В начале урока эта мысль только промелькнула в моей голове, и я даже не догадывалась, насколько оказалась права!

— Мариночка, — ласково ко мне обратилась учительница. — Будь добра, сходи за журналом.

— Анна Петровна, давайте я? — тут же предложила Фаня.

— Я обращаюсь к старосте, — строго заметила информатичка.

Учителя редко доверяют журналы кому-то другому, кроме старосты. Уже были случаи, когда особо умные экземпляры совершали попытки исправить свои «трояки» на «пятерки». Эти неудачники были тогда схвачены завучем с поличным, а затем провели около часа в кабинете директора.

— Сейчас принесу, — отвечаю я и, с силой облокотившись о парту, встаю, стараясь не застонать от боли. Чувствую, как бок обдает настоящим жаром, и под повязкой начинает что-то стекать. Черт. Похоже, я допустила самый эпичный фэил в своей жизни.

Выйдя из кабинета, прислоняюсь к стене, стараясь перевести дыхание и, продолжая за нее держаться, захожу в туалет, чтобы приподнять край черной блузки. На белой поверхности марлевой повязки проступили алые капельки крови.

Ладно. Раз, два, три… Давай, Дмитриева. Иди.

Выхожу из туалета, все еще держась за стенку и, к своему ужасу слышу шаги сзади себя. Выпрямляюсь, стараясь не привлекать к себе внимания, но от боли дыхание словно выбило из легких, так что я тут же сгибаюсь пополам. Но чья-то рука с ловкостью обвивает мой бок и помогает удержать равновесие.

— Пошли, — голос Паши звучит у самого моего уха.

Хотелось сначала возмутиться и гордо заявить, что я справлюсь в одиночку, но я разумно решила заткнуть свою гордость и просто воспользоваться той помощью, которую мне предоставил Наумов.

— А тебя за чем послали? — интересуюсь я, посмотрев на Пашу. Он выглядит обеспокоенным и взволнованным, но при этом собран и серьезен.

— Ни за чем, сам попросился выйти, в туалет, — ответил Паша. — Думаешь, я слепой? Идем в медкабинет.

— Нет, Пашенька! Нельзя! — начинаю тараторить я, резко остановившись.

— Ты раскаленная! — мы подошли к лестнице, чтобы нас не услышал охранник. — У тебя температура, надо, чтобы тебя домой отпустили.

— Паша, мне нельзя в медкабинет, понимаешь? Никак нельзя! — я говорю медленно, делая акцент на каждом слове. Вот ведь влипла!

— Ладно, — Наумов слегка поддерживает меня. — Как хочешь. За журналом?

— Нет.

— А куда?

— В кабинет химии, — тихо прошу я. Наумов горько усмехается, и, пригладив непослушные темные волосы, с разочарованием смотрит на меня своими карими глазами. Не знаю, чего в его взгляде больше: обиды или убеждения в собственной правоте?

— А ведь в глубине души я догадывался, — закинув мою руку на себя, Наумов, ведет меня к лестнице и неожиданно хватает прямо за больной бок. — Знаешь, я тогда понял, что что-то…

— Твою ж… — застонала я в голос, вздрогнув. На глаза навернулись слезы.

— Что? — не понимает Паша, но затем смотрит на свою ладонь. На ней остались красные разводы проступившей через блузку крови. От этого Наумов совсем растерялся. — Марин, это…

— Это кровь, Пашенька, просто кровь, — объясняю я, вцепившись в его кофту. — Пожалуйста, сейчас же, помоги мне подняться на третий этаж и дойти до кабинета химии!

Наумов резко кивает и теперь уже без лишних вопросов хватает меня в охапку, укладывая на руки, и поднимается по лестнице. Если сейчас мы встретим кого-то из учителей, мне не жить. Паше не жить. Я устроила самую настоящую подставу!

— Сможешь сама? — Паша ставит меня на ноги, прижимая к себе, и я утвердительно киваю головой.

Из-за двери кабинета химии, до которого меня дотащил Паша, был слышен голос Дмитрия Николаевича. Наумов нерешительно посмотрел на меня, а затем, приоткрыв дверь, тихонько постучал.

Голос химика стих. Послышались тяжелые шаги и его грубоватое «чего тебе, Наумов». Но вместо ответа Паша всего лишь приоткрыл дверь чуть шире, чтобы показать меня.

В тот момент, когда я, держась за Пашу, подняла глаза на Лебедева, я поняла, что исход сегодняшнего дня будет очевиден. Его изумленный взгляд сменился яростью, и широкая грудь поднялась на тяжелом вздохе. Либо я сегодня подохну от боли, либо химик задушит меня собственноручно. А так как вариантов нет, то уж лучше пусть Лебедев…

— В лаборантскую ее веди, в следующую дверь, — сдерживая свою злость, спокойно сказал химик. — Я задание дам им и приду.

Пашка потащил меня к лаборантской, а я с горечью отметила, что моя голова вздумала водить хороводы. Внутри он помог мне присесть на стул и сам опустился рядом, слегка меня приобняв.

— Паша, — тихо зову его я. — Только, пожалуйста, не рассказывай никому, ладно?

— О чем именно? — похоже, Наумов догадывается о большем, чем видит.

— Обо всем, — виновато выдаю я. — Все совсем не так, как ты думаешь, Паш. Ты даже не представляешь, как ты сейчас заблуждаешься, если…

— Не скажу, — отвечает он. — Забыла, за мной должок. Вот и пришло время его отдать, — чуть усмехнулся он. Наумов устало вздыхает и, положив свою ладонь мне на голову, с нежностью целует меня в висок, а я устало закрываю глаза.

— Наумов, — резкий голос химика разрезает повисшую тишину. — Уроки кончились?

— Нет, Дмитрий Николаевич, ее за журналом послали, а я понял, что что-то не так… — начинает объяснять он, все еще прижимая меня к себе, а потом просто молча показал вымазанную в моей крови ладонь.

— Дмитриева, какая же ты бестолочь, — Дмитрий Николаевич устало провел ладонью по лицу, едва сдерживаясь от злости. — Наумов, со мной, за журналом. Ее я отпрошу, а ты — на урок.

— А она одна тут будет? — нерешительно спрашивает Паша. — Вы ведь поможете ей? Я слышал, вы — фельдшер, — мой одноклассник решил, видимо, убедиться в правдивости слухов насчет химика.

— Да, фельдшер, — раздраженно говорит он. — Пошли. Дмитриева, лаборантскую я закрываю. Только попробуй мне тут обморок устроить или сдохнуть. Реанимирую и сам убью! Поняла?!

— Как скажете, Дмитрий Николаевич, — мне уже фиолетово. Хоть из окна выкидывайте…

Какое-то время сижу, развалившись на стуле, и считаю секунды, ощущая, как мокнет мой бок. Не знаю, что в такой ситуации лучше делать: паниковать или просто молиться, чтобы все обошлось без больницы и посторонних врачей. Чертова проклятая моя гордость…

Класс за стенкой ведет себя, на удивление, тихо. Лишь изредка раздаются какие-то перешептывания. Хотя, наверно, удивляться нечему. Такого преподавателя, как Дмитрий Николаевич, боятся все ученики, без исключения. Уверена, он уже успел их достаточно запугать, чтобы добиться идеальной дисциплины.

В замке лаборантской щелкает ключ, и через какое-то время в дверях появляется химик. Пугает его напускное спокойствие. И видно, что дается оно ему с трудом. Слежу за каждым его движением, которые кажутся немного резкими, и даже боюсь что-то говорить, потому что понимаю, как бездумно, по-детски глупо поступила, придя сегодня в лицей.

Достав коробку с огромной надписью «аптечка», химик ставит ее на стол, а затем выходит в класс, в котором тут же наступает самая идеальнейшая тишина. Слышится лишь звук включенного крана, а затем и он стихает, после чего химик вновь появляется в лаборантской.

— Стоять можешь? — кажется, вопрос был адресован мне. Хоть Лебедев даже не посмотрел в мою сторону.

— Могу, — пищу я в ответ и с трудом поднимаюсь со стула. Делаю пару шагов к столу с колбами и, облокотившись о него спиной, замираю, стараясь устоять на одном месте.

— Расстегивай, — велит мне химик, и я начинаю вяло расстегивать пуговицы онемевшими пальцами, которые никак не хотели слушаться. Ругнувшись, Лебедев одергивает мои руки и сам быстро справляется с пуговицами. Увидев намокшую от крови повязку, он грубо сматерился, а затем, всмотревшись в мое лицо, приложил ладонь к моему лбу. Она, к слову, показалась мне просто ледяной. Как и его взгляд…

— Дмитриева, ответь мне на один вопрос: ты все мозги растеряла? — он нависает надо мной, и его шепот слышится так близко, что я чувствую, как тело покрывается мурашками. — Не дай Бог, шов разошелся!

Молчу. Не знаю, что можно ответить в такой ситуации. Все это действительно безответственно с моей стороны, пожалуй. Надо было дождаться, пока рана заживет, а не пытаться потопить свои чувства и беспокойства в рутине учебы.

Дмитрий Николаевич, не церемонясь, снимает с моего живота повязку и осматривает рану, промокая кровь салфеткой. А я задерживаю дыхание, чувствуя грубые прикосновения пальцев Дмитрия Николаевича. Он страшно зол. Пусть он молчит, но я ощущаю кожей его гнев. Он витает в воздухе, заставляя сердце испуганно замирать. И самое лучшее сейчас — вести себя как можно тише. Не буди лихо, пока оно тихо.

— Разошелся? — не выдержав напряжения, спрашиваю я.

— Твое счастье. Нет, — зло отвечает Лебедев. — Но кровит.

— Простите меня, Дмитрий Николаевич, — мне стало невероятно стыдно. Теперь, когда Наумов, за молчание которого я не могу поручиться, в курсе того, что мне с химиком есть что скрывать, я понимаю, как же это было все глупо…

— Я же сказал тебе оставаться дома! Что, позволь мне поинтересоваться, привело тебя сюда сегодня?! Ты вообще ничего не понимаешь?! Дмитриева, да какого черта?! — он еле сдерживался, чтобы не наорать на меня. Мне даже стало казаться, что еще немного, и он меня попросту ударит.

— Я думала, мне так будет легче, думала, что так смогу отвлечься, не думать о… — чувствую, как жжет швы, когда он начинает их обрабатывать. И благодарю небеса, что так и не договорила такое рискованное «о нас».

Химик кладет руки на стол с двух сторон от меня и, наклонившись, всматривается свирепым взглядом в мое лицо. На несколько мгновений повисает напряженная тишина, которую первым нарушает Дмитрий Николаевич, словно не в силах больше сдерживаться.