— Агнес, вы сделали все, что могли, испробовали все ваши снадобья, — успокаивающе повторил муж, пытаясь уложить жену обратно в постель, — болезнь, видимо, проникла слишком глубоко.

Отмахнувшись от его попыток, она сгорбилась и, согнув ноги, обхватила руками колени.

* * *

Через два дня после похорон он вышел из дома. Ему нужно было поговорить с арендатором его полей, напомнить, что пора отдавать долги.

Выйдя из передней двери, он заметил, что на залитой солнечным светом улице полно детей. Они бегали туда-сюда, держали за руки родителей, смеялись, капризничали, малыши спали в своих коконах, прижавшись щеками к родительским плечам.

Какое невыносимое зрелище. Милые детские лица, головки, худенькие хрупкие создания с широко распахнутыми глазами: как же уязвима их жизнь. «Неужели вы не понимаете, какие опасности им грозят? — захотелось ему крикнуть их матерям и отцам. — Как вы не боитесь выпускать их из дома?»

Дойдя до рынка, он вдруг остановился. Развернулся на каблуках и, не обратив внимания на приветливо протянутую руку кузена, поспешил назад.

* * *

Вбежав к комнату, он с облегчением увидел, что его Джудит сидит около двери во двор. Ей поручили начистить корзину яблок. Он присел рядом с ней. Дождавшись уместного момента, он вручил ей очередное яблоко. Нож для чистки фруктов она держала в левой руке — всегда только в левой — и ловко начала срезать тонкую яблочную кожицу. Из-под лезвия появился длинный зеленый локон, похожий на волос русалки.

* * *

Однажды, когда двойняшки были совсем маленькими, вероятно, им только недавно исполнилось по году, он вдруг повернулся к жене и сказал:

— Посмотрите-ка.

Агнес подняла голову от своего рабочего стола.

Он положил перед детьми два кусочка яблока. И сразу же Хамнет протянул правую ручку и ухватился за яблоко, а Джудит проделала то же самое, но только левой рукой.

Одновременно они подняли кусочки яблок и поднесли к губам, Хамнет правой рукой, а Джудит — левой.

Внезапно дети опять одновременно положили яблоки на стол, словно подав друг другу молчаливый сигнал, потом переглянулись и снова взяли их, Джудит — левой рукой, а Хамнет — правой.

— Это похоже на зеркальное отражение, — заметил он. — Может, они задуманы как одна разделенная пополам личность.

Без чепчиков локоны на их головах отливали золотом.

* * *

Он встретил своего отца, Джона, в коридоре, отец как раз вышел из мастерской.

Мужчины остановились, пристально глядя друг на друга.

Отец, подняв руку, потер щетину на подбородке. Он нервно сглотнул, и кадык на его шее резко дернулся. Потом, то ли что-то буркнув, то ли кашлянув, он отступил в сторону и вернулся в мастерскую.

* * *

Повсюду, куда бы он ни смотрел, ему вспоминался Хамнет. Вот он, двухлетний малыш, ухватился за подоконник и, вытянув шею, смотрит на улицу и тычет в стекло пальчиком, показывая на проходящую лошадь. В младенчестве они с Джудит лежали рядышком в колыбели, замечательные и ладные, как пара буханок. Возвращаясь из школы, он так хлопал дверью, что сыпалась штукатурка, чем вызывал недовольные возгласы и брань Мэри. Он забрасывал мяч в кольцо, подолгу играя прямо под окнами. А делая домашние задания, Хамнет частенько поворачивался к отцу, спрашивая об одном из греческих времен, и на его измазанной мелом щеке белела то ли запятая, то ли скобка. Однажды с заднего двора донесся его восторженный голос: «Смотрите, как птица разгуливает по спине свиньи!»

Жена его, бледная и осунувшаяся, жила в каком-то безмолвном оцепенении, старшая дочь так разозлилась на весь мир, что огрызалась и ворчала по любому поводу. Его младшая дочь продолжала плакать; она плакала, казалось, непрерывно, положив голову на стол, или стоя в дверях, или лежа в кровати, умоляя оставить ее в покое, иначе ей будет еще хуже.

И над всем этим в доме довлели удушающие запахи кожи, дубящих растворов, вымоченных шкур и паленого меха: они преследовали его повсюду. Как же он прожил столько лет в этом доме? Он вдруг осознал, что не в силах больше дышать этим прокисшим воздухом. Стук в окно мастерской, болтовня клиентов, желавших купить перчатки, выбрать их, примерить, и бесконечные обсуждения отделок из бусин, пуговок и кружев. Нескончаемые разговоры, в которых заодно досконально обсуждались достоинства и недостатки тех или иных торговцев, дубильщиков, фермеров, дворян, цены на шелк и затраты на шерсть, поведение тех или иных членов гильдии на собраниях и обсуждение вероятной кандидатуры олдермена в будущем году.

Такое существование стало невыносимым. Вся эта жизнь. Он чувствовал, что запутался в безумной паутине, ее липкие нити готовы затянуть и удушить его, как бы он ни изворачивался. Вынужденный вернуться сюда, в этот город, в этот дом, он начал бояться того, что уже никогда не сможет вырваться обратно на свободу; общее горе, эта утрата, могут удержать его здесь, могут разрушить все, чего он добился в Лондоне. Без него созданная им труппа погрузится в хаос, их ждет распад; они потеряют все деньги и разбегутся; или найдут другого руководителя; не успеют подготовить новую пьесу к следующему сезону, или успеют, и она окажется лучше написанных им; и тогда на театральных афишах появится имя нового автора, его заменит удачливый новичок, от его услуг откажутся, он станет никому не нужным. Он мог потерять все, что успел создать. Жизнь театров на редкость прихотлива, тонка и хрупка. Частенько он думал о том, что более всего она подобна кружевным украшениям на отцовских перчатках: прекрасно смотрится, такое тончайшее дополнение, но за ним скрывается кропотливый труд мастера, полный неудачных проб и ошибок. Ему необходимо быть там, постоянно, обеспечивая должным образом репетиции, дабы все шло в согласии и с планами. И он жаждал, буквально жаждал, оказаться опять в тесных четырех стенах своей съемной мансарды, где никто не будет искать и о чем-то просить его, отвлекать докучливыми разговорами, где вся обстановка состоит из письменного стола, кровати и сундука. Нигде больше он не сможет избежать суетливой людской жизни; нигде больше не сумеет отрешиться от этого мира и раствориться в другом, стать всего лишь рукой, водящей чернильным пером, и видеть лишь, как слова стекают с его черного кончика. И по мере появления новых слов, по мере их складывания в строчки он переносился в некий прекрасный мир, такой притягательный и умиротворяющий, сокровенный и радостный, что тяготы всего прочего просто исчезали.

Он не мог изменить тому миру, не мог остаться здесь в этом доме, в этом городе, с ненавистной перчаточной торговлей, не мог, даже ради жены. Он понял, что может застрять в Стратфорде навсегда, как беглец, обеими ногами попавший в пасти двух железных капканов, одним из которых ему представлялся дом отца, а другим — его сын, холодный и разлагающийся в сырой могиле на церковном кладбище.

* * *

Он подошел к жене и сказал, что должен уехать. Нельзя надолго оставлять труппу. Актеры нуждаются в нем: скоро они вернутся в Лондон, и им придется готовиться к новому сезону. Другие театры только обрадуются, если они пойдут ко дну; конкуренция, особенно в начале сезона, особенно жестока. Подготовка спектакля крайне сложна, и ему необходимо самому убедиться, чтобы все сделали правильно. Он не может поручить это своим помощникам. В таком деле можно положиться только на себя. Он вынужден уехать. Ему очень жаль. И он надеется на ее понимание.

Пока он излагал свои доводы, Агнес молчала. Его слова журчали вокруг нее шумовым фоном, не проникая в сознание. Она продолжала наполнять помоями корыто свиней. Что может быть проще: поднять таз и вылить в кормушку его содержимое. Всего-то — постоять возле перегородки свинарника да наполнить корыто.

— Я напишу, — добавил он, стоя у нее за спиной.

Агнес вздрогнула от неожиданности. До этого она практически не замечала его присутствия. О чем же он говорил?

— Напишете? — повторила она. — Кому?

— Вам.

— Мне? Зачем? — Она рассеянно пригладила платье. — Я же здесь, перед вами.

— Я имел в виду, напишу, когда доберусь до Лондона.

Выплеснув остатки помоев, Агнес озадаченно нахмурилась. Тут ей припомнилось, как только что он что-то толковал про Лондон. Про его тамошних друзей. Точно, он говорил еще что-то о подготовке и отъезде.

— Лондона? — вяло повторила она.

— Я вынужден уехать, — с легким нажимом произнес он.

Она едва не улыбнулась такому нелепому и странному замечанию.

— Вы не можете уехать, — возразила она.

— Но я должен.

— Но не можете.

— Агнес, — заметил он уже с явным раздражением, — мир не стоит на месте. Меня ждут люди. Близится начало сезона, моя труппа со дня на день вернется из Кента, поэтому я должен…

— Как вы можете даже думать об отъезде? — озадаченно спросила она, размышляя, какими доводами можно добиться его понимания. — Хамнет, — медленно произнесла она, чувствуя округлость этого слова, его имени, точно спелую грушу, — Хамнет умер.

Услышав имя умершего сына, он передернулся и опустил голову, слушал ее, упершись взглядом в свои туфли.

Для нее все так просто и понятно. Их сын, их ребенок умер, едва успел остыть в своей сырой могиле. Значит, больше никаких расставаний. Отныне все должны быть вместе. Запереться в четырех стенах, обнявшись, как танцоры в конце хоровода. Он должен жить здесь с ней, с Джудит и с Сюзанной. Как он мог даже заикнуться об отъезде? Бред какой-то.

Проследив за его взглядом, она глянула на его туфли и увидела на земле рядом с ним дорожную сумку. Набитую и полную, как живот беременной женщины.

Онемев от изумления, Агнес молча показала на сумку.

— Я должен… уехать… скоро, — запинаясь, начал мямлить он, и это ее муж, из которого слова обычно лились потоком, звучали громко и ясно, как ручей, быстро бегущий по каменистому руслу, — в общем… сегодня в Лондон отправляется одна торговая компания… и у них есть лишняя лошадь. Да, мне… пора… то есть, я имею в виду… мне хотелось проститься с вами… заранее, или вернее, мне придется…