Мэгги О'Фаррелл - Хамнет

Сюзанна видела, как у камина судороги сотрясали тело ее брата, видела, как суетилась вокруг него ее мать со своими бесполезными мазями, примочками и повязками. Ей хотелось вырвать все эти снадобья у нее из рук и, отбросив их подальше, сказать: «Прекратите, оставьте его, оставьте его в покое. Неужели вы не видите, что уже слишком поздно?» Сюзанна в отчаяньи прижала руки к глазам. Она не могла больше ничего видеть; это было невыносимо.

Агнес продолжала шептать: «Пожалуйста, Хамнет, умоляю, пожалуйста, не покидай нас, не уходи». Уведенная к окну Джудит пыталась вырваться из руки тети, умоляя, чтобы ей дали лечь рядом с ним на тюфяк, твердя, что она нужна ему, что должна поговорить с ним, убедить его позволить уйти именно ей. Элиза удерживала ее, говоря: «Ну полно, малышка, успокойся», — хотя понятия не имела, в чем именно девочка хотела убедить брата. Мэри стояла на коленях в изножье тюфяка, удерживая лодыжки мальчика. Сюзанна, уткнувшись лбом в оштукатуренную стену комнаты, зажала уши ладонями.

Внезапно его судороги прекратились, комната погрузилась в глубочайшую бездонную тишь. Хамнет вдруг успокоился, его взгляд устремился в неведомую высь.

В своей заснеженной ледяной пустыне Хамнет опустился на землю, упав на колени. Прижал поочередно ладони к рассыпчатым кристаллам снежного покрывала, ощущая его желанное совершенство. Не слишком холодное, не слишком жесткое. Он лег поудобнее, прижался щекой к снежной подушке. Сияние белизны резало глаза, и он закрыл их на краткий миг, просто чтобы отдохнуть и собраться с силами. Нет, он не хотел спать. Он все выдержит. Но ему нужно немного отдохнуть. Он открыл глаза, желая убедиться, что этот мир еще здесь, и позволил им опять закрыться. Совсем ненадолго.

Элиза прижала к груди голову Джудит, укачивала племянницу, бормоча молитвы. Сюзанна глянула на брата, прижав к стене мокрую щеку. Мэри, перекрестившись, положила руку на плечо Агнес. Агнес, склонившись вперед, коснулась губами лба сына.

И тогда, в объятиях матери, у камина, в той самой комнате, где он научился ползать, есть, ходить, говорить, Хамнет сделал свой последний вдох.

Он набрал в грудь воздух и успокоенно выпустил его.

И наступило безмолвное спокойствие. Спокойствие безвозвратного конца.

Комната. Длинная и узкая, с отполированными до зеркальной глади и плотно пригнанными плитами пола. Горстка людей собралась возле окна, они переглядывались, проводя приглушенное совещание. Окна занавешены, поэтому совсем мало света, но кто-то приоткрыл окно, узкую щелку. Дуновение ветра проникло в комнату, слегка оживив воздух, всколыхнув стенные гобелены, края вышитой дорожки на каминной полке, принеся с собой уличные запахи пыльной сухой дороги с оттенком аромата пирогов, испеченных по соседству, с кисловатой сладостью яблочной карамели. Время от времени голоса проходящих мимо людей простреливали комнату случайными, лишенными смысла словами, пузырьками звука, выпущенными в ее глухое молчание.

Вокруг стола аккуратно расставлены стулья. В кувшине стояли цветы, головки поникли, усыпав пыльцой скатерть. Спавшая на коврике собака вдруг подняла голову, начала вяло вылизывать лапы, но, словно почувствовав усталость, опять погрузилась в дремоту. На столе стайка кружек окружила кувшин с водой. Никто не пил. Люди возле окна продолжали что-то тихо обсуждать; поддерживающие мягкие рукопожатья, склоненные головы в накрахмаленных белых чепцах.

Их взгляды то и дело устремлялись в конец комнаты, к камину, потом опять друг на друга.

Снятая с петель дверь покоилась возле камина на двух бочках. Рядом находилась женщина. Она неподвижна, спина сгорблена, голова опущена. Сразу и не поймешь, дышит ли она еще. Ее спутанные волосы разметались по плечам. Она стояла на коленях, вытянув руки и склонившись вперед, видна лишь ее голая шея.

Перед ней тело ребенка. Из-под подола рубашки видны его босые ноги с согнутыми пальцами. На ступнях и под ногтями еще темнеет скопившаяся в недавней жизни грязь: дорожной пыли, садовой земли, глины с берега реки, где еще дней пять назад он плавал со своими приятелями. Руки вытянуты вдоль тела, голова слегка повернута к матери. Его тело, потеряв краски жизни, стало пергаментно-белым, окоченевшим, кожа лишилась упругости. Он все еще одет в свою ночную рубашку. Именно его дяди сняли с петель и принесли в комнату эту дверь. С особой осторожностью, задерживая дыхание, они подняли его с тюфяка, где он умер, и уложили на деревянное полотно двери.

Младший дядя, Эдмунд, рыдал, он видел все сквозь марево слез, что стало для него облегчением, поскольку ему было слишком мучительно видеть черты своего старшего брата в его умершем сыне. Этого мальчика он видел ежедневно всю его короткую жизнь, учил его ловить деревянные мячи, выискивать блох у собаки, мастерить дудочки из тростника. Его более взрослый дядя, Ричард, не плакал: его печаль превратилась в гнев — на порученное им страшное задание, на весь живой мир, на Судьбу, на то, что маленький племянник заболел и теперь лежал здесь мертвый. Из-за скопившегося гнева он тихо отругал Эдмунда, считая, что тот плохо держал мальчика, взяв его не под колени, как полагалось, а за лодыжки, и своей неловкостью испортил дело.

Оба дяди вскоре ушли, обменявшись краткими замечаниями с находящимися в комнате людьми.

В основном там собрались женщины: бабушка мальчика, жена пекаря, крестная мальчика, его тетя. Они сделали все, что могли. Сожгли постельное белье, матрас, солому и простыни. Проветрили комнату. Уложили сестру двойняшку в кровать на втором этаже, болезнь ослабила и ее силы, хотя она уже шла на поправку. Они вымыли комнату, обрызгав ее лавандовой водой для освежения воздуха. Принесли белое полотно, суровые нитки и острые иглы. Они почтительно и тихо говорили о том, что помогут подготовить ребенка к погребению, останутся здесь, никуда не уйдут и готовы приступить к скорбному обряду в любой момент. Мальчика надо подготовить к похоронам: нельзя терять время попусту. По постановлению городских властей, умершего от чумы человека следовало захоронить быстро, в тот же день. Женщины сообщили об этом матери, на тот случай, если она не знала этого постановления или забыла о нем, поглощенная своим горем. Поставив миски с теплой водой рядом с матерью и держа наготове салфетки, они деликатно откашлялись.

Однако ответа не дождались. Мать не откликнулась. Даже головы не подняла. Видимо, не услышала, просто не могла услышать того, что пора начинать подготовку к погребению, обмывать тело и зашивать его в саван. Она не взглянула на принесенную воду, и та успела остыть. Не заметила и белый квадрат сложенной на краю двери ткани.

Она продолжала просто сидеть, опустив голову и касаясь руками вяло согнутых пальцев и волос мальчика.

В голове Агнес кружились тяжелые мысли, то увеличиваясь в своем множестве, то уменьшаясь до самой невыносимой.

«Этого не может быть, — горестно думала она, — не может, как же мы будем жить, что будем делать, как Джудит вынесет это, что я скажу людям, сможем ли мы жить дальше, что мне следовало сделать, где же мой муж, что он скажет, могла ли я спасти сына, почему мне не удалось спасти его, почему я не почувствовала, что именно он находился в наибольшей опасности?» Но потом круг ее мыслей сужался, и тогда в голове звучало лишь два слова: «Он умер, он умер, он умер».

Она не осознавала смысла этих слов. Не могла заставить себя осознать его. Ей представлялось невозможным, что ее сын, ребенок, мальчик, самый здоровый и крепкий из ее детей, мог в считаные дни заболеть и умереть.

Ее мысли, как у любой матери, тянулись, подобно рыболовным удочкам, к своим детям, напоминая себе, где они находятся, что делают, как питаются. По привычке, сидя у камина, она прикидывала, где они находятся: «Джудит в верхней спальне. Сюзанна в большом доме. А Хамнет?» Она вновь и вновь задавалась этим вопросом, пытаясь сама себя обмануть, отказываясь осознавать неотвратимый ответ: он умер, он скончался. «А где же Хамнет? — вновь возникал в уме вопрос. — Ушел в школу, играет во дворе, побежал на речку? Где Хамнет? Где Хамнет? Где же мой мальчик?»

«Да вот же он, — пытался пробиться в ее голову слабый голос, — холодный и безжизненный, прямо перед тобой, на дверном полотне. Сама посмотри и увидишь».

«Но Хамнет? Где же он?»

Сидя спиной к входным дверям, она видела перед собой лишь топку камина, заполненную пеплом и развалившимися головешками сгоревших поленьев.

Она осознавала, как через уличные и дворовые двери приходили и уходили какие-то люди. Ее свекровь, Элиза, жена пекаря, соседка, Джон, какие-то еще горожане.

Они, эти люди, говорили с ней. Она слышала их слова и голоса, в основном приглушенные и неразборчивые, но не могла даже повернуть головы. Все эти приходящие и уходящие люди с их участливыми словами и соболезнованиями совершенно не трогали ее. Они не могли предложить того, что ей хотелось, что ей было необходимо.

Ее руки еще лежали на волосах сына и сжимали его пальцы. Только это в нем еще было знакомо, выглядело так, как раньше. Так она позволяла себе думать.

Его тело изменилось. И с каждым часом менялось все больше. Будто шквальный ветер — тот самый, из ее сна, полагала она, — оторвал сына от земли, швырнул на камни, повалял по скалам и, наигравшись, оставил в покое. Его тело злостно, оскорбительно и жестоко терзали, покрыв страшными шрамами и синяками: болезнь погубила его. Вскоре после смерти черные пятна и кровоподтеки, расползаясь и множась, стали более явными. Потом этот процесс прекратился. Кожа обрела восковую плотность, из-под нее проступили кости. Ссадина над глазом — Агнес даже не представляла, откуда она у него взялась, — еще кроваво багровела.