Узкоколейка вела в местечко, где добывали уголь. Оттуда шли вагоны с углем, и туда-сюда, два раза в день, бегала "передача", так называют здесь местный или рабочий поезд в три вагона. Мы любили подкладывать на рельсы алюминиевую проволоку, а потом, дождавшись, когда поезд проедет, разглядывать, что из нее получилось. Получались плоские узоры. А еще было приятно ходить босыми ногами по теплым рельсам. Это было вечером, когда уходило солнце и все вокруг постепенно остывало. Хорошо еще приложить ухо к рельсам и слушать их гудение.

Много ассоциаций появилось у меня, когда я увидела этот старый дом. Мы вошли и обнаружили Верку сидящей посреди комнаты на стуле и проливающей слезы. Все вокруг свидетельствовало о вопиющей бедности. В углу уже не было старинного Распятия, а на стенах — многочисленных фотографий в больших рамах под стеклом. Нечего и говорить, что на полу не лежали круглые половички, связанные из цветных тряпочек, и домотканные дорожки. Только запах дома смутно напоминал о прошлом.

— Ты что это плачешь? — приступили мы к расспросам после первых приветствий и нового взрыва слез Верки по поводу нашей встречи.

Она рассказала, что вчера была годовщина гибели ее мужа. Верка собрала родственников с обеих сторон, чтобы помянуть покойного. Они пришли, пили, ели все, что смогла собрать бедная безработная вдова. Когда насытились и напились, стали хаять Верку, говоря, что она все сделала не по обычаям, не по правилам. Разругали все блюда, которые с таким трудом удалось ей приготовить. Отчитав хозяйку, сытые гости удалились с чувством исполненного долга. А Верка сегодня домыла посуду и разревелась, припомнив весь вчерашний день. Тут и мы пришли. В доме не было ни крошки съестного.

Глядя на Верку, я думала, что она еще совсем молодая, но и на ее беспутном челе лежит роковая печать. Еще немного, и она превратится в бичиху местного значения. Красивая, несчастная, одинокая. Господи, сколько их на Руси таких!

Мне даже себя жалко стало. Но что-то нежное, хорошее ощутила я в глубине души и вспомнила о Борисе. Душа наполнилась светом. Как мало надо глупой бабе! (Почти строчка из стихотворения!)

Я попыталась утешить Верку, но она только пуще плакала, реагируя на участие и сопереживание. Погладив ее по голове от бессилия, я покидаю дом. Да, грустный поход получился. Обратно мы шли пешком: мне хотелось не из окна машины, а воочию увидеть места моей боевой славы. Мы прошли даже улицу, где в свое время жил Толик и где я караулила его в ночь перед выпуском. Попрощались с братом, который пригласил нас к себе на вечер.

Когда пришли домой, Манька опять сообщила, что приходила жена Сережи Моторина и искала его по всей квартире.

— А вы ее разве не видели? Она целый день караулила у подъезда, — радостно сообщила Манька.

Ленка бросилась к окну. Да, нам повезло, что не столкнулись с разъяренной фурией. Дело в том, что Ленка вчера на пикнике сообщила Сереже о нашем решении. Он был несказанно рад и тут же, видимо, приступил к действию. Скорее всего, он не ночевал дома, потому Наташка его и искала.

Не успели мы приготовить что-нибудь поесть, раздался телефонный звонок. Ленка попросила дочку ответить. Манька протянула ей трубку:

— Это Сережа!

И все-таки Ленка с опаской взялась за трубку. Моторин сообщил, что к нашему дому направляется его жена с решительными намерениями. Надо было срочно эвакуироваться! Не успев перекусить, мы отправились в гости к Вовке, воспользовавшись его приглашением. Маньке строго-настрого наказали никому дверь не открывать.

Гали дома не было, и Вовка принимал нас сам. Мы, наконец, поели. Со страху аппетит разыгрался, мы смели все, что было на столе. Поболтали с племянниками, послушали непременно Высоцкого, которого брат очень уважает, как и отец в свое время уважал. Ленка, правда, сидела как на иголках, даже к окну подбегала. Уже стемнело, когда мы возвращались домой. Племянники во дворе гоняли на великах, они проводили нас. Подходя к дому, Ленка снова исполнила весь шпионский обряд: выглянула из-за угла, огляделась, только потом пошла к подъезду. И смех и грех.

В квартиру мы тоже входили с опаской: мало ли какой сюрприз ожидает! Манька сидела у телевизора. С трудом отрываясь от экрана, она сообщила, что приходила Наташка, долго звонила в дверь. Стучала и выкрикивала угрозы, но Манька ей не открыла.

— Точно не открыла? — с сомнением переспросила Ленка, глядя в слишком честные глаза девчонки.

— Ну, открыла. Да она просто прошла по комнатам опять и ушла. А так бы колотилась еще час!

Ленка заорала:

— Сколько тебе говорить, что нельзя никому открывать, когда меня нет дома!

Манька пожала плечами и ушла в свою комнату с оскорбленным видом. Ленка совсем расстроилась. Швыряя вещи, она крикнула в сторону детской:

— Сережа не звонил?

— Нет, — крикнула в ответ Манька.

Я чувствую себя предательницей, но ничего не могу с собой поделать. Пряча глаза, с деланной беспечностью говорю:

— Лен, я пойду немного прогуляюсь, ладно?

Я натягиваю полусапожки и чувствую грозу. Ленка выросла передо мной, пылая праведным гневом:

— Ты знаешь, что у нас в поселке ходить страшно по ночам? Каждый день кого-нибудь убивают, горло перерезают. Кошмар что творится. Молодежи делать нечего, обкурятся и — на подвиги. Каждый день кого-нибудь да грохнут! И куда же ты собралась на ночь глядя, можно узнать? И где была в ту ночь?

— Лен, я только прогуляюсь. Ты не закрывай дверь, ладно? Если вы уснете, я не хочу вас будить.

Я выскальзываю за дверь, чтобы не длить разбирательства. Ленка строго смотрит вслед. Потом спокойно произносит:

— Ты обещала мне все рассказать.

— Обязательно расскажу, — киваю я согласно и, облегченно вздыхая, несусь вниз.

Выйдя на темную улицу, я засомневалась: не дала ли маху. Во-первых, страшно. Идти придется по глухим местам, пустынным, опасным. Во-вторых, зачем я иду? Ведь дала себе обещание больше не видеться с Борисом. Что если он сейчас не один? Что я скажу ему? Боже, какая идиотка! Веду себя, как подросток. Пока эти мысли вертелись в голове, ноги делали свое дело. Я неслась по уже знакомым ухабам и колдобинам, вдыхая морозный воздух и выдыхая его с облачком пара.

Целый день меня преследовало желание пойти к Борису и объясниться с ним. Сказать, что я вовсе не такая, как он мог подумать после нашей ночи. Надо поговорить с человеком, узнать его немного. Хотя нет, зачем узнавать? Я же уезжаю. Но нельзя уехать вот так внезапно, даже не попрощавшись. Нет, до чего я дожила! Крадусь ночью по улицам к одинокому мужчине. Сама иду. Однако я буду держать себя в рамках приличия, ничего не позволяя. Поговорю с ним, попрощаюсь. Все в пределах дозволенного. Может, Бори и дома-то нет, уехал к семье или еще где. Я же ничего не знаю про него.

Я почти у цели. Занятая внутренним сложным, диалогом не успела испугаться всерьез. Вот желанный вагончик, в окне неяркий, приглушенный свет. Значит, Борис дома, уже это вселяет надежду. Я чувствую, как начинаю дрожать, словно кошка под дождем. Была секунда, когда я чуть не развернулась и не дала деру. Глупо. Раз пришла, надо стучать и входить. Я прислушалась, прежде чем поднять руку. Полная тишина. Уже поздно, может, он спит?

Неожиданно дверь распахнулась перед моим носом, и я чуть не свалилась со ступенек. Борис, на котором были только черные джинсы, отступил назад, давая мне возможность войти. Еще у него было усталое небритое лицо, но глаза улыбались. Я не нашлась, что сказать, и молча уткнулась ему в грудь, вдыхая уже родной, неповторимый запах его кожи. Он бережно обнял меня и тихо сказал:

— Я уж думал, ты больше не придешь.

— А поискать меня в голову не пришло?

— Я боялся, что ты уже уехала. Ты же не сказала, когда уезжаешь.

— Скоро, — ответила я и тут же отрезвела, вспомнив о своей миссии: произвести добропорядочное впечатление.

Решительно отстранившись от Зилова, я прошлась по комнате. Он, видимо, лежал до моего прихода на неразобранной постели и читал. Я посмотрела на обложку: Николай Гумилев. Борис, натягивая тельняшку, смущенно произнес:

— Вот, решил почитать, раз твой любимый поэт.

— Понравилось?

— Стоящий мужик. Мне никогда не нравились стихи, но эти…

— Конечно, это совершенно мужская поэзия.

Стараясь держаться от него подальше, я стала рассматривать аудиокассеты, валяющиеся возле магнитофона. Среди произведений популярного здесь блатного жанра, который в последнее время по невежеству определяют как шансон, а я называю "Владимирским централом", я неожиданно обнаружила любимый альбом Николая Носкова "Дышу тишиной". Показываю Борису:

— Здесь есть романс на стихи Гумилева.

— Давай поставим, — предложил Борис.

— Нет-нет! — испугалась я, прекрасно зная, как на меня действует эта музыка. — Давай лучше Владимира Семеновича! Тут у тебя хороший подбор.

Однако Зилов уже вложил кассету в магнитофон и нажал кнопку. Сильный сиповатый голос бывшего рокера запел пронзительно-романтическую композицию "Дышу тишиной". Сколько я грезила под эту мелодию, слушая ее перед сном! Совершенно, как шестнадцатилетняя школьница! Уместно ли это для дамы моего возраста? Или наоборот, пора? Моя мама в свое время на уговоры прочесть что-нибудь из того, что я читала — всякую приключенческую и романтическую чепуху — кокетливо отвечала:

— Я еще не в том возрасте, чтобы возвращаться к сказкам.

А ведь ей тогда было, сколько мне сейчас.

Конечно, деловой практический настрой сразу испарился, я почувствовала себя женщиной, желавшей сейчас только одного: приникнуть к возлюбленному и никогда с ним не разлучаться.

— Что ты делал эти два дня? — решаю я завести светскую беседу, чтобы подавить неуместные желания.

— Ждал.

Я поднимаю на него глаза и тут же опускаю, краснея: очевидно, на Бориса тоже воздействует музыка.