось, и даже очень, но строгое сыновье послушание было неотъемлемой частью его натуры, он даже и помыслить не мог, чтобы ослушаться отца. А одно из священных правил Фалконхерста гласило, что покрывать негритянок можно только с личного разрешения их хозяина.

– Так что же сказала Лукреция Борджиа? – повторил он свой вопрос, на этот раз с нотками нежности в голосе, а сам между тем неуверенно дотронулся пальцем до ее нежной щеки, потом до губ. Его голос превратился в шепот. – Что она тебе сказала, Дит?

Дит уцепилась за его палец и провела им себе по подбородку, по горлу. В ее улыбке, в ответном шепоте уже звучала уверенность:

– Она велела мне идти к вам в спальню. Так и наказала: хорошенько вымойся, оденься в чистое, пойди туда и жди молодого хозяина…

Он смекнул: раз Лукреция Борджиа отдает подобные приказания, то тут не обошлось без дозволения отца. Значит, совесть могла быть спокойна.

– Зачем? – Его рука, ведомая ее рукой, уже проникла ей под рубашку и знакомилась с округлостями грудей. Пальцы медленно дотронулись до девичьего соска и слегка сдавили его. Одного прикосновения оказалось достаточно, чтобы сосок одеревенел.

– Чтобы я легла сегодня с вами. Если вам захочется, конечно. Если нет, можете отослать меня обратно к Лавинии. Но Лукреция Борджиа подумала, что вам захочется. Пожалуйста, масса Хам, не прогоняйте меня! Все подружки только и твердили мне, как будет здорово, если моим первым мужчиной станет сам молодой хозяин. Вы меня не прогоните, сэр?

Она наклонила голову, дотронулась губами до его руки, даже скользнула по ней языком.

Свободной рукой он притянул ее к себе и прижал так сильно, что ощутил все изгибы юного тела. От ее тепла и исходящего от нее пьянящего запаха у него закружилась голова. Он ласково высвободил руку и расстегнул пуговицы на ее рубашке. Несколько движений – и рубашка сползла с ее плеч, оказалась на полу. Не выпуская ее из объятий, он поднес ее руку к своим пуговицам, заставив расстегнуть его рубаху. С большой медной пряжкой на ремне ему пришлось повозиться самому, но потом он переместил ее руку на пуговицы своих брюк. Справившись с ними, она сжала в ладони пульсирующее доказательство его возмужалости. Он отступил, забыв, что еще не разулся, перешагнул через собственные брюки и повалился на кровать, увлекая за собой девушку.

– Чертовы сапоги! – И как его угораздило о них забыть? – Обычно мне помогает разуться Одри, поэтому я и запамятовал о них. Ты мне поможешь, Дит? В бриджах и сапогах я ни на что не годен.

– Конечно, помогу! – Она выскользнула из-под него, присела у кровати и положила себе на колени его обутую ногу.

Он засмеялся, видя ее неловкость.

– Ты не умеешь! Видать, никогда прежде не разувала мужчину. Для этого ты должна повернуться ко мне спиной и зажать мою ногу у себя между коленями. Я упираюсь другой ногой тебе в зад и отталкиваюсь. Иначе ничего не выйдет. Разбужу-ка я лучше Одри. Он по этой части большой мастак.

– Я сама, масса Хам, сэр. – Она так гордилась выпавшей на ее долю удачей, что ни с кем не собиралась ее делить. – Вы только покажите!

– У тебя такая маленькая, нежная попка, как же я буду пихать ее сапогом?

– Я сильная! – заверила она его, поворачиваясь к нему спиной и зажимая коленями один сапог. – У меня получится.

Он аккуратно уперся в нее подошвой и избавился от одного сапога, потом, упираясь в ее податливое тело босой ступней, сбросил другой. Встав перед ним на колени, она сняла с него штаны, после чего, обняв его ноги, стала целовать ему колени и бедра с внутренней стороны. Он помог ей забраться на кровать, где подвинулся, освобождая для нее местечко. Они долго возились, вытаскивая из-под себя покрывало и плед, и наконец оказались на чистой простыне, о которой позаботилась Лукреция Борджиа.

Теперь между ними не осталось препятствий в виде одежды или постельного белья. Его плоть соприкоснулась с ее плотью. Он прижался к ней всем телом, впитывая ее животворное тепло, наслаждаясь атласной гладкостью кожи. Он не целовал ее в губы, хотя они находились совсем рядом с его ртом: он слышал, что белые мужчины и черные женщины никогда не целуются, что соответствовало действительности, зато поощрял ее в рвении осыпать поцелуями его тело с ног до головы, исключая рот – запретное место.

Собственно, прикасаться к женской плоти было ему не в новинку. Как профессионал, он перещупал бесчисленное множество чернокожих женщин всех возрастов, добираясь до самых интимных уголков их тел и никогда не испытывая при этом возбуждения. Это была работа, все равно что исследовать кобылу или телку, прежде чем выложить за нее наличные. Его пальцы знали свое дело: они раздвигали потайные складки, лазили в рот, где проверяли качество зубов. На основании своих исследований он давал экспертное заключение. Да, он был опытным судьей негритянского тела, в этом деле он знал себе цену. Сам отец не мог на него нахвалиться.

Но здесь все было по-другому. Негритянка по имени Афродита и без того была его собственностью, но сейчас он ощущал обладание ею совершенно иначе. Речь шла уже не о рутинной работе, а о чем-то неизмеримо большем. Тело, которое он сжимал в объятиях, принадлежало ему и сливалось с ним не просто потому, что он был его законным владельцем. Его собственное тело бойко отзывалось на ее ласки, но он впервые – и далеко не в последний раз в жизни – позавидовал оснащенности принадлежавших ему чернокожих мужчин. Он не выдерживал сравнения с ними. Его удручила мысль, что он ни за что не купил бы двуногого бычка с таким смехотворным мужским оснащением, как у него самого. Впрочем, его утешала мысль, что для Дит это как будто не имело значения. Некоторые более умудренные рабыни могли бы сравнить его с другими своими партнерами, и такое сравнение оказалось бы не в его пользу; Дит же пока не с кем было его сравнивать. Зато его грела мысль, что и ему есть чем кичиться – он был белым и, снисходя до нее, делал ей большую честь. И все же в глубине его души засела зависть. Сейчас он старался отогнать мысли, способные его смутить. К черту! Он – белый, вот и пусть радуется, что ей выпала такая блестящая возможность – переспать с белым господином.

Он сменил тактику: только что покорно принимал ее ласки, теперь же превратился в агрессора. Его руки все настойчивее шарили по ее атласному телу, отчего его возбуждение нарастало, пока не достигло неизведанного накала: никогда прежде он не испытывал подобного восторга. Сообразив, что кульминация может случиться раньше срока, он вынужденно отодвинулся и запретил ей прикасаться к нему. Только когда контроль над чувствами был частично восстановлен, он позволил своим пальцам возобновить игру с ее набухшими сосками; он щипал их до тех пор, пока она не остановила его болезненными стонами. Он дал ей понять, что снова не возражает, чтобы она ласкала руками и губами его тело, сам же припал ртом к выемке у основания ее шеи, сожалея, что не может впиться губами в ее влажный, такой желанный рот. Как ни велик был соблазн, он преодолел его, понимая, что иначе она может возомнить о себе и о нем невесть что. Пускай не забывает, что она всего-навсего негритянка, предмет, существующий исключительно для его удовольствий. Но что это было за восхитительное удовольствие!

Он медленно заполз на нее. Действовал он неуклюже и отдавал себе в этом отчет, однако желаемое было достигнуто: он взгромоздился на девушку, придавив ее своим весом и ощущая нетерпеливое подергивание во всем теле; его ладони, обхватившие ее, были потны. Она застонала и заерзала под ним, приподнимаясь и опускаясь. При этом она широко раскинула ноги. Его колени, недавно упиравшиеся в нее, оказались на матрасе. Она обладала не более богатым опытом, чем он, но действовала, повинуясь первобытному инстинкту, который ее не подводил. Опираясь на руки, он разместился у нее между ног, нашарил пальцами путь, устранил последние препятствия и вторгся в нее, но сначала совсем неглубоко. Ему пришлось передохнуть.

– Как ты? – шепотом спросил он ее. – Хорошо, масса Хам, хорошо…

Она приподняла таз, словно приглашая его не мешкать на пороге, и он ворвался в нее со всей силой, не обращая внимания на крик боли, исторгнутый ее гортанью. Закрепившись на новом рубеже, он снова бессознательно приостановил продвижение. Ему это позволило отдышаться и избежать мгновенной развязки, ей – оправиться от только что испытанной боли.

– С тобой все в порядке, Дит, милая?

Он задал этот вопрос, хотя знал, что не должен заботиться о ее состоянии. Оно должно было быть ему совершенно безразлично. Но сейчас он испытывал к ней нежность, поэтому временно забыл, что она черная, а он белый.

– Очень больно, масса Хам, сэр. Но это ничего.