Его жесткие губы приблизились и накрыли ее трепещущие губы настолько холодным и безжалостным поцелуем, что он совершенно не произвел того действия, на которое был рассчитан. В этом поцелуе она почувствовала страх, страх мужчины, понявшего, что все запланированное им ускользает из его лап, и ее оттолкнула такая его алчность. Она покорно стояла в его объятиях, в то время как он намеренно пытался пробудить в ней чувства, о существовании которых уже знал. Жгучие слезинки наполняли ее глаза, однако она не позволила ни одной из них сорваться с ресниц — никогда она не доставит ему удовольствия знать, что его осуществленный таким образом штурм ее чувств доставляет ей такую муку и довел ее до невыносимого состояния. Его руки ослабели и отпустили ее, когда он ощутил, что его чувства не находят в ней ответа. Он оторвал свои губы от ее холодных неподвижных губ и отступил на шаг, но под покровом сдержанности, которым он пытался скрыть досаду от своего поражения, кипел гнев разочарования. Его губы искривила издевательская ухмылка, и он с такой же издевкой произнес:

— Так значит, вы предпочитаете для безопасности продолжить игру? С Касселом Уэйли вы никогда не испытаете высот истинных, глубинных чувств, только жалкое их подобие. Убеждены ли вы, что именно этого хотите?

Этими причиняющими страдание словами, он как бы живьем сдирал кожу и с себя, и с нее, словами, которые хлестали по ранам, нанесенным ее чувствам, ранам, которые, как она знала, уже никогда не заживут.

— Скажите, — продолжал он свою экзекуцию, — будете ли вы так же избегать его, как избегали меня, или же я просто дикий варвар-ирландец, которому удалось проникнуть за вашу защиту? Если бы я мог заставить вас забыть на один только миг, что вы — управляющий в большом бизнесе, и напомнить вам, что вы — женщина, красивая, ласковая, страстная женщина! Если вы выйдете замуж за Уэйли, вам придется полностью отказаться от всех естественных инстинктов и превратиться в автомат — живущий, разговаривающий и выглядящий, как женщина, однако при этом будут подавлены и сведены до минимума все женские причуды, они скроются под одеждами холодности и бессмысленной изощренности, так что мужчины, с которыми вы будете воевать за столом в совете директоров, никогда не заподозрят, что вы способны на слабость. Никогда больше вы не прильнете к мужчине с мольбой в глазах, и никогда боль в вашем сердце не снимет тот, кто понимает ваши нужды и желания…

— Я полагаю, что вы подразумеваете себя. — Джорджина бросила эти слова в лицо своему мучителю со столь сильной яростью, что все ее тело сотрясалось, как в лихорадке. — Как только вы можете подумать, что так хорошо знаете меня, — вы, который всего лишь неделю назад был совершенно чужим человеком для меня!

В бешенстве от вызываемой им боли, которую она запрятала в самые глубины души, боясь потревожить ее, — она не стеснялась в выборе слов.

— Вы тешили свое тщеславие, считая себя настолько неотразимым, что ни один другой мужчина даже не может приблизиться к вам по своим качествам. Превосходно, пусть даже будет так, вождь клана Ардьюлин, однако существуют и другие достоинства, кроме познаний в искусстве любви, которые женщина желает видеть в своем муже. В лице Уолли я обрету защиту, он будет мне другом, у нас будут с ним общие интересы, и, самое важное, в нем есть надежность. Я могу доверять Уолли так, как никогда не смогла бы довериться вам, потому что все, что бы он ни делал, он будет делать и в моих интересах, а не только в своих собственных. А такую уверенность с вами связать я никоим образом не могу!

На лицо Лайэна опустилась завеса тени, когда ее гневное обвинение разнеслось по комнате. Последовало долгое молчание, и она почти полностью успокоилась, остались только редкие сердцебиения, и пришло понимание того, что она никогда больше не сможет стать счастливой. Задетое чувство собственного достоинства неизбежно заставило ее предпринять такое нападение, хотя истинность его слов и была настолько неопровержимой, что она, к своему стыду, вынуждена была заставить себя отрицать ее. Однако ложь во благо приводит к мнимой победе, да и непостоянной одновременно; она знала, что если он начнет снова свой безжалостный допрос, ее неубедительные доводы разлетятся на куски.

Однако он не предпринял ни одной попытки выяснить отношения до конца. Все еще оставаясь в тени, он выпрямился и ответил ей таким же холодным голосом, как вызывающие дрожь атлантические ветры, которые даже сейчас сотрясали старый дом.

— Тогда нам не о чем больше говорить, я желаю вам, мисс Руни, спокойной ночи.

У нее вырвался подавленный вздох, когда он повернулся на каблуках, чтобы уйти, но на этот раз он не достиг его слуха, и она осталась стоять, прижимая руки к дрожащим губам и прислушиваясь к звукам его удаляющихся шагов по каменному полу, доносившимся с грозной завершенностью.

Глава четырнадцатая

За окнами офиса, воздух которого охлаждался кондиционером, Нью-Йорк пекся в отупляющей августовской жаре. Джорджина, стоя, смотрела в окно, рядом на столе лежала солидная стопка просмотренных бумаг. Она завершила все дела, запланированные на сегодня, ей можно было уходить, однако ее ничто не привлекало, ничто не вызывало у нее энтузиазма. Работу она одолела; даже при том, что последнее время она жила в какой-то светло-серой пустоте, некий изолированный участок ее мозга работал достаточно эффективно, чтобы справляться с бизнесом. Однако, когда она оказывалась в бездействии, ее сознание целиком отдавалось во власть тревогам и размышлениям; точно так же, как лишившийся ноги инвалид все время ощущает ее, она все время осознавала свою потерю — потерю их с Лайэном любви.

Прошло почти три месяца, как она покинула Ирландию; три месяца мучительного самоанализа, в течение которых та боль, которая, по уверениям ее матери, должна была ослабеть и даже исчезнуть, все еще жила в ее теле большую часть дневного времени и целиком одолевала каждую ночь. Даже сегодня она думала об Ирландии, такой, какой она ее видела в последний день, — крошечные пестрые поля, ширь пурпурных вересковых пустошей, испещренных ярко-желтыми пятнами цветов утёсника, ослы, нагруженные плетеными корзинами со свежесобранным торфом; таблицы с гэльскими надписями на покосившихся дорожных столбах, и птицы — самое главное, птицы, нигде, как бы ни вглядывалась, она не видела таких величественных орлов, только в окрестностях Орлиной горы.

Голос матери, донесшийся из соседней комнаты, бесцеремонно вырвал ее из сладостных грез. Стелла вошла, помахивая листом бумаги, чтобы привлечь внимание дочери.

— Я получила письмо от Уэйли, дорогая!

Сердце Джорджины оборвалось. Она надеялась, что Стелла не начнет снова давить на нее. Но та сказала:

— Он по-прежнему невероятно несчастен из-за твоего решения не выходить за него замуж, — начала она укоризненным тоном. — Новый завод уже готов к выпуску товаров — я убеждена, что мое решение оставить его в Англии для контроля за выполнением работ, оказалось удачным, — и он пишет, что, как только наладит производство, намеревается сразу же вернуться сюда и просить тебя изменить свое решение.

— Тогда он напрасно потратит время, — ответила Джорджина с таким холодным равнодушием, что Стелла поняла всю искренность ее слов. — Я помню, что я сказала, и никогда не вернусь к этому. Я никогда не выйду замуж за Уэйли.

Стелла нахмурилась. Такая бесстрастная позиция Джорджины была неестественной. Стелла была убеждена, что вне пределов воздействия умелого очарования Лайэна Ардьюлина возьмут свое обычные милые черты Джорджины, ее живость и природные склонности. Однако эта холодная, отчужденная незнакомка, с глазами, слишком переполненными воспоминаниями, немного испугала ее. Она боялась потерять свою дочь, и сознание этого вызвало в ней панику. Она резко сменила тему разговора.

— Давай-ка съездим сегодня вечером в бунгало на пляже, дорогая, — в самом деле, соберем вещи и проведем там несколько дней. Как думаешь, можно нам прогулять их?

Однако попытка заинтересовать этим Джорджину провалилась, потому что та только наполовину вышла из созерцательного состояния и примирительно улыбнулась.

— К сожалению, мама, мне надо заняться кое-какими делами. Давай в другой раз?

— Делами? Какими делами? Все, что надо, может сделать Сузан…

— Моими личными делами, мама, — тон слов Джорджины был резким. Было видно, что она обижена на то, что Стелла настаивает на своем, и той пришлось отказаться от вопроса, который уже был готов сорваться с губ. Она была убеждена, что Джорджина что-то утаивает от нее, и знать это было очень обидно. Однако Стелла уже научилась действовать осторожно, когда речь шла о ее дочери; просить, а не требовать, и смолчать, когда все инстинкты требовали спросить.

— Превосходно, — ответила она с импровизированным чувством собственного достоинства, — я поеду сама, если ты не против провести в одиночестве несколько дней.

Джорджина еле сдержалась от ответа, что это будет просто божественно, и вместо этого улыбнулась ей умиротворенно:

— Конечно нет, мамочка, поезжай, отдых будет тебе полезен. И не торопись вернуться, пока не отдохнешь как следует, воспользуйся в полной мере такой чудесной погодой.

Уже не в первый раз за последние три месяца Стелла почувствовала, что от нее что-то скрывают, и это ощущение было беспредельно унизительно для нее, привыкшей самой так поступать. Она, с румянцем на щеках, оставила свою дочь наедине с ее мыслями, уверенная как никогда прежде, что влияние, оказываемое ею на дочь в прошлом, теперь уже не существует, и что для нее пришло время выработать новый стиль поведения и ведения дел — стиль, не требующий присутствия Джорджины.

Джорджина все еще стояла, когда получасом позже в дверь постучала и вошла в комнату Сузан Честерман с пачкой бумаг.

— Не подпишете ли эти письма, мисс Руни? — Джорджина отвернулась от окна и послушно взяла в руки перо. Когда ее подпись стояла на последнем листе, она распорядилась: