А я даже собственные мысли под контроль взять не могу. Слабачка.

«Двадцать пять, двадцать шесть… На магистральных пульса нет…»

Как я работать-то собираюсь, если задыхаюсь при одном только воспоминании о той аварии? Если бы кто сказал, как мне взять себя в руки?

Дойдя до раздевалки, я снимаю с вешалки черный пакет и направляюсь обратно, к лестнице.

«Фибрилляция».

Я помотала головой, пытаясь выгнать из нее вчерашнюю ночь.

«Убрали руки».

Звук разряда дефибриллятора вспышкой щелкнул в моей голове. Будто на автопилоте я дошла до кабинета химии и медленно постучала в дверь.

«Двадцать пять, двадцать шесть…»

— Заходите, Дмитриева, — раздался голос химика, то ли наяву, то ли снова в моей голове. Я раскрываю дверь и, зайдя в класс, достаю халат из пакета. Развернув его, я непонимающе осматриваю изрезанную выпачканную ткань своего некогда белого халата.

По классу разносятся сначала редкие смешки, постепенно все противнее. Я растерянно сжимала в руках халат с порезанным в мелкую бахрому краем и спиной, изрисованной кислотной аэрозолью. Потом оглядываю класс, встречая насмешливые взгляды других учеников. Кто-то с трудом сдерживает смех, кто-то выглядит таким же шокированным, как и я, а кто-то злорадно улыбается.

А потом, увидев гневный взгляд Лебедева, которым он окинул присутствующих, я просто молча надела халат и прошла к своему месту, как ни в чем не бывало.

— Димон, в хиппи подалась? — не удержался вдруг Толик.

«Двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять…»

— Степанов, тебе слова не давали, — холодно сказал Дмитрий Николаевич. — Это вам с рук не сойдет. Пишем на листочках число, свои имя и фамилию.

Меня бросило в жар. Голова закружилась, а на глаза навернулись слезы. Я засунула руки в карманы халата и почувствовала под пальцами что-то мокрое и вязкое. Достав руки под аккомпанемент дружного гоготания класса, я равнодушно посмотрела на мокрую землю, в которой они испачкались и которой были напичканы карманы моего халата.

«Двадцать девять, тридцать»

Класс откровенно ржет над чьей-то гениальной шуткой. А я вопросительно смотрю на химика, чье лицо внезапно стало абсолютно непроницаемым. Вместо злости — ноль эмоций. Это плохо. Очень плохо.

— Исаева, будь добра, пригласи Лидию Владимировну, — спокойно проговорил он, и Аня, счастливая, что химик обратился именно к ней, поспешила исполнить его просьбу. Класс замер, а я, получив одобрительный кивок от Лебедева, встала, подошла к раковине и стала смывать с рук землю. Затем, обернувшись, я увидела, как он снял с себя свой халат и, по прежнему, скрывая всякие эмоции на своем лице, протянул его мне. Я, немного помедлив, стянула с себя испорченный халат и засунула руки в рукава учительского, который он услужливо развернул для меня. И перед тем, как отпустить халат, он незаметно сжал мое плечо.

«Есть пульс на лучевой».

И, не найдя в себе больше сил сдерживаться, я заплакала навзрыд, стоя перед Дмитрием Николаевичем, закрыв лицо ладонями. В этот момент раскрылась дверь и на пороге кабинета показалось искаженное гневом лицо Лидии Владимировны и маячащей позади нее Исаевой, которая, скорее всего, в красках описала по дороге в кабинет, почему ее позвал к себе в класс химик.

Лидочка молча прошла внутрь класса и подошла к нам с Дмитрием Николаевичем. Я не могла остановить своих слез и уже сама не понимала, почему плачу. Кажется, что нервы просто не выдержали и треснули по швам. Сквозь пальцы я видела, как Дмитрий Николаевич протягивает Лидочке мой халат, а та, слегка развернув его в руках, рассматривает, после чего проходит за кафедру и, обратившись к химику, вежливо говорит:

— Дмитрий Николаевич, позволите мне?

— Пожалуйста, — кивнул Лебедев, а потом тихо проговорил мне на ухо, взяв за локоть: — Пошли.

Выйдя из класса в коридор, я, всхлипывая, посмотрела на Лебедева. Взгляд преподавателя смягчился. Кажется, что его руки потянулись ко мне, но позади нас раздался строгий голос:

— Марина, ты что, плачешь?

Со стороны лестницы в нашу сторону шла Марина Викторовна, подозрительно глядя на химика. Я старалась унять свою истерику, но дыхание, предательски сбившись, никак не хотело восстанавливаться. И я мозгами уже понимаю вроде, что надо бы взять себя в руки, но на деле же это оказывается практически невозможным.

— Все… в… порядке, — выговариваю я, опустив заплаканные глаза перед Мариной Викторовной.

— В чем дело, Дмитрий Николаевич?! — тон Марины Викторовны тут же посуровел.

— Конфликт с одноклассниками, — холодно ответил химик.

— Одноклассники обидели ее? — с сомнением проговорила руссичка.

— Д-да, — ответила уже я, а потом с усилием заставила себя посмотреть в лицо преподавательницы.

Она какое-то время с сомнением смотрела на нас, а потом, видимо, поверив, кивнула и уверенным тоном сказала:

— В учительской валерьянка в шкафчике над стойкой с журналами, — она сделала пару шагов вперед, но потом обернулась: — Учительская всегда открыта, — двусмысленно добавила она.

— Разумеется, — отозвался Дмитрий Николаевич и, подтолкнув меня, направился к лестнице.

Войдя в душное помещение, Дмитрий Николаевич сразу же взял пластиковый стаканчик и наполнил его водой из кулера. Затем, накапав в другой несколько капель валерьянки, с сомнением оглядел меня и добавил к содержимому еще несколько капель.

— Пей, — он протянул мне стаканчик с успокоительным. — Залпом.

Я послушно осушила его.

— Запивай, — после этого он протянул мне стакан с водой.

Не думаю, что это из-за валерьянки, скорее просто попив воды, я смогла, наконец, унять свои слезы и перестать рыдать. Допив, я выдохнула и протянула пластмассовый стаканчик Дмитрию Николаевичу, но он резко за два шага сократил расстояние между нами до минимума и, обхватив меня одной рукой, просто прижал к себе.

— Дмитрий Николаевич, я сейчас опять расплачусь, — честно призналась я, чувствуя, как жар нахлынул к глазам, потому что я, наконец, получила тепло от человека, в котором так нуждалась. — Да и учительская всегда открыта.

— Разумно, — вздохнул химик и отпустил меня. Он отошел к окошку, раскрыл его, а потом, словно что-то вспомнив, вернулся ко мне, достал из кармана своего халата, надетого на меня, пачку сигарет. Я невольно усмехнулась. От истерики до смеха всего пара мгновений.

Химик закурил, выдыхая дым в окошко, периодически глядя на меня, а я просто наблюдала за тем, как тлеет сигарета в его руке, и как он потирает отросшую щетину под нижней губой.

— В первый раз всегда тяжело, — помолчав, сказал он. — Ты постоянно прокручиваешь в голове этот вызов, еще и еще… — он глубоко затянулся и выдохнул тонкую струйку дыма. — Слышишь голоса помимо воли, видишь пациента, — он на мгновение закрыл глаза. Я готова была поспорить, что сейчас он вспомнил того пациента, которого впервые не смог спасти. — И, прокручивая все это в голове, ты не можешь понять, почему сердце все-таки остановилось?

Я чувствую, как к глазам снова подступили слезы, потому что каждое его слово острым клинком вонзалось в сознание.

— Но ты сильная, Дмитриева, — выдыхая дым в окно, проговорил он, окинув меня прищуренным взглядом. Я молчала, смотря, как он докуривает. В этот момент в голове проносились тысячи мыслей. Но самая главная все же задержалась и согрела душу — я смогу с этим справиться.

— Можно я останусь ночевать у тебя? — я будто сама себя услышала со стороны, но слова, слетевшие с губ, ничуть меня не удивили. Чего не скажешь о Лебедеве. Закрыв окно, он остановился, будто стараясь понять, ему только что послышалось или нет? А потом, кивнув, тихо ответил:

— Можно.

***

Думаю, что я бы разрыдалась и без испорченного халата и издевательств со стороны одноклассников. Это просто нельзя было удержать в себе. Это в принципе невозможно, если ты от рождения наделена способностью хоть что-то чувствовать. А вот ребята оказали себе медвежью услугу. Не думаю, что мой растерянный вид и мои горькие слезы стоили того, чтобы лишиться предвыпускной вечеринки. Конечно, казалось бы, ерунда! Подумаешь, пойдут в тот же «Куб» и там от души напьются… Но Лидия Владимировна, которая орала на них, словно фурия, когда мы с Дмитрием Николаевичем подошли к кабинету, оставила всех после уроков химии на классный час и сказала, что наш выпускной теперь тоже стоит под большим вопросом. После этого заявления Королёва выглядела так, будто небо только что рухнуло и вся жизнь просто кончена. И почему-то опять все шипели, что это я виновата. Что за несправедливость?!

Сидя на остановке «АТС» и глядя на проезжающие мимо машины, я думала, сколько же нужно пережить подобных случаев на вызовах, чтобы научиться хладнокровно к этому относиться? И что чувствуют те, кто уже давно практикует? Серега говорил об этом «не думай».

Это проще сказать, чем сделать. Не уверена, что сам Стеглов быстро научился не пропускать все эти смерти через себя. Но он научился. И Дмитрий Николаевич научился. И я научусь.

Подъехавший форд негромко посигналил, заставив меня отвлечься от своих мыслей. Он давно приехал? Я подскочила и потянулась к двери, но она оказалась закрытой. Вопросительно взглянув на Лебедева через стекло, я увидела, как он рукой указывает на заднее сиденье. Я послушно раскрыла заднюю дверь автомобиля.

— А теперь ложись и спи, — велел Лебедев и я, посчитав, что не стоит с ним спорить, устроилась на боку и провалилась в сон.

Казалось, что я только успела закрыть глаза, как почувствовала теплую ладонь на своей коленке. Моя реакция удивила не только меня: я тут же сбросила руку химика и, резко сев, сдвинулась на дальний край сиденья.

— Есть у меня невролог знакомый, не хочешь обратиться? — слегка усмехнулся он.