Доктор Блюм всматривалась в свои записи.

– Итак, учитель истории. Его звали... Джеймс?

– Нет-нет. Джеймс – это спортсмен. Джейсон – поэт. Билл – парень из колледжа, а Брюс – мой теперешний бой-френд.

– Брюс! – торжествующе воскликнула доктор Блюм, найдя это имя в своих записях.

– Но меня действительно волнует, что я, вы понимаете, использую его или что-то в этом роде. – Я вздохнула. – Нет у меня уверенности, что я его люблю.

– Давайте вернемся к вашей сестре. – Она все быстрее переворачивала страницы блокнота, а я сидела, стараясь не зевать.

Мало того, что доктор Блюм не успевала за разговором, она еще и подрывала доверие к себе своей одеждой. Одевалась она так, словно и не подозревала о существовании специальных секций для миниатюрных женщин. Рукава всегда касались ногтей, подол платья или юбки обвивал лодыжки. Я старалась как могла, искренне отвечая на вопросы, когда она мне их задавала, но так и не прониклась к ней доверием. Да и как я могла доверять женщине, одежда которой соответствовала моде в еще меньшей степени, чем моя.?

По окончании наших десяти сессий доктор Блюм не объявила меня исцеленной, но дала два совета.

– Во-первых, – сообщила она мне, – вы не сможете изменить ничего из того, что делает в этом мире кто-то другой. Ваш отец, ваша мать, Таня, Лайза...

– Люси, – поправила я.

– Совершенно верно. Вы не можете контролировать их деяния, но можете держать под контролем свою реакцию на них... Позволите вы им свести вас с ума, полностью занять ваши мысли или просто отметите, что они делают, обдумаете и потом примете сознательное решение, насколько вы позволите этим деяниям повлиять на вашу жизнь.

– Понятно. А какой второй?

– Держитесь за Брюса, – сказала она очень серьезно. – Даже если не думаете, что он мистер Идеал. Он вас любит, вы всегда сможете на него опереться, а в ближайшие месяцы поддержка вам очень понадобится.

Мы обменялись рукопожатиями. Доктор пожелала мне удачи. Я поблагодарила ее за помощь и сказала, что в универмаге «Ма Джоли» в Манайунке большая распродажа и там много вещей ее размера. На том и закончилось мое общение с психотерапией.

Как бы мне хотелось сказать, что за годы, прошедшие с той поры, когда Таня, ее ткацкий станок, ее боль и ее постеры вселились в наш дом, ситуация изменилась к лучшему. К сожалению, нет. Таня – растение в человеческом образе. Ее отличает особая глухота. Есть люди, которым, как говорится, медведь наступил на ухо, и они не слышат музыку. Таня не слышала нюансы, оттенки, эвфемизмы, иносказания, белую ложь. Спроси ее, как дела, и получишь подробнейший отчет о ее последних проблемах с работой или здоровьем. Она даже не поленится показать недавний хирургический шрам. Скажи ей, что тебе нравится ее готовка (видит Бог, это будет ложью), и она засыплет тебя рецептами, к каждому из которых будет прилагаться длинная история («Моя мама сготовила для меня это блюдо, я помню, после возвращения из больницы...»).

И при этом ее отличает чрезвычайная чувствительность. Она может разрыдаться на публике, устроить истерику по самому незначительному поводу, после которой запирается в моей бывшей спальне, если все происходит дома, или убегает куда глаза глядят, если мы находимся где-то еще. А к моей матери она так и льнет, что просто раздражает, ходит за ней по пятам, как влюбленный щенок, постоянно пытается взять за руку, коснуться волос, потереть ноги, подоткнуть одеяло.

– Она больная, – высказался по этому поводу Джош.

– Инфантильная, – предложила свою версию Люси.

– Я не могу этого понять, – сказала я. – Такое, конечно, можно терпеть неделю... но где острота ощущений? Где возбуждение? И о чем они говорят?

– Да ни о чем, – ответила Люси.

Мы трое приехали домой на Хануку и сидели в гостиной после того, как гости разъехались, а мать и Таня отправились спать. В руках мы держали подарки, полученные от Тани. Мне достался шарф всех цветов радуги, Джошу – такие же варежки, а Люси получила какой-то странный шерстяной шар. Таня объяснила, что это муфта. «С ней у тебя не будут мерзнуть руки», – пробубнила она, но мы с Люси уже хохотали, а Джош шепотом сообщил, что от этой муфты будет польза и летом, если бросить ее в бассейн, а потом учредить приз для того, кто быстрее достанет муфту со дна.

Нифкин, получивший многоцветную попону для прогулок в холодную погоду, лежал у меня на коленях, спал с открытым глазом, готовый в любой момент, при появлении злобных кошек Гертруды и Алисы, рвануть на второй этаж. Джош сидел на диване, подбирал на гитаре, как мне показалось, мелодию из сериала «Беверли-Хиллз, 90210».

– Если уж на то пошло, они вообще не говорят, – уточнила Люси.

– Слушай, а о чем им говорить? – спросила я. – Я хочу сказать, мама – образованная женщина... много путешествовала...

– Таня затыкает маме рот, когда начинается «Риск»[41], – вставил Джош.

– Однако!.. – вырвалось у меня.

– Да-да, – подтвердила Люси. – Она говорит, что выкрикивать ответы, как это делает мама, отвратительная привычка.

– Она так считает, потому что сама не знает ни одного, – хмыкнул Джош.

– Знаете, в лесбийской любви в принципе ничего плохого нет, – заметила Люси. – И все было бы хорошо...

– ...если бы мама выбрала другую женщину, – закончила я фразу и тут же нарисовала себе подходящую кандидатку: скажем, модную профессоршу, преподающую киноведение в Пенсильванском университете, с коротенькой стрижкой и оригинальными янтарными украшениями, которая могла бы знакомить нас с независимыми режиссерами и возить маму в Канн.

Вместо этого мама влюбилась в Таню, чьи кинематографические вкусы тяготели к поздним работам Джерри Брукхаймера[42] и у которой не было ни единого кусочка янтаря.

– Так в чем причина? – спросила я. – Чем Таня привлекла мать? Она даже не красивая...

– Это точно! – Люси театрально содрогнулась.

– Не умная... не забавная... не интересная... Какое-то время мы молчали, словно ожидали, что нас осенит, в чем главное достоинство Тани.

– Готова спорить, язык у нее, как у кита! – воскликнула Люси.

Джош сделал вид, что его выворачивает наизнанку. Я просто закатила глаза.

– Как у муравьеда! – выкрикнула Люси.

– Люси, прекрати! – осадила ее я. Нифкин проснулся и зарычал. – И потом, одного секса недостаточно.

– Откуда ты знаешь? – спросила Люси.

– Поверь мне, – ответила я. – Маме все это наскучит. Мы опять помолчали, задумавшись.

– Похоже, что на нас ей теперь наплевать, – пробормотал Джош.

– Ей не наплевать, – возразила я, но без должной уверенности. До появления Тани моя мать любила составлять нам компанию, когда мы собирались вместе. Приезжала ко мне в Филадельфию, к Джошу в Нью-Йорк. Готовила, когда мы появлялись в доме, звонила нам несколько раз в неделю, активно участвовала в работе книжных клубов, ходила на лекции, часто встречалась с подругами.

– Теперь она зациклилась на Тане, – с горечью поддержала Джоша Люси.

И я не нашла контраргументов. Мать все еще звонила нам... но не так часто. Ко мне не приезжала многие месяцы. Все ее дни (не говоря уже о ночах) заполняла Таня: они катались на велосипедах, ходили на танцы, участвовали в долгих, занимающих целый уик-энд, ритуалах очищения, где жгли шалфей и молились богине Луны.

– Долго это не продлится, – говорила я с уверенностью, которой, однако, не чувствовала. – Это влюбленность.

– А если нет? – в лоб спросила Люси. – Если это истинная любовь?

– Отнюдь, – возразила я.

Но про себя подумала, что, возможно, так оно и есть. А в этом случае мы обречены до конца своих дней терпеть это ужасное, бестактное существо с неуравновешенной психикой. Во всяком случае, до конца жизни нашей матери. А потом...

– Подумайте о похоронах, – промурлыкала я. – Господи. Я буквально слышу ее... – И я изобразила скрипучий голос Тани: – «Твоя мать хотела, чтобы я взяла вот это...» – Тут я вновь заговорила своим голосом: – «Но, Таня... это же мой автомобиль!»

Джош улыбнулся. Люси рассмеялась. Я опять заскрипела а-ля Таня:

– «Она знала, как мне хотелось ездить на нем!» Теперь Джош улыбался во весь рот.

– Прочитай то стихотворение! Я покачала головой.

– Давай, Кэнни! – присоединилась к нему Люси. Я откашлялась и начала читать Филиппа Ларкина[43]:

– Тебя испортят мать с отцом, пусть не нарочно, пусть любя...

– И, накормив своим грехом... – продолжила Люси.

– Добавят новый, от себя, – вставил Джош.

– А в свой черед кормили их глупцы в нелепых колпаках, погрязши в склоках затяжных и с глупой яростью в глазах.

Последние строки мы произнесли вместе:

– Друг друга раним, как враги, и чем роднее, тем сильней. Как вырастешь, быстрей беги и не имей своих детей.

А потом по предложению Люси мы все поднялись на ноги, включая Нифкина, и бросили связанные Таней подарки в камин.

– Прощай, Таня! – напутствовала их Люси.

– Возвращайся, гетеросексуальность! – воскликнул Джош.

– Твоими бы устами... – вздохнула я, наблюдая, как горит муфта.

Приехав домой, я поставила велосипед в гараж, рядом с маленьким зеленым автомобилем Тани, бампер которого украшала наклейка «Мужчина нужен женщине как рыбе зонтик», вытащила здоровенную замороженную индейку из гаражного морозильника и положила ее в раковину оттаивать. Быстро приняла душ и поднялась в комнату, ранее известную как моя, где обосновалась после прибытия. В промежутках между поездками на велосипеде и долгими ваннами и душами я натаскала из чулана достаточно одеял, чтобы превратить тахту Тани в более-менее уютное гнездышко. Я также принесла из подвала коробку с книгами и теперь проглядывала хиты моего детства: «Маленький домик в прериях», «Колокольня-призрак», «Хроники Нарнии», «Пять маленьких перчиков, и как они росли». «Я двигаюсь в прошлое, – подумала я. – Еще несколько дней, и я сама превращусь в эмбрион».

Я села за стол Тани и просмотрела свою электронную почту. Работа, работа, злое письмо от старого человека («Ваш комментарий насчет того, что Эн-би-си – канал для зрителей, которые любят предварительно пережеванную пищу, вызывает отвращение»). И письмо от Макси: «Здесь каждый день 98 градусов[44]. Мне жарко. Мне скучно. Расскажи о Дне благодарения. Каков состав?»