Она не смогла просто сразу закрыть его. Не смогла и позже. Уже два раза она бралась за край ткани, накрывала его и опять открывала. Мальчик лежал раздетый, чисто вымытый посередине савана, со сложенными на груди руками, с задранным подбородком и плотно закрытыми глазами.

Тяжело дыша, Агнес привалилась к краю двери, сжимая в руках ткань савана.

Мэри все понимала. Склонившись над телом внука, она коснулась руки Агнес.

Глаза Агнес неотрывно блуждали по телу сына. Она печально смотрела на его еще детскую грудь с проступающими ребрами, на округлые коленки, неподвижное лицо; уже успевшие высохнуть пшеничного цвета волосы как при жизни топорщились надо лбом. В отличие от Джудит, его физическое присутствие всегда казалось таким ощутимым, таким определенным. Агнес всегда чувствовала, когда он входил в комнату или покидал ее: безошибочно узнаваемая походка, ток воздуха, глухой удар означал, что он плюхнулся на стул. А теперь она должна отдать его тело, предать земле, навсегда лишив себя возможности видеть его.

— Я не могу… — с трудом выдавила она.

Мэри забрала у нее край полотнища. Она спокойно накрыла одним концом его ноги, другой стороной — грудь. На почти подсознательном уровне Агнес отметила, как ловко свекровь исполнила этот ритуал, ведь ей приходилось уже много раз проводить его.

Затем, не сговариваясь, вместе они подошли к балкам, где сушились пучки трав. Агнес выбрала руту, окопник и желтоглазую ромашку. Взяла еще пучки фиолетовой лаванды, тимьяна и горсть розмарина. Прошла мимо анютиных глазок, зная, что Хамнету не нравился их запах. Не понадобится и дягиль, слишком поздно, а он и не помог, не справился со своим назначением, не спас мальчика, не снял лихорадку. И валериана не нужна по той же причине. Не нужен и марьин чертополох, ведь его листья такие колючие и острые, вполне могут проколоть кожу до крови.

Она разложила сухие травы по савану вокруг его тела, пусть их шуршание принесет ему успокоение.

Настал черед иглы. Агнес продела в ушко крепкую суровую нить. И начала зашивать саван со стороны ног.

Тонкое острие, оно легко прокалывало слои ткани, выглядывая с другой стороны. Агнес сосредоточенно шила, соединяя края полотнища, чтобы получился традиционный саван. Подобно морякам, сшивающим парусину, она готовила судно для переправы ее сына в другой мир.

Аккуратный шов уже приблизился к коленям, когда что-то отвлекло ее. Повернув голову, она увидела стоявшую у подножия лестницы хрупкую фигурку. Сердце Агнес сдавило, как тисками, она едва не крикнула: «Сынок, ты вернулся?!» — но через мгновение поняла, что на самом деле там стояла Джудит. Такое же лицо, но живое и дрожащее, искаженное мучительным горем.

Мэри, вскочив с кресла, воскликнула:

— Джудит, возвращайся в кровать, немедленно, тебе нужно хорошенько выспаться.

— Нет, — возразила Агнес, — пусть останется.

Она положила иглу, осторожно, стараясь даже сейчас не уколоть сына, и протянула к дочке руки. Сойдя с последней ступеньки, Джудит вступила в комнату, бросилась в объятия матери, уткнулась лицом в ее фартук и начала, всхлипывая, бормотать что-то про котят и про лихорадку, про то, что Хамнет занял ее место и она во всем виновата… и вдруг вся затряслась от рыданий, словно деревце под шквальным ветром.

— Ни в чем ты, милая, не виновата, — заверила ее Агнес, — совершенно не виновата. Им тоже овладела лихорадка, но мы не смогли вылечить ее. И мы все должны постараться стойко вынести нашу потерю. — Поглаживая дочь по спине, она спросила: — Ты хочешь увидеть его?

Мэри пока оставила голову Хамнета открытой. Подойдя к нему, Джудит прижала к груди сцепленные руки и взглянула на брата. Выражение ее лица в каком-то странном круговом смешении отражало то неверие и испуг, то жалость и горе.

— Неужели это действительно Хамнет? — охнув, прошептала она.

Агнес, стоявшая рядом, кивнула.

— Но он не похож на него.

— Верно, сам он уже далеко, — кивнув, согласилась мать.

— Как далеко?

— На пути… — Она сделала глубокий вдох и, затаив дыхание, выдавила: — На пути к Небесам. Но его тело осталось на земле. И нам надо как можно лучше позаботиться о нем.

Джудит осторожно коснулась щеки своего двойняшки. Слезы заструились по ее щекам, обгоняя друг друга. Она всегда плакала очень крупными слезами, похожими на тяжелые жемчужины, как это ни было странно при хрупкости и худобе ее фигуры. Девочка возмущенно тряхнула головой.

— Неужели он больше не вернется к нам? — потрясенная горем, спросила она.

И Агнес внезапно осознала, что способна вынести все, кроме горестных страданий ее ребенка. Она могла вынести разлуку, болезнь, удары судьбы, роды, лишения, голод, несправедливость и одиночество, но только не это: боль дочки, смотревшей на своего умершего брата. Страдания сестры, рыдавшей о своем потерянном брате. Терзания раздираемого горем ребенка.

Впервые невольные слезы обожгли и глаза Агнес. Они заполнили ее глаза, затуманив зрение, и хлынули вниз по ее щекам, сбегая по шее, увлажняя фартук, и, проникая под платье, холодили кожу. Эти слезы, казалось, зарождались не только в глазах, а рвались из каждой клеточки ее тела. Все ее существо страдало, тоскуя и скорбя, по своему ушедшему сыну, переживая за оставшихся его сестер, за своего далекого мужа, за всех своих родных. Однако, собравшись с духом, она честно сказала:

— Да, моя милая, он больше никогда не вернется.

* * *

В комнату проник робкий свет первых рассветных лучей. Пригладив швы на коленях и плечах, Агнес сделала последние стежки на саване. Выжав использованные салфетки и выплеснув воду из мисок, Мэри уже успела подмести пол, собрав в совок упавшие листья, цветы и травы. Джудит прижалась щекой к покрытому саваном плечу брата. Из большого дома пришла Сюзанна, она сидела рядом с сестрой, опустив голову.

Подготовка практически завершилась. Чистый и зашитый в белый саван, он был готов к похоронам.

Агнес вдруг осознала, что мозг ее, точно встающая на дыбы лошадь перед рвом, отказывается думать о могиле. Она вполне представляла себе, как все пойдут в церковь — возможно, его понесут Бартоломью с Гилбертом и Джоном; могла представить, как священник проведет погребальную службу. Но совершенно не могла представить того, как его тело опустят могилу, в темную яму, где он скроется под землей навсегда. Это же невозможно даже вообразить. Она не могла допустить, что такое произойдет с ее ребенком.

Уже в третий или четвертый раз она безуспешно пыталась вдеть нитку в иголку — оставалось зашить ткань савана над его лицом, так надо, она должна все доделать, — но нитка стала толще, чем раньше, ее кончик растрепался и, при всем старании, не желал пролезать в ушко иглы. Она смочила кончик слюной, когда дверь задрожала под чьими-то громоподобными ударами.

Агнес озадаченно подняла голову. Джудит, захныкав, испуганно взглянула в сторону двери. Оглянулась и сидевшая у камина Мэри.

— Кто бы это мог быть? — удивилась она.

Агнес положила иголку. Все четверо встали. Стук возобновился: череда резких сильных ударов.

На какое-то безумное мгновение Агнес подумала, что очередная беда стучится в ее дом, желая забрать других ее детей, забрать и ее мальчика до того, как она полностью закончит приготовления. Ведь еще слишком рано для прихода соболезнующих родственников и соседей или для могильщиков, присланных городскими чиновниками, чтобы насильно унести тело. Должно быть, какой-то призрак, грозный дух смерти ломится в их дом. Но по чью душу он явился?

И вновь раздался громкий стук: мощные удары чередовались с легким перестуком. Дверь задрожала в петлях.

— Кто там? — смело крикнула она, хотя как раз смелости ей сейчас очень не хватало.

Засов поднялся, дверь распахнулась, и вдруг, наклонившись, чтобы не удариться о притолоку, в комнату вступил ее муж, его дорожный костюм и голова потемнели и промокли от дождя, пряди волос облепили щеки. Лицо его выглядело бледным, безумно встревоженным, глаза покраснели от бессонницы.

— Я опоздал? — мрачно спросил он.

Тут его взгляд упал на Джудит, стоявшую под свечой, и его лицо озарилось улыбкой.

— Малышка, — сказал он, проходя по комнате и раскидывая руки, — ты жива, ты поправилась. А я так переживал… спать не мог… выехал, как только получил ваше письмо, но теперь вот вижу, что…

И вдруг он умолк, слова словно застряли у него в горле. Он увидел лежащую на бочках дверь, завернутую в саван фигуру.

Его взгляд заметался, останавливаясь на каждом из родных ему лиц. Лицо исказилось страхом и смятением. Агнес поняла, что он пытался пересчитать их. Свою жену, мать, старшую дочь, младшую дочь и…

— Нет, — простонал он, — не может быть… Неужели там?..

Агнес встретила его взгляд молчанием. Ей отчаянно хотелось растянуть этот момент, отдалить время страшного знания, как можно дольше защищать мужа от осознания тяжкой утраты. Почувствовав, что тянуть больше нельзя, она быстро кивнула, кивнула лишь один-единственный раз.

Он издал какой-то странный сдавленный стон, словно животное, внезапно придавленное неимоверной тяжестью. В этом стоне выразились вся его боль и неспособность поверить в случившееся. Агнес никогда не забудет его. Под конец своей жизни, когда ее муж уже давно будет покоиться в земле, она все еще сможет вызвать в памяти напряженную до предела высоту и тембр его стона.

Быстро пройдя по комнате, он откинул верхнюю часть покрова. И тогда ему открылось лицо его сына, бело-голубой цветок лилии с закрытыми глазами и плотно сжатыми губами, словно мальчику что-то не нравилось, словно он был далеко не в восторге от произошедшего.

Отец нежно коснулся ладонью холодной щеки сына. Дрожащие пальцы метнулись к ссадине над его бровью.

— Нет, нет, нет! — твердил он. — Боже правый… — И, склонившись к лицу мальчика, прошептал: — Как же это могло случиться с тобой?