«Моя тёмная кожа, мои цыганские глаза, — подумал я. — За них меня всегда будут гнать».

— Я не могу сказать яснее, — проскулил он. — Я присягнул и не могу нарушить клятву.

— Какую клятву? — заорал я. — Тайны! Загадки! Какое отношение имеет клятва к моему лицу?

Явно страшась, что я вновь выйду из себя, он опять затрясся.

— В доме не всё так ладно, как может показаться, — сказал он. — И тут являетесь вы со своим зловещим лицом — зловещим для мистера Эдварда и для всех, кто от него зависит.

Тут я вспомнил, как мистер Эр говорил, что я похож на его покойного старшего брата, но не мог понять, что тут зловещего. Я совсем запутался. Джон встал и утёр рот тыльной стороной ладони.

— Если вы такой же дьявол и в душе, вас ничем не проймёшь, но если вы невиновны, послушайтесь дружеского совета — уходите отсюда, пока не погубили себя и всех нас.

С этими словами он пустился наутёк. Я не стал его преследовать, сел на ограду и задумался. Голова у меня шла кругом от коварных слуг, каменных женщин, ошалевших коней, пролитых чернил и крови — всё это окутывало меня враждебным маревом.

Не знаю, сколько я так просидел, но только когда я поднял глаза, то увидел рядом с собой Вельзевула — он мирно щипал первую весеннюю травку. Похоже, он вполне успокоился и, движимый привязанностью или привычкой, вернулся ко мне. Я протянул руку и погладил его нос. Он обнюхал меня и принялся чем-то хрустеть. Это оказалось яблоко — в полёте приготовленные для коня угощения вывалились у меня из кармана и рассыпались по земле. Случайный ветерок всколыхнул юбку на обелиске; Вельзевул вздрогнул, потом вернулся к еде.

Мужчина и конь, думал я, отличные образчики своей породы. И их доконала жалкая кучка тряпья. Мыслимо ли это терпеть? Я вскочил и решительно принялся срывать одежду с обелиска.

Вещь за вещью — юбку, кофту, пелерину, шляпку — я показывал Вельзевулу и тёр тканью его нос. Он фыркал, но терпел, занятый яблоками.

Показав ему всю эту одежду, я надел её поверх своей. Она не лезла на меня, и я её разорвал. Нитки подгнили от сырости, и швы расходились легко, больше мешала дрожь в руках.

Вельзевул серьёзно смотрел, как я надеваю вещь за вещью. Теперь всё его внимание было приковано ко мне. Я запел балладу, которая всегда его успокаивала: «Качает дева колыбель» — и так далее, чтобы он вспомнил — это я, его обожаемый хозяин, пусть и принявший враждебный облик.

Нарядившись, я перестал петь.

— Ну, — обратился я к лошади, — как ты теперь поступишь? Размозжишь мне голову копытами? Или, как разумное создание, позволишь на себя сесть? Ты не отвечаешь, придётся проверить.

Я поставил ногу в стремя и запрыгнул в седло, чуть не запутавшись в юбках.

Конь стоял кротко, как овечка.

Мы развернулись и поехали обратно в конюшню. Шляпу я снял, но драная юбка по-прежнему путалась у меня в ногах. Мне было плевать, что обо мне подумают. И хорошо, что так, поскольку во дворе я увидел мистера Эра; возможно, он встретил изрядно потрёпанного Джона и выведал от него или сам заключил, что произошло.

Он улыбнулся, увидев мой странный взгляд, но острить по этому поводу не стал.

— Никогда не поверил бы, что увижу на спине Вельзевула существо в женской одежде! — сказал он. — Я догадывался, что вы затеваете нечто подобное, но не знал, что зайдёте так далеко. Вы победили.

— Пока победил, — согласился я. — Возможно, мне предстоят другие сражения, но эта кампания завершена. — И, соскочив с лошади, я сорвал с себя мятое, распоротое по швам тряпьё и бросил в мусорную кучу.

Мистер Эр тепло пожал мне руку и поздравил меня.

— А это что, Хитклиф, — он указал на мои окровавленные лоб и плечи. — Превратности войны? — Он внимательно смотрел на меня, ожидая, наверно, что я расскажу о стычке с Джоном.

— Пустяки, — отмахнулся я. — Ударился о стену.

Я решил не давать Джону повода назвать меня доносчиком; мало того, я подозревал хозяина и слугу в сговоре, хотя цели этого союза не мог даже вообразить. Однако неразгаданные тайны заставляли меня быть осторожным. И что за белый силуэт, растворившийся в бурной зимней ночи? Маленькие следы, которые я нашёл на снегу, явно принадлежали не Джону.

Каков бы ни был ответ, одно я знал точно: призрак каменной женщины обрёл покой. Никогда больше не появлялась она на лугу, никогда больше не бродила по Торнфилд-холлу — по крайней мере, в моих снах.

* * *

Я жива. Похоже, я жива, несмотря ни на что, и лежу в кровати. Мне нечего делать, кроме как говорить с тобой. Ты всегда был рядом, когда моё сердце желало с тобой говорить. Я знаю, ты меня слышишь.

Помнишь, как мы воображали, будто твои ноги стали моими? Ты вдруг перерос меня, сделался сильнее, и ноги у тебя выросли длинные-предлинные, а я всё равно не позволяла мною командовать. Я прыгала тебе на спину и щипала тебя за уши, а ты вздрагивал и говорил: «Куда, Кэти?» И мы неслись вскачь, как если бы твои ноги были моими.

Ты говорил, что они и впрямь мои, потому что они повинуются моим мыслям, как будто приказ исходит из твоего мозга; твои ноги, хочешь не хочешь, поворачивали, куда я пожелаю, — к стене, скажем, или к дому, или к воротам, как мне заблагорассудится. Ты смеялся, что твоё тело тебе не принадлежит. Я чувствовала своими пятками стельки твоих башмаков.

Когда мы бросили эту игру? Когда это было? Почему ты не отвечаешь?

7

В разгар лета — как раз к годовщине моего появления в Торнфилде — Вельзевула объявили исцелившимся. Мистер Эр ездил теперь только на нём, а мне отдал гнедую кобылу Минерву.

Однако, прежде чем идти дальше, я должен рассказать тебе о странном происшествии с Джоном. Оказалось, что я стукнулся головою куда серьёзнее, чем мне показалось вначале, и вскоре слёг с нешуточной горячкой. Мистер Эр вызвал аптекаря, тот пустил мне кровь и велел лежать в постели. Из-за жара я не мог взять в толк, почему мою свободу вдруг ограничили, и несколько раз порывался встать и заняться работою в конюшне. Аптекарь объявил, что, если у меня сотрясение мозга, он за последствия не отвечает, и поэтому целые сутки, покуда не прошёл жар, Дэниел и Джон по очереди меня стерегли.

Представь моё состояние, когда я очнулся от горячечного сна и увидел на стуле рядом с кроватью Джона. Я вообразил, что он хочет убить меня, воспользовавшись моей слабостью — может быть, придушить подушкой и списать это на естественную смерть. Я сел и стал шарить по кровати в поисках оружия самозащиты, но Джон остановил меня:

— Не беспокойтесь, мистер Хитклиф. Я больше не желаю вам зла.

Я без сил откинулся на подушку (похоже, мне в бульон подмешали снотворного), совершенно уверенный, что Джон играет со мной словно кошка с мышкой, наслаждаясь своим торжеством перед тем, как меня придушить. Но всякий раз, как я выныривал из одолевшей меня дремоты, я видел его: он по-прежнему сидел рядом, и только свеча, наполнявшая комнату призрачными тенями, становилась всё короче.

Спустя какое-то время мне пришло в голову, что мистер Эр заметил враждебность Джона ко мне и под страхом увольнения велел ему исправиться. Однако в своём горячечно-наркотическом забытьи я чувствовал излишнее внимание к себе, такое внимание явно не могло быть вызвано принуждением и угрозами. Джон смотрел на меня не отрываясь, будто что-то в моём лице сбивало его с толку, но если прежде это что-то пугало его и отталкивало, теперь, если я верно читал выражение его глаз, в них светилось рабское обожание.

Раз я пробудился оттого, что мою ладонь стиснули. Джон держал её двумя руками; я вырвался с таким отвращением, будто коснулся клубка змей.

Выздоровев, я счёл, что странный разговор с Джоном привиделся мне в бреду и между нами всё будет по-прежнему. Но нет! Необъяснимое обожание осталось. Исчезли презрение и враждебность, их сменило почтение и то, что я не могу назвать иначе как жгучим любопытством. Я заметил, что Джон за мной следит: подглядывает в дверь, когда я занимаюсь с учителями, или наблюдает украдкой, как мы с мистером Эром фехтуем в галерее.

Тем временем обучение моё продвигалось успешно. Я легко восстановил детскую привычку к чтению и за короткое время проглотил уйму книг. Спорт — бокс, фехтование, стрельба — тоже давались мне без труда. В фехтовании я скоро мог поспорить с мистером Эром и раз выбил у него рапиру быстрым движением запястья. Он ничуть не обижался, что я его обогнал в этом и других искусствах, а скорее радовался и не скупился на похвалы, впрочем, в обычной своей ехидной манере.

За эти месяцы я лучше узнал мистера Эра. Я нарочно пишу «лучше», а не «вполне», потому что узнать об том человеке что-нибудь значило наткнуться на две новые загадки. Однако в целом он нравился мне всё больше и больше.

Было ещё одно обстоятельство, свидетельствовавшее в пользу мистера Эра, — искренняя любовь слуг, которых он безжалостно тиранил. Поначалу я считал, что его внезапные прихоти — способ показать свою власть, и должны внушать скорее ужас и ненависть, чем почтение и любовь. Тем не менее мистера Эра именно почитали и любили. Несколько раз мне случалось ненароком подслушать, как Дэниел, миссис Фэйрфакс, Ли и другие слуги расхваливают его на все голоса. (Со мной они его не обсуждали — моё двусмысленное положение в доме, да и мой замкнутый характер, который тебе отлично известен, исключали такую возможность.) Меня страшно занимало, в чём же секрет их любви к своему вздорному, капризному хозяину?

Постепенно я нашёл ответ и на этот вопрос. Хотя мистер Эр был резок в словах, частенько орал на слуг и грозил выставить за дверь или поколотить, в Торнфилде никто никого не наказывал.

Примером послужит один эпизод. Джон — большой лежебока и по утрам, подавая мистеру Эру завтрак, частенько позёвывал. Мистера Эра это выводило из себя: «Джон, если это ещё раз повторится, я собственноручно тебя высеку!» Как-то утром, выведенный из себя, он вскочил и опрокинул кофе: «Ну всё, моё терпение лопнуло! Это последняя капля! Тебя придётся проучить! Убирайся, придёшь ко мне ровно в пять, и я в присутствии всех обитателей Торнфилда всыплю тебе двадцать плетей!» К моему изумлению, Джон вышел из комнаты нимало не огорчённый и в дверях еле-еле подавил ещё зевок. В пять часов я вместе с остальными домашними был свидетелем следующей сцены: вместо двадцати ударов плетью хозяин выдал Джону двадцать шиллингов на снотворное!