Я с такой силой сжала край портьеры, что пальцы онемели. Несколько лет назад я бы не поверила себе. Горе не было похоже на лезвие, пронзающее плоть. Нет, горе было тяжелым и скучным: оно сдавливало грудь, обессиливало, вызывало головную боль. Я боялась, что схожу с ума, потому что готова была поклясться: мой отец был сейчас в этой комнате. Я слышала его голос.

«После 1963-го, — говорил он, конечно, мы разговаривали о Бордо, — с его непрерывными дождями и эпидемией гнили никому не удалось произвести стоящее вино. Но затем пришел 1964-й, недостаточно оцененный после прошлогодних бедствий. Природа, забрав один год жизни винограда, теперь наградила нас прекрасными, богатыми и элегантными винами…».

Тихий шорох предупредил меня о появлении Уилла за спиной. Не оборачиваясь, я сказала:

— У нас слишком мало людей, к которым мы прирастаем клетка за клеткой, полностью их принимая. Слишком мало, чтобы терять или предавать их.

— Фанни, дорогая, мы должны проверить документы, — сказал он тихо.

Мы отложили большую часть, чтобы забрать с собой. Вместе мы отсортировали наиболее срочные счета и письма в одну стопку, а менее актуальные в другую. Наконец, мы добрались до конверта с надписью «Франческа».

— Я посмотрю это позже, — я положила на него руку.

Уилл приподнял бровь.

— Понимаю.

Уилл не был глуп. Он разделял со мной свои заботы и амбиции, но я не хотела делить с ним содержимое конверта, принадлежавшего моему отцу.

* * *

Я закрыла дверь, прежде чем распечатать конверт в уединении нашей спальни. Не знаю, чего я ожидала — может быть, юридических или финансовых инструкций — но, конечно, не детского рисунка домика с черепичной крышей, с большой дверью и ведущей к нему дорогой. Перед домом стояли три фигурки: мужчина в шляпе с палками вместо рук и ног, женщина в красной юбке, а между ними ребенок с поднятыми вверх руками-палочками.

Я нарисовала это в детском саду. Эссе, написанное на разлинованной бумаге. «Анализ влияния Американской позиции изоляционизма 1930-х годов на европейскую внешнюю политику; не менее двух примеров». Оценка «С». Стихотворение, нацарапанное от руки на бледно-розовой бумаге:

Потоком огненных рубинов

стекает боль моя из жил

Они наполнят углубленья

следов, когда ты уходил.

Я прижала пальцы к пылающим щекам. Стихотворение, пережиток неудачной любви, излеченной романом с Раулем, было невыразимо плохо, но мой отец сохранил его. Листая остальное содержимое папки, я обнаружила нашу с Уиллом свадебную фотографию, наше с отцом приглашение на обед для Chevalier du Tastevin, бывшее когда-то пределом моих мечтаний, и фото лохматого младенца — шестимесячной Хлои. Глазами, полными слез, я пересматривала эти кусочки мозаики, осколки моего прошлого, тщательно собранные моим любящим отцом. Убирая их обратно в конверт, я заметила еще один сложенный лист бумаги. Это был эскиз, сделанный карандашом, явно непрофессиональный. Художник был решителен и нетерпелив, линии карандаша глубоко промяли бумагу. Но замысел был достаточно ясен. Это был план дома со внутренним двориком и лоджией в торце. Под эскизом стояли слова: «Il Fattoria. Val del Fiertino».[13]

Уилл смотрел новости по телевизору.

— Уилл… — я села на диван рядом с ним. — Уилл, я решила отвезти пепел моего отца в Фиертино, как только смогу получить билет. Я знаю, где он хотел остаться. Я бы не хотела ждать сентября.

Диктор продолжал говорить.

— Без меня?

— Без тебя.

— И?

— Я хотела бы остаться там на некоторое время.

— Конечно, ты должна ехать, Фанни. — он не смотрел на меня. — Если ты действительно этого хочешь.

Глава 15

Рано утром в понедельник я была почти готова.

Я попрощалась с Уиллом. Водопроводчик чинил капающую трубу в нашей ванной. Моющие средства Малики валялись по всему коридору. Радио на кухне было включено на полную мощность. Автомобиль Уилла стоял у крыльца, и водитель не заглушал мотор. Уилл потерял свой бумажник и бушевал наверху. Короче говоря, все было как обычно — за исключением того, что завтра я отправлюсь в аэропорт, чтобы сесть на самолет до Рима — и воздух свободы уже кружил мне голову.

Уилл с грохотом слетел вниз, его портфель был наполовину открыт.

— Нашел. Сколько тебе лететь?

Я сунула ему в портфель копию моего расписания и закрыла молнию. Рот моего мужа был сжат в тонкую линию, но он не сердился. Это чувство было более глубоким и тревожным. Уилл пытался бодриться. Я поцеловала его нежно, но с заметным чувством облегчения, он поцеловал меня почти сердито.

— Береги себя, — сказал он. — Ты позвонишь?

— Обещаю. — я подняла два пальца. — Делай все возможное.

— Зачем? — сказал он с долей сомнения. — Стоит ли?

Я легко положила руки ему на плечи.

— Ты знаешь, для чего. — как я просила покоя и утешения у моего отца, мой муж просил меня поддержать его уверенность и оптимизм. Это было меньшее, что я могла сделать.

Его рот смягчился, и Уилл улыбнулся мне.

— Я сожалею о твоем отце. Я тоже буду по нему скучать. Я уверен, что ты найдешь лучшее… самое правильное место, чтобы похоронить его.

Я смотрела, как он идет к ожидающему его автомобилю, бросает свой портфель на заднее сиденье и забирается в салон.

Почти сразу же зазвонил телефон.

— Рауль, я скучала по тебе.

— Фанни, мне очень жаль, что я пропустил похороны, но ты знаешь, почему.

— Ты был в Австралии. Дела идут хорошо?

— У меня вырисовывается хорошее предложение, я потом тебе расскажу.

— Как семья?

— Растет и дорожает. Тереза говорит, что она чувствует себя на все сто лет, но выглядит гораздо моложе. — его смех был полон энергии и выражал глубокое восхищение. — Моя жена все еще красавица.

— Если я буду очень мила с ней, как ты думаешь, она поделится со мной своим секретом?

— Это от жизни со мной, конечно. Мы собираемся в Рим на пару лет. Разве я тебе не говорил? — словно старомодные Ротшильды, Вильневы часто отправляли членов своих семей к друзьям из винного мира, чтобы укрепить деловые контакты.

— Замечательно.

Он откашлялся.

— Мне не нужно спрашивать, как ты чувствуешь себя после смерти отца. Я хочу тебе сказать, что мне очень будет его не хватать. Он был хорошим другом, и я вдвое ценил его, потому что он был человеком старшего поколения. Такие друзья редкость, и я благодарен за ту заботу, с которой он в свое время принял меня.

— На самом деле, завтра я везу его прах в Фиертино. Думаю, он бы хотел лежать именно там.

К моему удивлению Рауль не одобрил план. Конечно, Рауль, за его дружбу с отцом, имел право высказать вое мнение.

— Ты уверена? Альфредо был великим романтиком во многих отношениях, Фанни, но его жизнь прошла в Лондоне. Но, может быть… ты права. Это даст тебе время. Займись исследованием вина. Я хотел бы услышать твое мнение о супер-тосканских. — он сделал паузу. — И я хотел бы поговорить с тобой о бизнесе. Ты сможешь связаться со мной, когда почувствуешь себя лучше.

Я пообещала.

Водопроводчик позвал меня, и я поднялась наверх, заранее готовясь к самому худшему, но ничего непоправимого он не нашел, за что и взял с меня царскую плату. Я выписала чек и проводила его из дома.

Я искала в ящике комода мой паспорт и наткнулась на пачку старых документов под стопкой шарфов, которые никто никогда не носил. Я имела особую слабость к старым паспортам Хлои из-за ее фотографий в них. В первом она была очаровательной малюткой с косами. Потом наполовину сформировавшимся подростком, который сердито дулся в камеру. В действующем паспорте Хлоя выглядела настоящей красавицей, но она его забрала, конечно.

* * *

— Если ты настоящий друг, — попросила я Элейн, которая несколько дней назад приехала, чтобы утешить меня (Элейн с первого слова поняла меня, когда я сказала, что в один миг я из тыла перенеслась на первую линию фронта), — помоги мне убрать комнату Хлои. Пожалуйста, я не могу заходить туда одна после ее отъезда.

После ланча мы прошли наверх. Под дверью была свалена куча обуви, которая препятствовала полному доступу, и мне пришлось приложить усилие, чтобы проникнуть в комнату. Элейн обвела взглядом творческий беспорядок.

— Уже видела нечто подобное, — сказала она. — Здесь, похоже, взорвали атомную бомбу. Малика не может этим заняться?

— Может, но она растянет это занятие по крайней мере на год.

Элейн взяла одну из Барби, которая возглавляла батальон таких же Барби на заставленной игрушками полке. Хлоя отказывалась с ними расставаться. У нее были длинные светлые волосы, конусообразная грудь, осиная талия и никакой одежды. Элейн повернула одну ногу вертикально верх.

— Когда-то я тоже могла так делать, — задумчиво сказала она.

Я засмеялась.

— Хлоя возлагала большие надежды на эту Барби, но была разочарована. Хотя, ей не приходило в голову заниматься с ней балетом.

Элейн прислонилась к оконной раме и посмотрела на залитый солнцем газон, по краю которого несколько непокорных дельфиниумов уже подняли перья.

— Мне почти сорок два, — пробормотала она, — а я все еще продолжаю спрашивать себя: что там дальше? Неужели это все… всегда будет в моей жизни?

«Все это» для меня означало и весь мир и одну его малую часть. После эпизода с Лиз, я стала бережливее и осторожнее. Чего Элейн, я или Уилл могла ожидать от «всего этого»? Я не знала. «Все» могло означать милые, смешные и глупые воспоминания, яркие камешки, складывающиеся в чудесную картину. Они были драгоценны для меня. Хлоя поет в своей кроватке. Хлоя выигрывает в школе гонку с яйцом и ложкой. Мой отец поднимает бокал вина к свету и спрашивает: «Что ты думаешь, Франческа?». Голова Уилла у меня на коленях, спокойная и сонная…