Какой-то шум за спиной заставил ее обернуться так резко, что она чуть не потеряла равновесие и опять ухватилась за тяжелую штору, чтобы не упасть, а ее испуганный взгляд искал в комнате источник этого шума.

— Боже правый, милая! — Старая женщина, вошедшая в комнату, поставила поднос, который она несла, и поспешила к ней. — Тебе не следует подниматься с кровати, совсем нельзя, совсем.

Она крепко взяла Джорджину за руку и твердо направила ее вперед.

— Сам-то прогонит меня, если ты схватишь простуду в его собственном доме после всей дороги из Англии!

— Сам? — Спутанное сознание Джорджины ухватилось за этот кусок информации и требовало новой и новой.

Старуха энергично закивала головой.

— Будь спокойна, именно Сам принес тебя в своих собственных руках сюда прошлой ночью, и именно он сказал мне: Присмотри за ней, Кэт. — И именно этим я и занимаюсь. Так что возвращайся в постель, доченька, и проглоти-ка вот этот завтрак.

Запах хрустящего поджаренного бекона, поднимавшийся от подноса, напомнил Джорджине, что она голодна, как волк, так что без всяких колебаний она исполнила приказ Кэт, говоря себе, что после того, как поест, будет более подходящее время для начала требования ответов на вопросы, готовые сорваться с ее языка.

Кэт дежурила у кровати, определенно желая увидеть, что каждый кусочек съеден, и с жадностью уплетая сытную еду, Джорджина украдкой изучала своего надзирателя. Кэт могло быть сколько угодно лет — от шестидесяти до девяноста. Ее лицо было отмечено чертами терпеливости, однако на тонкой мягкой коже не было морщин, пока она не улыбнется. А иногда, когда уголки ее рта приподнимались в улыбке, появлялись морщины, оставляемые смехом, причем с такой непреднамеренной быстротой, что сразу можно было распознать, что только долгие годы таких упражнений могут привести к столь неизгладимым результатам. Она была хрупкого телосложения с широкими бедрами и большим бюстом, ее руки были грубы и покраснели от многолетней работы, хотя, судя по тому, что она что-то напевала с закрытым ртом, пока терпеливо дожидалась, когда Джорджина окончит свой завтрак, ее жизнь в подобострастном служении не привела к появлению у нее какой-либо горечи. Джорджина решила, что ее возраст можно оценить точнее по манере одеваться: широкие юбки, ниспадающие до верха ботинок с высокой шнуровкой, и легкий платок, перекрещивающийся на груди над строгой блузой, скрепленной на шее брошью витееватой формы из тонкой позолоченной проволоки. Все увиденное создавало законченный образ, охарактеризовать который можно было одним словом — матушка.

Джорджина решила, что никому не следует опасаться той, которая отмечена такими признаками материнской привязанности, и почувствовала к ней симпатию.

— Скажи-ка мне, Кэт, что я делаю здесь, в этом доме?

Кэт с удивлением посмотрела на нее.

— Как! Твой дядя, Майкл Руни, привез тебя сюда выздоравливать после твоей мерзкой болезни, ты разве не знаешь?

Ее проницательные глаза смотрели в глубину сероватых глаз Джорджины на подчеркнуто бледном лице, и следы досады появились на лице Кэт.

— Это самое умное, что сделал до сих пор этот бездельник, держу пари. Лучше нашего воздуха для исцеления больного тела и быть не может, а ты выглядишь так, что тебе его понадобится немало, милая. Да что у вас в семье глаз ни у кого нет что ли, что никто не увидел, как плохи твои дела, пока ты не приехала сюда?

Она кляцнула зубами и, не дожидаясь ответа, наклонилась за пустым подносом.

— Но не волнуйся, — успокоила она Джорджину перед уходом, — к тому времени, как ты будешь уезжать, ты станешь самой лучшей девушкой в Ирландии! А теперь иди, поспи еще немного, а позже, если будешь в силах, можешь подняться на часок перед ленчем.

Джорджина открыла было рот, чтобы возразить, но сразу же изменила свое намерение, и снова опустилась на подушки. Еда пошла ей на пользу, она чувствовала себя как следует освежившейся, и разум ее наконец-то начинал работать нормально, но ей надо было накопить сил перед той битвой, которая, как она предвидела, начнется, когда она потребует от своего дядюшки, чтобы он немедленно возвратил ее прямо в Англию. Поэтому она последовала совету Кэт и опять улеглась отдыхать.

Через пару часов она проснулась, чувствуя себя так, как уже не чувствовала несколько месяцев, и более чем готовая к встрече с дядей Майклом. Когда она поднялась с кровати и выпрямилась, то с восторгом обнаружила, что слабость исчезла из ее конечностей, а туман — из головы. Она направилась к двери, за которой обнаружила ванную комнату, и, к ее радости, когда она повернула кран, вода оказалась достаточно горячей, чтобы можно было выкупаться. Она опустилась в старомодную ванну, радуясь мягкости воды, потом вытерлась досуха и вернулась в комнату в поисках одежды. Майкл не забыл ничего. В ящике высокого комода она выбрала мягкий голубой свитер, в гардеробе нашла кремовую юбку. Туфли, колготы, белье — все было там, где обычно, а щетки и гребешки нашла на туалетном столике у трюмо. Она провела время, наслаждаясь непривычной роскошью свободы от постоянного давления, наверное, впервые в жизни, и праздно сидела, расчесывая свои черные волосы до тех пор, пока они не стали достаточно гладкими, чтобы их можно было уложить в ее обычную прическу. Наконец она почувствовала себя готовой спуститься вниз, подошла к двери, нажала на ручку и вышла в коридор, чтобы начать поиски Майкла.

Однако, когда она уже вступила в проход, шаги ее стали немного нерешительными. Спальня не подготовила ее к массивным пропорциям остальных помещений дома. По обе стороны от нее коридор простирался ввысь в тишине и постепенно исчезал в пугающем мраке, в который взгляд ее не мог проникнуть. Верх стен укрывали выцветшие пыльные гобелены, а темные дубовые панели, почерневшие от времени, доходили внизу до пола, где потертые ковры пытались придать тепло холодному камню. Высоко наверху узкие многочисленные щели в толстых стеклах давали единственный доступ водянистому дневному свету, смело прорывавшемуся внутрь только с тем, чтобы рассеяться прежде, чем его немощные лучи разгонят темноту. По мере того, как она нерешительно продвигалась по проходу, перед ней появились перила, показывающие, что где-то впереди будет лестница, а когда она нашла и лестницу и начала спускаться мелкими шажками, то услышала звуки низких голосов, раздающихся внизу. Спустившись по лестнице до конца, огляделась вокруг. Она находилась в огромном зале, напомнившем ей изображения средневековых замков, какие встречаются в школьных учебниках истории. В этот зал выходило много дверей, и, поскольку одна из них была слегка приоткрыта, она потихоньку двинулась к ней. Голоса стали громче. К счастью, она узнала голос своего дяди и уже собиралась постучаться и войти в эту комнату, как услышала его настойчивую речь.

— Я тебе говорю, Лайэн, это сказочная возможность, и ты никак не должен ее упустить! Я-то пытался — Бог свидетель, как упорно, — заставить Джорджину выслушать доводы, но каждая ее частица столь же упряма, как ее мать, и так же трудно изменить ее решение. Однако если кто ее и может убедить, так это только ты, я в этом уверен. От тебя требуется лишь включить все свое очарование, немного польстить ей до тех пор, когда ты поймешь, что она готова есть из твоих рук и «Электроник интернэшнл» движется сюда, чтобы присмотреть земли для своего нового завода. Что скажешь, Лайэн, годится это?

Джорджина застыла от изумления. Она услышала низкий, довольный смех, а потом:

— Однако не хочешь ли ты сказать, Руни, что у твоей племянницы характер упрямого магнита, у которой нет ни капли времени на чувства или для обычных женских занятий? Не потрачу ли я усилия понапрасну, пытаясь шептать нежности на ухо… как ты назвал ее?.. да, бесполому компьютеру!

Снова раздался веселый смех, потом был слышен скрип кресла, как если бы сидевший в нем пошевелился, встал и направился к двери. Джорджина в беспричинной панике бросилась назад к лестнице и не остановилась, пока не нашла убежище в своей спальне, и только там, оказавшись за дверью, она приложила дрожащие руки к вспыхнувшим щекам и начала, болезненно переживая предательство, анализировать невероятный разговор. Прислонившись к двери, она просто физически ощутила чувство гнева и стыда, и волна самой настоящей обиды нахлынула на нее.

— Как только мог дядя говорить о ней так пренебрежительно? Конечно, они не согласны друг с другом по целому ряду вопросов, но ей всегда казалось, что ее доводы и страстные слова как раз и являются той нитью привязанности, которая их соединяет. А теперь это! Для того, чтобы на самом деле поощрить — нет, побудить — этого незнакомца навязать ей покупку его бесполезной земли, да еще такими средствами! Льстить ей, играть ее чувствами, чтобы она не устояла перед его так называемым ирландским очарованием, забылась до такой степени, чтобы добровольно заполнить долларами его пустые сундуки. Она почувствовала себя совсем больной. С печалью она вспомнила, что ее мать говорила об ирландцах вообще и о семье Руни в частности. В детстве Джорджине часто приходилось слышать от матери горькие обвинения их в нерасторопности и нерадивости, но позднее, хотя она внешне и была сдержаннее по отношению к убедительным доводам матери, что-то внутри нее отказывалось поверить, что ее милый дядюшка был именно таким никчемным человеком, как страстно утверждала мать. Джорджина сознательно отмахивалась от фактов, не решаясь досконально проверить то, что причиняло ей такую сильную боль. Она еще очень плохо знала людей, живущих вне мира бизнеса. И в этом была виновата мать. Ее горькие рассказы о браке с Бреннаном Руни повторялись столь часто и в таких подробностях, что Джорджина подсознательно закрылась броней недоверия, которой она, не зная того сама, отталкивала от себя возможных поклонников. Всех, кроме Уэйли. Разбитое вдребезги уважение к мужчинам возникло было вновь, когда она уловила примечательное его внимание к себе; его заботливость и очевидное восхищение вызывали растущее расположение, расцветавшее под теплым одобрением матери. Они не говорили ни о чем конкретном, но Джорджина знала, что только груз, накладываемый бизнесом, вечная занятость не дают Уэйли возможности попросить ее руки.