— Не плачь. Не надо, — он помолчал. — Отправляйся домой.

Я вою сильнее:

— Я не хочу-у домой, я хочу к тебе-е!

— Дурочка, — в его голосе вдруг слышится нежность, от которой рыдания мои усиливаются, — я и говорю, отправляйся домой. К нам домой. Я приеду скоро.

И он отключился.

Я еще по инерции всхлипываю, когда Швецов входит в кабинет и кладет трубку на рычаг.

— Он мог уехать! Опоздай я на два часа и все! — эта мысль доконала меня, отняв последние силы.

— Уехал бы, это точно.

Швецов, видно, тоже испереживался. Он достал из сейфа бутылку коньяка и две широкие толстостенные рюмки, плеснул на донышко каждой темно-коричневой жидкости и сунул одну мне. Свою он опрокинул в рот одним махом и еще налил. Я тоже выпила сразу и подставила еще. Мы молча сидели и хлебали коньяк, как чай, в каком-то отупении. Когда уже половина бутылки перелилась в наши желудки, Швецов решился спросить:

— Ну что, вернется сюда или ты поедешь в Москву?

Я многозначительно кивнула головой.

— Не понял.

Я по-идиотски рассмеялась над ним и ответила:

— Вернется сюда, домой! Неужели не понятно?

Я попыталась встать, но ноги почему-то опять не слушались, только теперь по другой причине.

— Э-э-э, мать, придется тебя доставлять почтой!

Я совсем плохо соображала, еще бы: на голодный желудок такую дозу коньяка!

— Вот умру, что ты тогда скажешь Зилову? — перефразировала я кого-то симпатичного, но кого, вспомнить уже не могла.

Швецов, кажется, вызвал водителя. Тот проводил меня до машины и усадил на заднее сиденье. Дальше помнится крайне смутно. Приехали и долго не могли открыть замок. Я ждала рядом с машиной, уже темнело, падал снег. Выскочила Валя в куртке, накинутой на плечи. Ей удалось совладать с ржавым замком. Водитель не стал входить в дом, попрощался и уехал. Валя быстро все поняла. Я думала, она совсем ушла, и уже прикорнула было на диване, не раздеваясь. Валя вернулась, притащив магнитофон и гитару.

— Мне все это без надобности, на гитаре не играю, — пожав плечами, сказала она. — Ты бы разделась, Ань.

— Холодно.

— Хочешь, затоплю?

— Боря приедет и затопит, — не соглашаюсь я.

Валя еще немного потопталась и пробормотала:

— Ну да, а то еще уснешь и, не дай Бог…

Она не закончила фразу и вышла. Я все же надумала снять пальто и шаль, стащить ботинки. Первая часть действа прошла благополучно, а вот со шнуровкой на ботинках пришлось попыхтеть. Я дважды сваливалась с дивана, прежде чем добилась результата. Уснуть, оставив все, как есть, мне мешала мысль, что приедет Борис и обнаружит меня в полуразобранном состоянии. Героическим усилием я завершила раздевание и облегченно свалилась в постель, уже не чувствуя ни холода, ни угрызений совести.


Проснулась я поздно ночью оттого, что кто-то громко разговаривал в комнате. Я боялась поверить, но это был голос Бориса. Сквозь шум в собственной голове я пыталась понять, с кем же он говорит.

— Сколько там у вас? Девять утра? Понятно. Значит, бежишь на работу? Ладно, не опаздывай, в следующий раз позвоним. Ну, как я тебе ее позову, если она спит — не добудишься?

— Я не сплю, если речь обо мне, конечно, — еле откашлявшись, подаю слабый голос.

— Подожди, кажется, проснулась. Даю!

Я беру мобильник и с недоумением слышу незнакомый, чуть сипловатый мужской голос:

— Привет москвичам! Не узнаешь, что ли?

— Нет, как-то совсем не узнаю…

— А поближе узнаешь — подальше пошлешь! — захихикали в трубке.

Меня вдруг пронзило, и я заорала:

— Колобоша, ты?! Сашка, правда, ты?!

— Я, кто же еще может так глупо шутить?

— Господи, не могу поверить!

Зилов отнимает у меня трубку и говорит Сашке:

— Хорош, потом еще переговорим. Я сам соскучился, сил нет. Бывай.

— Ты по Сашке соскучился? А мне почему не дал договорить?

Зилов кладет телефон на стол.

— По тебе.

— Что? — не понимаю я.

— Соскучился по тебе.

Говоря это, он потянулся ко мне, потом, будто вспомнив что-то, отошел к печке и стал поправлять огонь.

— С Сашкой еще наговоришься. Он, кажется, вернулся в семью, телефон есть, там все в порядке.

Он погрузился в созерцание огня и, казалось, совсем забыл обо мне. Я боюсь пошевелиться. Наконец, он произносит:

— Это правда, что ты говорила мне по телефону?

Мне почему-то тревожно и холодно:

— Да, все правда.

Он снова долго молчит, потом нерешительно произносит:

— Пойми, я хочу заботиться о тебе, защищать тебя, ведь этого не делает никто! Хочу построить дом для тебя…

— Я знаю. Давай не будем больше об этом. Я здесь и ты здесь.

Я пристраиваюсь у него за спиной и прижимаюсь крепко. Борис гладит мои руки.

— Не бросай меня больше, слышишь? — говорит он, и в его обычно спокойном голосе я улавливаю дрожь.

Острая жалость пронзает сердце: бедный мой, как я тебя измучила! Из печки выскакивает уголек и начинает дымить. Борис хватает его руками и бросает обратно в печь. Я целую его ладони и дую на них. Ловлю его взгляд, в бликах пламени он кажется загадочным.

— О чем ты думаешь? — спрашиваю я удивленно.

— Думаю, что измучил тебя совсем, — и он виновато усмехается.

— С тобой я такая сильная. Мне ничего не страшно.

Он лукаво улыбается:

— Еще бы, после такого количества коньяка.

— А ты откуда знаешь?!

Зилов смеется и притягивает меня к себе. Его глаза близко-близко, они лукавые, смеющиеся. Таким я люблю его больше всего. Он похож на мальчишку из десятого "Б", Квазимодо и Баптиста из далекого забайкальского поселка.

За окном продолжается снегопад. Боже мой, скоро завалит наш домик по самую крышу. А мы будем сидеть внутри и топить печку. Мы одни на необитаемом острове.

Тут раздается стук в дверь, мы вздрогнули и переглянулись: кто это мог быть? Борис идет открывать и возвращается с Васей, который извиняется и расшаркивается:

— Мне так неудобно. Но я вижу — свет, понял, что не спите. Нет ли у вас чего выпить? Заехал к Вале, посидели…

Не дослушав его, Зилов полез в холодильник и вынул бутылку шампанского.

— Тебе вез, — смущенно сказал он, обернувшись ко мне, — Но ты, оказывается, уже… спала.

Вася ушел, страшно довольный, что угодит своей даме, а мы рассмеялись. Потом Зилов обнял меня крепко-крепко и сказал:

— Я знаю, что тебя беспокоит. Дети. Поедем завтра в Москву, и ты убедишься, что у них все в порядке.

За окном светло от снега. Как там у Высоцкого? "Снег без грязи, как долгая жизнь без вранья". Мне кажется, теперь у нас будет все именно так. Правда, Малыш?


Москва

2003 г.