Возле фиолетовой "Нивы" стоял знакомый чеченец, кавалер Ирки-Армянки, и задумчиво разглядывал машину. Увидев нас, он вежливо улыбнулся и поздоровался со мной.

— Ваша? — кивнул он.

— Наша, — коротко ответила я, а Зилов не удостоил чеченца ни взглядом, ни ответом. Он отворил мне дверцу и, дождавшись, когда я займу сиденье, сел за руль. Я кивнула чеченцу, и мы сорвались с места так резко, что я лязгнула челюстью.

— Ты с ума сошел! — вырвалось у меня.

— Прости, — бросил Борис, но тон его был вовсе не извинительный.

Он молчал всю дорогу до дома, и я ничего не могла понять, как ни вглядывалась в его непроницаемое лицо. К концу пути до меня дошло, что его молчаливое раздражение как-то связано с этой дурацкой встречей у машины. Зилов тут же подтвердил мои догадки. Остановив машину у дома и положив руки на руль, спросил:

— Кто это был?

— Кто?

— Этот черный.

— Да так, знакомый.

— И когда успела?

Я расхохоталась:

— Может, ты и ему морду набьешь, как тогда Ашоту?

— Может, и набью. А что, есть повод?

— Дурак! — хлопнула я дверцей машины.

В глазах у Зилова плясали лукавые чертики, когда он перехватил меня у ступенек его вагона.

— А за это следует суровое наказание!

— Только не здесь! — завопила я, вырываясь и взбегая по ступенькам.

"Наказание" не замедлило настичь меня, только за нами закрылась дверь. А уже когда я выдохлась от смеха и не имела сил сопротивляться его железным объятьям, Борис шепнул:

— Останься, не уезжай.

И я вдруг поняла, что расставание с ним надолго, навсегда, будет для меня нестерпимой мукой. Слегка отстранившись и любовно глядя в его ставшие вдруг печальными глаза, отвечаю:

— Я не могу.

— Почему?

Смех испарился, на сердце стала давить тоска. Весь день я изо всех сил гнала мысль об отъезде, старалась не думать, что будет с нами. Я говорила себе: мы взрослые люди, у каждого своя жизнь, давно сложившаяся друг без друга. Жизненный опыт подсказывает, что забывается все, все проходит рано или поздно, заживляются любые раны. Подумаешь, встреча одноклассников через много лет! Ну, повелись друг на друга, все-таки взрослые люди. Компенсировали что-то недополученное, неслучившееся в юности. И довольно. Теперь есть о чем вспомнить… Однако тоска не отпускала, и легче не становилось от этих трезвых доводов.

— А как же дом, дети, работа? И потом, из Москвы не уезжают. Я столько сил и лет положила на то, чтобы чего-то добиться…

Говорила, а сама себе не верила. Все это казалось не важным, все, кроме детей. Борис достал из холодильника шампанское, поставил бокалы, открыл коробку конфет, потом озабоченно спросил:

— Ты, наверное, есть хочешь?

И хотя я с утра ничего не ела, отрицательно мотнула головой. Однако Борис стал разогревать в сковороде картошку, нарезал сало, хлеб и соленые огурцы. Достал банку с солеными груздями. Мне было не до еды. Я боялась возвращения разговора и готовилась отвечать. Искала наиболее весомые аргументы. Но все рассыпалось в прах, когда я смотрела на эти руки, уверенно двигающиеся, широкие плечи и стройную шею, вглядывалась в родные черты мужественного лица. Я давно уже не больна тщеславием, давно освободилась от столичного снобизма и достигла желаемого. Мне не хватало в этой жизни только его, любимого мужчины. Ну, почему опять нужно выбирать? Будь я одна, возможно, вопроса бы не возникло. Но моей младшей дочери только десять, а у старшего сына не сегодня завтра родится ребенок, и нужна будет помощь. Что говорить о работе, о новом учебнике, который затеяли мы с коллегами и об единственной подруге Машке, с которой мы прошли вместе целую жизнь с момента знакомства в Москве четверть века назад.

Все это я попыталась объяснить Борису, пока мы перекусывали. Он жевал и слушал, не возражая, вообще никак не реагируя. Я решилась задать вопрос, который долго зрел в моем сознании:

— А что если тебе поехать со мной?

Зилов, как мне показалось, зло откинул вилку и стал закуривать. Только потом ответил вопросом на вопрос:

— Что я там буду делать, в вашей Москве?

— Работать, как и здесь.

— Поздно мне с нуля начинать, не пацан уж.

— И мне тоже поздно, — возразила я.

— Ты не начинаешь с нуля, а возвращаешься домой — разница есть! — кипятился Зилов.

Так, обстановка накаляется. Он стал ходить по комнате, как лев в клетке.

— Понимаешь, я уже пытался уезжать отсюда, жил на севере, но, в конце концов, вернулся. А Москва для меня — это все равно, что заграница. Не житье мне там…. Душа прикипела к родному месту. Да и дети тут тоже ведь…

Я мстительно возопила:

— Вот-вот! Это и есть причина. Я знаю, что у человека может быть только одна семья. Ты разведен, но даже подсознательно продолжаешь жить и поступать, как семейный человек. Нет, эти связи так легко не рвутся! Разве я могу отлучить тебя от семьи? Ты же потом будешь меня обвинять в том, что я разрушила твой привычный мир!

Зилов остановился и внимательно посмотрел на меня. Потом сухо произнес:

— По-моему, это не из той оперы. Я давно решил свой семейный вопрос, и тебе это известно. Я не знаю, на чем ты обожглась, но не надо мерить всех одной меркой.

Я подошла к нему совсем близко и уперлась лбом в его подбородок. Уже другим тоном Зилов проговорил:

— Да зачем я тебе? Я ведь не твой любимый Дин Рид, не Гумилев… Я обычный работяга, простой мужик, как тысячи.

— А я не Мерилин Монро и не Анна Ахматова, если ты не понял.

Зилов обезоруживающе улыбнулся:

— Этих баб не знаю, но ты вполне ничего…

Я шутливо отпихнула его:

— Фу, какой ты пошлый!

Однако он снова прижал меня к себе и продолжил пытку:

— Не уезжай, пожалуйста… Забирай младших детей, они пойдут здесь в школу. В нашу школу. Ты будешь у них учительницей. Мы построим дом, у меня еще хватит сил на это. Не захочешь хозяйством обзаводиться, не будем, так проживем. Представь, — продолжал он, касаясь губами моего виска, — по выходным будем уезжать далеко в тайгу, на Онон, я рыбачить, ты собирать грибы. Ты не представляешь, какая там красота! И покой… Это осенью. А зимой я буду топить камин, а ты — читать мне вслух свои любимые книжки, стихи Гумилева… Не уезжай, мне без тебя теперь не жизнь!

— Зачем ты все это говоришь? — сквозь слезы возмущаюсь я. — Знаешь ведь, что это невозможно! Я же все объяснила! Конечно, здесь хорошо, но я не могу остаться навсегда! Потому и уехала еще тогда. Ну, пойми, провинция не для меня, хоть я и устала от города. Там другая жизнь, там есть жизнь, а тут… Да, все родные, все друг друга знают и всё про всех знают. Это мило до определенного момента. Но долго я так не выдержу: пить не умею и не хочу, сплетничать тоже, тряпки как товар меня не интересуют. Что я здесь буду делать? Хозяйка из меня никакая: я же училка.

Борис отошел к рукомойнику и начал мыть посуду. Последняя моя фраза повисла в воздухе.

— Почему ты молчишь? — не выдержала я.

Зилов упорно не поднимал на меня глаз, гремя чашками. Потом он вытер руки полотенцем и посмотрел тяжело, будто на врага.

— Я все понял. Согласен, зачем тебе рабочий мужик? А я что говорил? Ты меня стесняешься, это было видно. Конечно, я в подметки тебе не гожусь. А все, что здесь произошло, это так, навроде курортного романа. Да? Мало ли что бывает в отпуску…

Еще секунда, и я завесила ему звонкую пощечину и сама испугалась. Борис дернулся, закусил губу и побледнел.

— Уезжай. Я больше ни слова не скажу.

Вот и попили шампанского. Ничего не видя сквозь слезы, я нашла свое пальто и побрела к выходу. Мне казалось, что все рушится вокруг, в глазах темнело. Должно быть, подскочило давление. На пороге я обернулась и спросила:

— Ты придешь меня проводить, завтра в десять?

— Нет. Зачем? — последовал холодный ответ.

Уже вечерело, вот-вот стемнеет, пора между собакой и волком. Обычно мне бывает грустно в такие моменты, я еще почему-то слепну совсем: в сумерках плохо вижу. Теперь и слезы мешали мне что-либо видеть, и нисколько не волновало, что кругом свидетели, наблюдающие, как я выхожу из вагончика и, спотыкаясь, плетусь домой, как побитая собака.

Он не придет меня проводить, а это значит, что больше я его не увижу. Острая боль пронзила мне сердце. Пришлось остановиться и переждать.

— Что с тобой? — испугалась сестра, когда увидела меня в прихожей.

Я махнула рукой и заплакала.

Выслушав меня внимательно, для чего даже выключила телевизор, Ленка вздохнула:

— Бедная моя сестреночка. Не знаю даже, что и посоветовать тебе. Ты такая у нас необыкновенная, у тебя все как-то трудно. И теперь… Но оставаться ни в коем случае нельзя! Я сама уж думаю куда-нибудь уехать отсюда: из-за Андрея со свету сживут. Все спиваются, молодежь бесится, беспросветность одна.

— Он как ребенок просто! Не хочет даже прийти попрощаться! — плакала я.

И невольно припомнился давний случай. Однажды я поссорилась со своим будущим мужем, и мы чуть было не расстались совсем. Однако у его мамы намечался важный юбилей, и я была приглашена фактически на смотрины, поскольку собирались все родственники. Жених упросил меня прийти: не объяснять же всем, что мы решили расстаться накануне свадьбы. Мне было больно и горько, но я согласилась сыграть роль счастливой невесты. Для поднятия боевого духа нарядилась в бархатное вечернее платье, купленное в комиссионке на Старом Арбате на последние деньги, высланные родителями. Родственники остались довольны: я изобразила прекрасную, воспитанную даму. Никому бы и в голову не пришло, какой ад царит у меня в душе. Среди гостей оказался мальчик двенадцати лет, с которым я быстро подружилась. И вдруг забыла все сердечные муки. Это было невероятно: здоровая двадцатилетняя деваха в вечернем платье носилась по этажам, играя с мальчишкой в салочки. Потом мы засели в небольшой комнате моего жениха и стали возиться на диване. Юный герой решил меня связать, чтобы обезвредить. Он оказался таким сильным, что я не могла с ним справиться и оказалась связанной. Правда, я хохотала без конца, и сил уже ни на что не оставалось. Когда, наконец, мы оба окончательно выдохлись и свалились на диване, Костя положил голову мне на живот и затих. Мы могли так лежать вечность. Боль в душе утихла, я была почти счастлива… Что это было?