Он не приезжал целый год, почти целый год. Уже вновь наступило лето и близилась годовщина смерти их сына. Она не представляла, как все это возможно, но оказалось, что возможно.

Агнес с неизбывным упорством продолжала пытливо смотреть на него. Он вернулся к ним, сердечно обнял каждого, раздавая восторженные комплименты и извлекая соответственно подарки из дорожной сумки: гребешки, трубки, носовые платки, моток яркой цветной шерсти, браслет для нее из чеканного серебра с рубиновой вставкой на застежке.

Такого изящного браслета у нее еще никогда не было. Гладкий обруч украшала затейливая гравировка, а рубин окружала изящная оправа. Она даже не представляла, в какую сумму ему мог обойтись такой драгоценный подарок. И вообще, с чего это он так расщедрился, ведь обычно экономил каждый пенни и берег свои деньги, с тех пор как отец его потерял состояние. Сидя за столом напротив мужа, она играла дорогим украшением, покручивая его на руке то в одну, то в другую сторону.

От этого браслета — внезапно почувствовала Агнес — исходит какая-то темная аура, вроде легкого дымного облачка. Сначала, когда она его надела, он показался ей слишком холодным, обхватил ее руку ледяным металлическим объятьем. Но теперь стал слишком горячим и тесным. Его красный глазок пялился на нее с какой-то зловещей навязчивостью.

«Его носил кто-то несчастный, — поняла она, — и тот человек обижен на нее или испытывает к ней недобрые чувства. Он пропитался чьим-то несчастьем и горем, отполированным до тусклого блеска. Кому бы раньше ни принадлежало это украшение, бывший владелец желал ей зла».

Элиза, закончив говорить, уже просто улыбалась. Собака устроилась возле открытого окна. Джон опять наполнил свою кружку элем.

Агнес взглянула на своего мужа и внезапно все поняла, почувствовала, уловила его новую ауру. Все его тело, кожа, волосы, лицо и руки покрывала какая-то пятнистая дымка, словно лапки мелких животных оставили на нем свои грязные следы. «Он покрыт, — догадалась Агнес, — прикосновениями других женщин».

Она опустила взгляд в свою тарелку, взглянула на собственные руки, на пальцы, на их огрубевшие кончики, на завитки линий на подушечках, на костяшки, шрамы порезов и синевшие под кожей вены, на обгрызенные ногти, которые она грызла постоянно, не давая им возможности отрасти. На мгновение ей показалось, что подступившая к горлу тошнота сейчас вырвется наружу.

Быстро расстегнув браслет, она сняла его с запястья. Она разглядывала рубин, поднеся его поближе к глазам и размышляя о том, что этому самоцвету довелось увидеть, где его откопали и как браслет с ним попал к ее мужу. В глубине алой прозрачности камня блестела капля застывшей крови. Подняв глаза, она заметила, как пристально смотрит на нее муж. Не отводя от него взгляда, она положила браслет на стол. На мгновение он, казалось, смутился. Мельком глянул на браслет, потом на нее и опять на браслет; он привстал, словно собираясь что-то сказать. Его лицо и шея резко покраснели. Он протянул к ней руку, но через мгновение рука бессильно упала.

Агнес встала и, не сказав ни слова, вышла из комнаты.

* * *

В тот вечер он нашел ее незадолго до заката. Она трудилась в «Хьюлэндсе», ухаживая за пчелами, пропалывая сорняки и собирая цветы ромашки.

Агнес увидела, как он приближался по дороге. Он успел сменить роскошную новую рубашку и украшенный тесьмой берет на старый джеркин, висевший на крючке с внутренней стороны их двери.

Она не стала смотреть, как он подходит к ней; отвернувшись от дороги, она продолжала собирать желтые цветочки и, набрав горсточку, бросала их в стоявшую рядом корзинку.

Он остановился в конце ряда плетеных из соломы пчелиных ульев.

— Вот, я принес вам шаль, — сказал он, держа ее в руках.

Оглянувшись, она посмотрела на нее, но ничего не сказала.

— На случай, если вы замерзли.

— Нет, мне не холодно.

— Ладно, — сказал он, положив шаль на крышку ближайшего улья, — но можете взять ее отсюда, если понадобится.

Она вновь занялась сбором ромашек. Один цветок, второй, третий, четвертый…

Его ноги шуршали в траве, приближаясь к ней, и, наконец, он, опустив глаза, остановился совсем рядом. Она видела краем глаза его туфли. И вдруг поймала себя на страстном желании изрезать ножом носки этих туфель. Кромсать их острием своего ножа, чтобы кожа под ними покрылась болезненными порезами. Как бы он тогда тут завыл и запрыгал.

— Живокост? — поинтересовался он.

Она не могла понять, о чем он говорил, что имел в виду. Как он посмел прийти сюда и невинно болтать с ней о цветочках? Ей захотелось сказать ему: «Забирайте свои браслеты и шикарные, галантерейные туфли и убирайтесь вместе со своим блаженным неведением обратно в Лондон. И никогда больше не возвращайтесь».

А он уже склонился над цветами в ее корзинке, продолжая бубнить что-то про живокост, фиалки и…

— Ромашки, — выдавила она, сама удивившись тому, как глухо и мрачно прозвучал ее голос.

— А-а-а. Понятно. А вот те цветочки, разве не живокост? — Он показал на заросли пижмы.

Отрицательно покачав головой, она вдруг почувствовала такое сильное головокружение, что от малейшего движения, казалось, могла упасть в траву.

— Нет, — Агнес вяло подняла руку и, пошевелив испачканным в желтой пыльце и зелени пальцами, показала на цветущие рядом синие колокольчики, — вон он, живокост.

Бодро кивнув, он сорвал цветущую стрелку лаванды, потер ее между пальцами и, поднеся руку к носу, издал преувеличенно восторженный вздох.

— Пчелы благоденствуют?

Она еле заметно склонила голову.

— Много меда насобирали?

— Мы пока не смотрели.

— А… — он махнул рукой в сторону фермерского дома «Хьюлэндса», — как дела у вашего брата? У него все в порядке?

Она подняла голову и впервые с момента его прихода взглянула на мужа. Она почувствовала, что ни минуты больше не сможет терпеть этот разговор. Она опасалась, что если он задаст еще хоть какой-то вопрос о «Хьюлэндсе», пчелах, цветах, то ее ярость может вылиться в нечто страшное и непредсказуемое. Может, она всадит нож в его туфли. Или толкнет его на пчелиный улей. Или просто убежит в дом к Бартоломью, или найдет убежище в темно-зеленом тенистом лесу и вообще откажется выходить оттуда.

Лишь мгновение выдержав ее откровенный прямой взгляд, он вздохнул и отвел глаза.

— Что, стыдно смотреть мне в глаза? — спросила она.

Он поскреб подбородок пальцами, вздохнул, пошатнувшись, опустился на землю рядом с ней и обхватил голову руками. Нож выскользнул из рук Агнес. Она боялась держать его, не зная, на что могут подвигнуть ее возмущение и обида.

Они посидели немного рядом, но глядя в разные стороны. «Я не собираюсь, — решила она, — начинать разговор. Пусть сам думает, что ему следует сказать, раз уже он так поднаторел в своем словесном искусстве и прославился прелестными пьесами». А она будет придерживаться своего решения. В конце концов именно из-за него возникли эти трудности, разрыв их семейной жизни, и именно ему следует объясниться.

Молчание становилось более напряженным; оно разрасталось и окутывало их; оно обретало объемы и формы, выпускало усики, подобные нитям разорванной паутины. Она замечала каждый его вдох и выдох, любые его движения: вот он скрестил на груди руки, почесал локоть, откинул волосы со лба.

Она сидела совершенно неподвижно, подложив под себя ноги, чувствуя, как тлеющий в ней огонь пожирал и опустошал все живое, что еще оставалось в ее душе. Впервые в жизни у нее не возникло ни малейшего желания прижаться к нему или обнять: совсем наоборот. От него исходило какое-то отталкивающее ее давление, побуждая замкнуться в себе, защитить себя, подобно устрице, закрыв створки раковины. Она не представляла, что вообще теперь сможет коснуться его, осознавая, что он весь захватан чужими женскими руками. Как же он мог изменить ей? Как мог уехать в Лондон после смерти их сына и искать утешения в чужих объятиях? Как он мог вернуться к ней, заклейменный отпечатками измены?

Она размышляла, как он мог после нее прельститься кем-то другим. Сама она не смогла представить в своей постели другого мужчину, с другим телом, лицом, голосом; ей стало тошно от одной этой мысли. Сидя на земле рядом с ним, она думала, сможет ли вообще теперь жить с ним, или, возможно, им следует расстаться, если кто-то в Лондоне соблазнил его, украл у нее его сердце. Она размышляла, как он собирается сообщить ей все это, какие подберет слова.

Наконец он пошевелился и прочистил горло. Она услышала, как он сделал вдох, явно решив начать разговор, и напряглась. Ну вот, сейчас все решится.

— Часто ли вы думаете о нем? — спросил он.

Его вопрос привел ее в замешательство. Зная о случившемся, она ожидала признаний, оправданий, возможно, извинений. Она готовилась к тому, что он скажет: «Мы не можем больше так жить, мое сердце принадлежит другой, я не вернусь больше из Лондона».

«…о нем?» Как часто она думала «о нем?» Она не представляла, кого он имел в виду.

И вдруг догадавшись, Агнес взглянула на мужа. Сложенные руки затемняли его лицо, к тому же он низко опустил голову. Вся его поза производила впечатление ужасного горя, скорби, такой неизбывной печали, что ей невольно захотелось обнять и утешить его. Но она тут же вспомнила, что это невозможно, она не может позволить себе даже коснуться его.

Резко отвернувшись, она увидела, как ласточка спикировала на верхушки растений в поисках насекомых, а потом улетела к деревьям. Ветер ерошил тяжелые, густые ветви ближайших к ним лиственных деревьев, и они шумно вздыхали, устало шелестя листьями.

— Постоянно, — ответила она, — он всегда со мной, хотя, конечно… — она прижала руку к груди, — его уже нет.

Он ничего не ответил, но, украдкой взглянув на него, она увидела, что он удрученно кивал головой.