«Все хорошо, — твердила она про себя, зажав в руке прохладный восковой столбик свечи и разжигая ее фитилек над углями, — очень хорошо… Там, где есть жизнь, есть и надежда».

Фитиль загорелся, слабый огонек поначалу едва теплился, потом набрал силу. Агнес держала свечу в вытянутой руке, круг света расширился, оттеснив ночную тьму.

В раструбе света обозначились очертания топки с углями и каминной полки. Рядом на полу — домашние туфли Агнес и ее упавшая шаль. Перед камином под простыней на тюфяке выделялись ступни, ноги, коленки Джудит; простыня скрывала все тело, кроме лица.

Увидев лицо дочки, Агнес невольно прижала ладонь ко рту. Бледная кожа выглядела почти бескровной; глаза полуоткрыты, зрачки закатились под веки. Ее побелевшие приоткрытые губы потрескались, еле слышно слабое дыхание.

Не отнимая руки ото рта, Агнес горестно смотрела на дочь. Осознавая себя целительницей, она посещала многих больных и выздоравливающих и сразу распознавала притворщиков, лишь изображавших больных, распознавала скорбящих и безумных, и сейчас у нее вдруг мелькнула страшная мысль: «Конец близок». Однако как мать, отлично помнившая, как много лет уже пестовала и ухаживала, заботилась, кормила и одевала, обнимала и целовала этого ребенка, она взмолилась: «Нет, Боже, не позволяй ей покинуть меня, прошу, она не может уйти!»

Склонившись к Джудит, Агнес коснулась ее лба и пощупала пульс, размышляя, как облегчить состояние ребенка, и только тогда заметила нечто странное в освещенных пламенем свечи очертаниях девочки, нечто столь странное и нежданное, что ей не сразу удалось понять, что именно она увидела.

Прежде всего она заметила, что коснулась руки вовсе не Джудит, как сначала подумала, когда нащупала в темноте сцепленные руки. Пальцы девочки сплелись с пальцами кого-то другого. Рядом с Джудит на тюфяке перед угасающим камином — как ни странно это казалось — лежала вторая Джудит.

Агнес прищурилась. Тряхнула головой. Ну, разумеется, это же Хамнет. Мальчик спустился из спальни ночью и устроился на тюфяке рядом со своей двойняшкой. И теперь спал спокойным глубоким сном рядом, держа ее за руку.

Подняв свечу, Агнес присмотрелась к спящим детям. Позже она будет вспоминать этот момент, задаваясь вопросом: «Когда же я поняла, что на самом деле все было не так, как я думала? Когда я это заметила? Что же именно насторожило меня?»

Ее дочь с побелевшим от лихорадки лицом, действительно очень больная, лежала на спине, рядом с ней лежал ее сын, обнимая сестру рукой. Однако именно вид его руки насторожил ее. Агнес смотрела на нее как зачарованная. Она не узнавала руку Хамнета.

Она перевела взгляд на руку Джудит и увидела, что ее ногти испачканы чем-то черным. Похоже, чернилами.

«Когда же, — спросила себя Агнес, — Джудит научилась писать чернилами?»

Ее охватило странное, сводящее с ума смятение, безумные мысли роились в голове, точно гудящие пчелы. Она вскочила, вставила свечу в подсвечник на камине и принялась более тщательно ощупывать детей.

Ее сын, вполне здоровый на вид, лежал у самой топки, а дочь рядом с ним на тюфяке. Однако под шеей Хамнета она вдруг обнаружила длинную косу Джудит. Из-под рубашки Джудит выглядывало запястье Хамнета со шрамом от серпа, которым он порезался в раннем детстве. Более короткие волосы Хамнета потемнели, смоченные влагой обильно потевшей во время лихорадки сестры; но именно Джудит сейчас спала спокойным здоровым сном.

Агнес совсем запуталась, не понимая, что же она видела. Может, она еще спит? Или это какое-то ночное наваждение? Отбросив простыню, она опять пригляделась к лежащим детям. Ноги больного ребенка оказались гораздо длиннее. И болен явно более рослый ребенок.

Именно Хамнет, а не Джудит.

В этот момент, видимо, почувствовав холод, меньший из двойняшек открыл глаза и увидел, как она стоит над ними, держа в руках простыню.

— Мама? — удивленно произнес ребенок.

— Джудит? — прошептала Агнес в ответ, уже не доверяя собственным глазам.

— Да, — ответил ребенок.

* * *

Хамнет не знал о том, что для его отца наняли лошадь. Он так и не узнает, что друг отца раздобыл для него хорошую кобылу, норовистое животное с горящими глазами, мускулистым телом, блестящей, как каштан, масти.

Он даже не догадывался, что прямо сейчас его отец скакал во всю прыть на этой норовистой кобыле, порой позволяя себе сделать лишь краткие остановки, чтобы выпить воды и подкрепиться чем бог пошлет в попадавшихся на пути трактирах. От Танбриджа до Вейбриджа и Тейма. В Банбери он сменил лошадь. В пути он думал только о дочери, думал о том, как сократить разделявшие их мили, о том, что должен как можно скорее попасть домой, должен еще раз увидеть и обнять ее до того, как она покинет земной мир, до того, как испустит последний вздох.

Увы, его сын ничего не знал об этом. Никто из них не знал. Ни Сюзанна, посланная матерью в ее лекарственный огород на заднем дворе за корнями горечавки и любистока для припарок. Ни Мэри, ругавшая испуганную служанку в дворовой кухне, а девушка целый день ревела и причитала о том, как ей нужно домой, как ей необходимо повидать свою мать. Ни Элиза, объяснявшая женщине, которая пришла за врачебной помощью, что Агнес не сможет поговорить с ней сегодня и завтра, и советовавшая зайти на следующей неделе. Ни сама Агнес, сидевшая возле больного сына и поглощенная только попытками спасти своих детей.

Джудит, ее ребенок, дочка, самая младшая из ее детей, сидела в кресле. Агнес еще не могла этому поверить. Лицо девочки оставалось бледным, но глаза стали ясными и живыми. Осунувшаяся и слабенькая, она, однако, охотно открывала рот и глотала бульон, не сводя пристального взгляда с матери.

Пытаясь помочь метавшемуся в лихорадке сыну, Агнес чувствовала, как ее сердце разрывается пополам. Ее дочь пошла на поправку; она вернулась к ним, еще раз вернулась. Но вместо нее, казалось, мог уйти Хамнет.

Она дала ему слабительное, кормила желе из розмарина и мяты. Лечила его тем же, чем Джудит, и даже более сильными средствами. Она сунула ему под подушку камешек с дырочкой. А часа три назад, позвав Мэри, попросила принести ту жабу и привязала ее к его животу льняным полотенцем.

Но состояние мальчика не улучшалось; никакие средства ему не помогали. Агнес почувствовала, что надежда на его выздоровление начинает убывать, как вода из дырявой бадьи. Она чувствовала себя идиоткой, слепой глупышкой, распоследней наивной дурой. Всю жизнь она думала, что нужно защищать Джудит, а у нее собирались забрать Хамнета. Как судьба могла быть такой жестокой, устроив ей злосчастную ловушку? Побудив ее посвятить все силы спасению не того ребенка, чтобы, пока она отвлеклась, подстеречь и похитить другого?

Теряя веру, она с яростью подумала о своем лекарственном огороде, о всех своих полках с порошками, снадобьями, сборами трав и настойками. Какой от всех них прок? Какой смысл во всем этом? Во всех этих долгих годах, потраченных на подкормку, прополку, обрезку и сборку? Ей вдруг захотелось выйти в огород, вырвать с корнями все свои растения и сжечь их дотла. Какая же она дура, бездарная загордившаяся дура. Как она могла даже подумать, что ее лекарственные растения способны исцелить такую болезнь?

Тело ее сына терзали адские муки. Он корчился и метался, выгибался дугой и опадал в бессилии. Агнес пыталась помочь ему, поддерживая за плечи, мягко массируя грудь. Она начала понимать, что ничем больше не способна помочь ему. Может только сидеть рядом, всеми силами стараясь облегчить его страдания, но силы этой чумной заразы слишком велики, слишком сильны и ужасны в своих проявлениях. Точно ядовитый плющ, болезнь оплела и сжала своими плетями тело ее сына и не собиралась отпускать его. Чума породила в нем влажный мускусный и соленый запах. «Она явилась к ним, — подумала Агнес, — издалека, из какой-то влажной, гнилостной ямы. Она добралась до них, используя и губя как людей и зверей, так и насекомых; она питалась ими, порождая боль, несчастье и горе. Это ненасытное, непреодолимое, худшее, самое темное зло».

Агнес не отходила от сына. Она обтирала влажной салфеткой его лоб, руки и ноги. Обкладывала его свертками с солью. Чтобы хоть как-то успокоить и утешить мальчика, положила ему на грудь букетик валерианы и лебединых перьев. Его лихорадило все сильнее, вспухшие бубоны туго натянули кожу. Она подняла его потемневшую с внутренней стороны синевато-серую руку и прижала ладонью к своей щеке. Она готова была испробовать любые средства, сделать все, что угодно. Она вскрыла бы себе вены, вспорола бы собственное тело, чтобы отдать сыну свою кровь, свое сердце, любой другой орган, если бы это могло принести ему хоть малейшую пользу. Тело мальчика покрылось обильным потом, словно все жизненные соки выступили через кожу, опустошая его изнутри.

Разум Хамнета, однако, жил своей жизнью. Он долго слышал голоса матери и сестры, тети и бабушки. Он осознавал, что все они пытаются помочь ему, давая лекарства, разговаривая с ним, касаясь его тела. Хотя сейчас все они куда-то отступили. Он начал видеть лишь какой-то странный незнакомый пейзаж. Он остался в одиночестве. Вокруг с мягкой неотвратимостью падал снег. Он покрывал землю, все тропинки, выступы и скалы, все вокруг; пригибал к земле ветви деревьев; все превращалось в чистейшую и покойную белизну. Окружающая тишина, прохлада и преображенный серебристый свет давали ему особое успокоение. Ему хотелось только лечь на этот снег, отдохнуть; дать облегчение уставшим ногам и больным рукам. Смиренно лечь, растянуться на этом блестящем и толстом белом одеяле: ведь это могло дать ему желанное облегчение. Какой-то внутренний голос говорил ему, что нельзя ложиться, что нельзя поддаваться желанному покою. Какой странный голос… Почему ему нельзя отдохнуть?

Где-то за пределами его осознания звучал голос Агнес. Она прикладывала целительные припарки к его распухшей шее и подмышкам, но он так сильно дрожал, что они отваливались, не принося пользы. Вновь и вновь она звала его по имени. Элиза обняла Джудит и увела ее в другой конец комнаты. Изо рта девочки вырывались свистящие хрипы, она старалась высвободиться из объятий тети. «Все, кто описывал умирание как мирный или покойный переход в мир иной, — подумала Элиза, — никогда не видели воочию, как умирает человек». Смерть бесчеловечна и жестока, смерть борется за свою добычу. Человек цепляется за жизнь, как усики плюща за стену, его нелегко оторвать, он не сдается без борьбы.