— Что?

— Это я рассказала мальчишкам, что ты ревела в лесу, — повторила Любка, не поднимая головы. Она даже пригнулась к парте, будто ожидала, что я долбану ее по башке.

Следовало бы. Я сидела, ошарашенная этим известием, и не знала, плакать мне или смеяться. Посмотрев на совершенно убитую Любку, сказала:

— Ну и фиг с ними!

Любка подняла на меня полные слез глаза и спросила:

— Ты, правда, не сердишься?

— Забыли!

Это было непросто, но я постаралась ее простить.

Впрочем, на нас накатывали события, связанные с завершением школьного образования, они вытеснили все остальное.

Последние уроки проходили так обыденно, что даже пугало. Я пыталась себя настроить: вот сегодня мы еще ученики, завтра все, выпускники. Но ничего не чувствовала при этом. Небо не падало на землю, а земля не раскалывалась под ногами. Все были обычные, вредные, скучные.

Только Любка Соколова вскрикивала вдруг посреди тишины урока:

— Осталось всего три урока в жизни!.. Остался последний урок, господа! Осталось пять минут!

Я стала оглядываться по сторонам, рассматривать одноклассников, чтобы запомнить их такими, какие они сейчас. Витька Черепанов глазеет в окно, совершенно погруженный в процесс. Шурик Ильченко в задумчивости чешет кончик длинного носа. Танька Лоншакова с недовольной гримасой разглядывает в зеркальце какой-то прыщик на лице. Ольга Яковлева что-то строчит на листочке бумаги, скорее всего записку кому-то. Гришка Медведев тянет за хвост Ольгу Тушину. Она сердится, трясет головой, оборачивается. Гришка улыбается, страшно довольный. Сережка Истомин методично пихает в бок соседа по парте. Антипова заботливо поправляет свой черный фартук. Сашка Колобков дремлет, положив голову на вытянутые руки. Мараша, как всегда, чему-то широко улыбается. Борис… А Борис смотрит на меня серьезно и грустно. Может, он тоже думает о предстоящей разлуке, о том, что нас ожидает в жизни? И жалеет о неслучившемся?

Я чуть-чуть улыбнулась ему и отвела взгляд. На меня накатила неизбывная грусть.

После уроков нас отправили на пришкольный участок — сажать деревца для аллеи выпускников. Возле теплицы уже стояли грузовики с саженцами. Мероприятием руководила наша биологичка, она отвела место для аллеи вдоль забора. В теплице, где хранился инструмент, мы позаимствовали лопаты и взялись за дело. Мне попалась то ли яблонька, то ли черемуха. Закапывая деревцо и отчаянно грустя, я решила назвать его "Мечта". Каждому досталось по деревцу, даже еще осталось. Мы с Любкой решили посадить дерево дружбы. Глядя на нас, эту идею подхватили Борис с Маратом и Сашка. Таская ведра с водой для полива, мы брызгались и хохотали, но что-то в этом смехе было надрывное, так мне казалось.

Закончив работу, мы неохотно, даже растеряно разошлись. Сашка увязался за мной: я обещала дать пластинки с песнями Дина Рида и билеты по литературе. Сначала мы мирно пили чай и светски беседовали. Как-то неожиданно драка произошла. Сашка обратил внимание на стопку тетрадей, лежавших на письменном столе. И надо было мне сказать, что это мои дневники! Сашка, не задумываясь, цапнул первую попавшую тетрадь:

— Я хочу знать, что ты думаешь.

Мне даже плохо стало при мысли, что Сашка прочтет мои сокровенные записи. Я заорала, пытаясь вырвать тетрадь:

— Не смей! Ну, не надо!

— Я хочу знать твои мысли, — ловко уворачиваясь от моих рук, говорил Сашка. — Я ведь тебе все доверяю, и ты мне доверяй! Считай, что я твой брат.

Я в отчаянии вцепилась в тетрадь и разорвала обложку.

— Вот видишь, что ты натворила, — упрекнул меня новоявленный братец.

— Ну, хочешь, я сама прочитаю тебе некоторые записи? — устало спросила я. Сашка почувствовал, что игру пора прекратить, и отдал мне тетрадь.

Я прочитала кое-что из московских впечатлений, эпизод с Дином Ридом. Это вовсе не удовлетворило Сашку:

— Ой, ой, ой, как интересно! Ты мне лучше про Борю почитай!

Я посмотрела на него, как на законченного идиота:

— С чего ты взял, что я про него пишу? Вот еще, делать мне нечего.

Сашка ухмыльнулся:

— Кому-нибудь другому рассказывай. Ну, почитай, ладно тебе!

Надо сказать, я была свято уверена, что ни у кого на свете не должна подняться рука на такое богопротивное дело, как перлюстрация чужого дневника. Ведь это действительно вторжение в запретную зону человеческой души. В этом меня невольно убедил отец. Он шутил:

— Вот они, твои дневники, лежат на виду. Прочесть ничего не стоит. Но я этого никогда не делал и не сделаю!

И когда, гораздо позже, уже в Москве, мой дневник прочтут тайком девчонки в общежитии, я переживу настоящий шок.

Конечно, ни одной записи о Борисе я не показала Сашке и даже не призналась, что пишу о нем. Мой милый "братец" ушел ни с чем.

Вечером я готовилась к празднику последнего звонка. Постирала воротничок и манжеты, высушила их утюгом и пришила к форменному платью. Да, прощай коричневое платье, ставшее мне коротким и тесным, хотя было куплено в сентябре! Достала белый фартук с гипюровой вставкой и погладила его. Еще белые ленты на бантики.

Как надоели эти косы! Будь я посмелее, давно бы отстригла их. Вон, все девчонки еще в сентябре постриглись коротко, даже самые консервативные. Одна я со своими космами боюсь расстаться. Будто что-то потеряю сразу. Говорят, в волосах женская сила и власть заключены. Так, по крайней мере, раньше думали. Правда, есть еще пословица про долгий волос и короткий ум, но одно другому не мешает.

Что делать, пришлось наутро заплетать допотопные косички, а в них вплетать капроновые белые банты и делать "баранки" на уши. По случаю праздника подкрасила ресницы, чтобы глаза заметнее были на моем щекастом лице.

Этот день, двадцать пятое мая, был совсем не по-весеннему жарким. Солнце припекало непокрытые макушки учеников, выстроившихся на торжественную линейку. Все проходило по общепринятому обряду. Вручение подарков, приветствия учителям и первоклассникам, Мне как корреспонденту местной газеты нужно было внимательно слушать и запоминать, кто выступает и что говорит. Прошлый раз в своей статье о вручении паспортов я не упомянула нашу литераторшу, чем вызвала, очевидно, обиду.

Ребята все такие нарядные, светлые, взволнованные. Сколько подобных линеек было за десять лет учебы, но эта адресована нам, она последняя… Я робко покосилась на Бориса, пока Сашка увлеченно шептался с Маратом. Боря в ослепительно-белой рубашке, какой-то даже ангелоподобный. Он ответил улыбающимся взглядом, от которого мне стало хорошо.

Линейка прошла быстро, все стали расходиться, а мы растерялись: как — и всё? Шурик Ильченко предложил сфотографироваться на парадном крыльце: он захватил с собой старенький ФЭД. Так и сделали. Потом был классный час, мы собрались в своем кабинете и обсудили предстоящие экзамены. Вот и классный час закончился. Зиночка ушла, а мы продолжали сидеть, и не было сил расстаться.

— Может, пойдем на речку? — предложил Колобоша. — Побесимся, подышим воздухом, поиграем во что-нибудь?

Предложение было встречено с энтузиазмом. Народ разбежался переодеваться. Решено идти за Узкое место. Узким местом у нас называется место за поселком, где близко сходятся скалистая сопка и речка. Между ними тянется узкая песчаная дорога. По этой дороге мы и потопали искать удобную поляну. Жара подстегивала нас, не спасали легкие светлые кофточки и рубашки. Я еще напялила единственные черные брюки, через них особенно пропекало. Однако у реки стало легче. Можно было разуться и войти в воду. О купании речи не шло: вода еще совершенно ледяная. Я засучила брючины и с наслаждением почувствовала холод.

На речку пришли не все, кто-то по дороге растерялся. Однако троица была на месте, мои подруги тоже. Синее-синее небо, простор, окаймленный со всех сторон сопками (в детстве я рисовала солнышко, непременно выходящее из-за сопок: другого горизонта не представляла себе), какой-то знойный звон и веселые лица одноклассников наполняли душу блаженством. Переиграв во все знакомые подвижные игры, мы, конечно, стали брызгаться. Очутившись рядом с Борисом и в запале игры брызганув на него водой, я вдруг опомнилась и немедленно убежала подальше. Боря посмотрел мне вслед с непонятной усмешкой.

Тут Сашка атаковал меня шквальным огнем, я не успевала отбиваться, вернее, отбрызгиваться. Еще Витька Черепанов подобрался с фланга. Мне на помощь спешила Любка, оторвавшись от Марата и Бори, а чего ей это стоило! Я оценила жертву. К мальчишкам присоединился Сережка Истомин, и это решило исход боя. У меня защипало глаза: тушь попала. Я заорала:

— Всё, всё, сдаюсь! Дайте глаза вытереть.

Сашка обрадовался:

— Ой, тушь потекла! Смотрите, смотрите, у нее тушь потекла!

Что он нашел в этом занимательного? Нет, он совсем ребенок! Да ему и нравится быть ребенком.

Дольше всех возились мы с Сашкой и Ольгой Медведевой. Вымокли с ног до головы. Довольные и уставшие, поплелись следом за ребятами. Сашка пристал ко мне:

— Свистни им, а? Ну, свистни, ты же умеешь.

Это так. Я славилась своим разбойным посвистом. Лет в тринадцать я училась ему, сидя летом на заборе. Большой и указательный пальцы правой руки я соединяла в колечко, просовывала под язык и дула изо всех сил. Не сразу получилось, но — все "достигается упражнением", как говорил незабвенный Мышлаевский из булгаковской пьесы "Дни Турбиных". Он, правда, по водочке специализировался. Так вот, после долгих тренировок я научилась пронзительно, громко, до звона в ушах свистеть. Могла и с двумя пальцами разных рук и даже при помощи одного. Что любопытно, стоило мне поздно вечером выйти на улицу, сесть на забор и, собравшись с духом, свистнуть, на другом конце поселка обязательно кто-то отзывался. Мне это нравилось, и наша перекличка могла долго продолжаться, пока на меня не наорут соседи, желающие спать.