Впрочем, по правде сказать, эта цветущая молодая женщина ничем не заслужила такой обидной характеристики и если провинилась в чём, так только в излишнем пристрастии к белым лентам, в избытке украшавшим её соломенную шляпку; посему я поборол предубеждение и, как положено, засвидетельствовал своё восхищение обворожительной достопочтенной мисс Бланш Ингрэм. Однако, должен сознаться, я обрадовался, заслышав шаги на дорожке и увидев, что идут наши гости с розами. Дэнты знали Ингрэмов давно, а вот Эдгар видел впервые, и его ждало приятное знакомство.

Линтон с охапкой белых роз, как Аполлон, стоял в освещённом солнцем дверном проёме. Словно в пантомиме (ибо я впал в то подобие транса, которое иногда нападает на меня в толпе — звуки исчезают, а время как бы растягивается) мисс Ингрэм вступила в освещённый прямоугольник и гордо протянула руку. Линтон изящно согнулся в поклоне (прядь его золотистых, светящихся на солнце волос коснулась девичьей руки) и вручил розы.

Картинка, достойная всяческого восхищения, скажешь ты, но на меня она произвела обратное действие: в тот миг, когда я увидел Эдгара Линтона и Бланш Ингрэм вместе — богатых, красивых, уверенных в себе, — всякое очарование покинуло их. Всё стало грубым и фальшивым — весёлая болтовня гостей, яркий солнечный свет, многократно отражённый в зеркалах. Остался страх, и он сгущался вокруг Линтона.

Если до сих пор моё сознание, как волшебный фонарь, проецировало на него твой облик и поверх стёртой ненависти писало «дружба», звучавшее обетованием счастья, — теперь словно кто-то задул свечу. Твоё лицо погасло, остались мрак и враждебность. Линтон по-прежнему казался красивым, как бог, но это было мстительное божество. Если он и удостоит протянуть мне руку, это будет длань разящая, а не благословляющая.

Я понял, что все мои грёзы о братской любви были не чем иным, как суетным порождением одиночества. Нас разделяла Кэтрин Эрншо, но ещё больше разделяло несходство наших рождений, наших характеров, всей нашей сути. Его сердечность была снисходительностью, если не прикрытием неприязни. Я должен держаться начеку.

В это время вошёл Джон с письмом для хозяина; прочитав, мистер Эр отозвал меня в сторонку и попросил съездить в Милкот к адвокату по делу, которое необходимо уладить сегодня же. Я согласился с такой готовностью, что он почти огорчился; успокоило его лишь обещание вернуться как можно скорее. Однако торопится я не стал — новообретённый взгляд на мир выбил меня из колеи и поверг в мрачное настроение; поездка верхом давала счастливую возможность прийти в себя. Вернулся я только после чая; гости уже сидели в гостиной.

Проходя мимо живой изгороди, где было уже совсем темно, я услышал обрывки фортепьянных арпеджио и гамм, извлекаемые каким-то пианистом поискуснее мистера Эра. Приближаясь к дому, я увидел, что кусты озарены падающим из окон светом — похоже, двадцать четыре свечи в хрустальном канделябре горели весь день. Ближайшее окно было растворено, тонкие занавески, колыхавшиеся на ветру, казалось, зазывали меня внутрь. Музыка смолкла, раздался смех, я уловил запах горячего воска. Вместо того чтобы войти в дом, я свернул с дорожки, пролез через кусты и заглянул в окно.

Занавеска хлестнула меня по лицу; ветер отнёс её дальше, и я увидел гостиную.

Пол был чуть выше уровня земли, на которой я стоял, — то ли это, то ли яркий свет канделябра придавал гостям ореол движущихся по сцене нарисованных богов. Они образовали две группы (ни в одной из них не было Эдгара Линтона) — вокруг карточного стола у дальней стены и у пианино, ближе ко мне. За инструментом сидела мисс Бланш Ингрэм. Она улыбалась мистеру Эру, повернувшись так, чтобы он лучше видел белозубую улыбку и молочную белизну обнажённых плеч. Мистер Эр стоял, склонив голову набок, его лицо выражало шутливый вопрос, как всегда после сказанной остроты. Обычное после этого пожатие плеч вызвало новый взрыв смеха.

— Но он же ваш племянник, и мы ждём когда наконец проявится его деспотизм, — сказала мисс Ингрэм. — Только сфера его власти ограничена лошадьми, ваше же распространяется и на соплеменников. Одно неизвестно — кому будет адресовано следующее королевское повеление.

— Почёл бы за честь отдавать распоряжения столь очаровательной подданной, но, пожалуй, ограничусь лишь одним, — сказал мистер Эр.

— Каким же, государь? — Мисс Ингрэм легонько склонила голову. Воткнутая в волосы роза казалась высеченной из мрамора.

— Сыграть новую музыку, которую я выписал из Вены, — там есть ария, которую я хотел бы спеть, но мне не хватает аккомпанемента.

— Ах, Моцарт!.. Сей эдикт нельзя назвать суровым. Подчиняюсь с радостью. — Она принялась листать ноты, пробуя трудные пассажи.

В это время полковник Дэнт наклонился к мистеру Эру и что-то сказал — первых слов я не расслышал, поскольку пробежавший по кустам ветер втянул занавеску в комнату. Пламя свечей на пианино задрожало. Потом ветер улёгся.

— Невероятно, — говорил полковник. — Может быть, ваш молодой заводчик, заглянет как-нибудь ко мне и посмотрит на Кромвеля. Чёртов жеребец шарахается от каждого чиха.

— Да, и мистер Хитклиф чудесным образом исцелит коня, выезжая его около наряженных носовыми платками чучел, — вставила мисс Ингрэм, не поворачивая головы от клавиш.

— Что? Вы глумитесь над моим племянником и его сверхъестественными способностями? — в притворном гневе воскликнул мистер Эр.

— Отнюдь. Ваш племянник — само совершенство, но вот жеребец — просто чудовище. Говорю по опыту — прошлой зимой я пыталась на него сесть, и он меня сбросил. Он неисправим.

— Я бы и сам так считал, если бы не видел Вельзевула, — сказал полковник Дэнт. — Кроток, как овечка. Парень — просто волшебник. Это ж надо — нарядить чучело женщиной и таким образом излечить жеребца от робости. Может быть, проделать такую же штуку с моим племянничком?

Полковник взглянул, как мне почудилось, прямо на меня. Я вздрогнул и отступил на полшага, но тут заговорил Эдгар (видимо, он сидел прямо под окном).

— Дядя, я не заслужил подобных слов!

— Да-да, тебе приглянулась смазливая соседка, мне об этом говорила твоя бедная матушка. Она и сама была без ума от девчушки. Ну и что с того — сейчас мы здесь, и тебе не с чего забиваться в угол. Я в твоём возрасте не подпирал бы стенку, когда вокруг столько красоток. Фи, Эдгар, фи!

Желая перевести разговор на другую тему, Эдгар обратился к мистеру Эру:

— Сэр, Хитклиф поразительно обращается с лошадьми. Вероятно, в поместье, где он вырос, ценилось искусство наездника. Муж вашей сестры любит верховую езду?

— Да, Хитклиф вырос в деревне, но должен сказать, что племянником я называю его в знак привязанности и по привычке. Он сын моих дальних родичей.

Эдгар встал (его затылок оказался в дюйме от моих глаз) и подошёл к пианино. Он выглядел серьёзнее и собраннее, чем днём.

— С какой стороны он приходится вам родственником? — спросил он резко.

— С северной стороны, по женской линии, седьмая вода на киселе, — ловко вывернулся мистер Эр. — Вы готовы, мисс Ингрэм?

Вместо ответа она заиграла вступление. Картёжники подняли головы, полковник обречённо опустился в кресле. Эдгар придвинул стул к инструменту. Мистер Эр набрал в грудь воздуха и запел.

Он обладал красивым баритоном, а мисс Ингрэм была мастером своего дела; сложная ария позволяла им сполна проявить природные таланты. Через минуту полковник уже довольно улыбался. Лицо Линтона оживилось, он воодушевился и, когда потребовалось вступить тенору, запел, и запел прекрасно. Его горло дрожало, как у птицы; его нежный голос сливался с баритоном мистера Эра и аккомпанементом.

Я наблюдал из своего укрытия, всё больше мрачнея. Люди в доме — исполнители и слушатели — ослепляли меня. Они жили в мире, куда приземлённым существам вроде меня вход заказан. Я научился натужно копировать их жесты, уверенные движения, даже их разговоры — но их естественное изящество? Их прирождённый блеск? Меня научили переходить из гостиной в столовую и подсаживать даму в экипаж. Я запомнил сотни комплиментов, которые так украшают беседу. Но сколько бы меня не муштровали, сколько бы слов я не зазубрил, я вечный пленник своей роли, я никогда не смогу жить в ней, как тот, кому она принадлежит от рождения. Как смел я мечтать, что Эдгар Линтон обнимет меня по-братски? Из-за моей спины всегда будет выглядывать настоящий Хитклиф: сгорбленные тяжёлой работой плечи, голова втянута в ожидании побоев.

— Почему вы глядите с улицы, когда должны быть вместе со всеми? — раздался шёпот Джона у меня — за спиной. Я не слышал, как он подкрался. Разозлясь, что он застал меня подслушивающим, я занёс кулак для удара, но выражение на лице Джона меня остановило. Он ждал ответа.

— Может быть, я просто знаю, где моё место.

— Нет, это место для летучих мышей, кротов и таких как я. Ваше место — на свету, с обществом. Вы всех их заткнёте за пояс. Вы так хороши в этом золотом кружеве, Линтон рядом с вами — просто заморыш.

Что-то во мне оттаяло. Возможно, я напрашивался на комплимент, когда сказал:

— Вы путаете наряд с человеком. Мои расфуфыренные перья, может, и краше, чем серый шёлк Линтона, но его манеры — чистое золото, а мои — золочёная медяшка, тронь её — и облупится. Если я войду в эту комнату, то обязательно дам маху и проиграю пари.

— Ничего подобного! — Джон презрительно сплюнул.

Я горько рассмеялся.

— Хотел бы я, чтобы вы были правы. Но где вам судить?

— Мне-то как раз и судить. Я с самого начала обещал, что не спущу с вас глаз, и сдержал слово. Я видел, как хозяин вас гоняет, и слышал его угрозы. У мистера Эдварда свои причуды, и я его не виню, но если мне позволено сказать, порой он хватает через край. — Джон покачал головой. — Я думал об этом на прошлой неделе. Он так старательно тянул вас вверх, что переборщил. Да вы с самого начала говорили не хуже, чем большинство окрестных помещиков, да и книжек прочитали не меньше. Что до манер — видели бы вы, как сегодня полковник уминал за обе щеки, опершись локтями на стол, а жир с его подбородка капал на жилет. Мы на кухне смеялись и говорили, что вы всем им утёрли нос.