За окном резвилась рыжеватая белка с крысиной мордочкой, она жила в дупле дерева возле дома: иногда Агнес нравилось подкармливать и баловать этого зверька. Мэри в жизни не могла понять такого поведения и не раз говорила невестке, что нельзя пускать в дом грязных грызунов, бог знает, какие болезни и заразу они могут притащить, но Агнес не слушала. Агнес никогда не слушала. Даже сейчас, когда ее муж собирался уехать из дома, сбежать, бросить их, хотя на самом деле ему следовало на коленях просить прощения у матери, ведь еще и трех лет не прошло, как она впустила в свой дом эту его брюхатую невесту, да и у отца тоже, хотя, бог свидетель, Джон сам не без греха, однако же всегда старался, как мог, ради блага семьи. И такая вот своеобразная невосприимчивость была обычной для Агнес, она никогда не прислушивалась к умным советам.

Мэри не могла смотреть на сына; не могла смотреть и на стоявшую у окна снова беременную невестку, игравшую с треклятой белкой так, словно в доме не происходило ничего важного.

Джон обходился с Агнес как с простушкой, сельской дурочкой. Он кивал ей, проходя мимо нее в доме или когда видел за столом. «Как у нас нынче дела, Агнес?» — мог спросить он у нее, словно у малого дитяти. Он снисходительно поглядывал на молодую женщину, если она притаскивала кучку каких-то грязных корешков или показывала им горстку гладкобоких желудей. Он терпел ее чудаковатые выходки, вечерние скитания, ее порой неряшливый вид, глупые фантазии или предсказания, которыми она иногда делилась с ними, терпел и разных животных и прочих тварей, которых она приносила в дом (тритона, посаженного ею в кувшин с водой, какого-то плешивого голубя, за которым она ухаживала до полного его выздоровления). Если Мэри жаловалась ему по вечерам, когда они лежали в постели, он просто похлопывал ее по руке, говоря: «Да не обращайте на девочку внимания. Не забывайте, что она у нас деревенская, а не городская». В ответ Мэри обычно возражала: «Агнес не девочка. А женщина, соблазнившая парня помоложе, нашего сына, и женившая его на себе по худшей из возможных причин». И добавляла: «Вы слишком много прощаете ей, и все из-за ее приданого. Не думайте, что я этого не понимаю». И заключала: «Я же сама из деревни, выросла на ферме, но разве я бегаю по ночам и таскаю в дом всякую дикую живность? Нет, ничего подобного. Некоторые из нас, — тут она обычно презрительно фыркала, — знают, как подобает себя вести».

— Это нам существенно поможет, — беспечно и упорно твердил ее сын, — всем нам, благодаря расширению отцовского дела. Его посетила вдохновляющая идея. Видит бог, дела его в нашем городе значительно усложнились. Если мне удастся наладить торговлю в Лондоне, то, несомненно, я сумею помочь…

Еще даже не осознав, что терпение ее закончилось, выскользнув, точно лед из-под ног, Мэри вскочила с кресла и принялась трясти сына за плечи.

— Весь этот план, — воскликнула она, — чистая глупость. Не представляю, почему твоему отцу взбрело это в голову. Разве ты проявлял хоть какой-то интерес к его делу? Разве проявил себя как способный и ответственный человек? В Лондон, подумать только! Помнишь, как посланный за оленьей кожей в Чарлекот ты умудрился потерять ее на обратном пути? Или тот раз, когда ты обменял дюжину перчаток на одну книгу? Помнишь? Как вы с ним могли даже подумать о налаживании каких-то дел в Лондоне? Неужели вы полагаете, что там нет своих перчаточников? Да они сожрут тебя живьем, едва только заметят.

На самом деле Мэри хотелось сказать: «Не уезжай». На самом деле ей хотелось, чтобы он расторгнул брак с этой дикаркой, годившейся разве что в прислуги, чтобы он никогда не встречался с ней, с этой женщиной из леса, которую все считали странной и негодной для семейной жизни. Почему она вообще выбрала сына Мэри, ведь у него не было ни деловой хватки, ни состояния? Она жалела, что ей вообще пришло в голову послать сына в качестве учителя латыни на эту ферму на лесной окраине: если бы она могла повернуть время вспять, то изменила бы это прошлое, исключив возможность их знакомства. Мэри не нравилось, что приходится терпеть в доме эту женщину, с ее способностью бесшумно появляться в комнате, не нравилось и то, как она смотрит, ее взгляд проникал прямо в тебя или проходил насквозь, словно ты некое бестелесное создание, вроде воды или воздуха, не нравилось и как она ворковала или пела с ребенком. На самом деле ей хотелось, чтобы ее сын никогда не узнал о планах Джона открыть филиал в Лондоне. При мысли об этом городе, наполненном людскими толпами и болезнями, у нее захватывало дух.

— Агнес, — воззвала она, когда ее сын раздраженно вырвался от нее, — уверена, вы поддержите меня. Он не может уехать. Не может вот так просто покинуть вас.

Агнес наконец отвернулась от окна. Мэри едва не вскипела от ярости, увидев, что невестка опять держала на руках белку. Хвост зверька плавно покачивался у нее между пальцами, а глаза, словно оправленные в золото черные бусины, уставились на Мэри. Красивые у Агнес пальцы, с горечью заметила Мэри. Тонкие, длинные, белые. Мэри пришлось признать, что Агнес замечательная женщина. Однако в ее красоте есть нечто тревожное и порочное: темные волосы не гармонировали с золотисто-зелеными глазами, кожа белее молока, зубки ровные, но остренькие, как у лисы. Мэри вдруг осознала, что не может долго смотреть на свою невестку, не может выдержать ее взгляд. Это чудо природы, странная женщина, ведьма или колдунья, это лесная фея — ведь она именно такая, так все говорят, и Мэри знала, что это правда — околдовала и соблазнила ее мальчика, приворожила его своими чарами. Этого Мэри никогда не сможет ей простить.

Но теперь Мэри призывала Агнес на помощь. Несомненно, в данном случае они могут объединить усилия. Несомненно, невестка примет ее сторону в этом деле, постарается удержать его дома, в безопасности, где обе они могут приглядывать за ним.

— Агнес, — произнесла Мэри, — ведь вы же согласны поддержать меня, верно? Ведь очевидно, что в этих дурацких планах нет ни малейшего смысла. Он должен остаться здесь, с нами. Ему надо быть дома, когда родится ребенок. Его место рядом с вами, с вашими детьми. Он должен найти себе дело здесь, в Стратфорде. Он не может так просто сбежать. Верно? Агнес?

Агнес подняла голову, и ее лицо на мгновение показалось из-под чепца. Она улыбнулась своей самой загадочной, сводящей с ума улыбкой, и Мэри почувствовала, как у нее екнуло сердце, она поняла, что ошиблась, что Агнес вовсе и не собиралась принимать ее сторону.

— Я не вижу причин, — начала Агнес своим беспечным мелодичным голосом, — удерживать мужа дома против его воли.

Комок ярости подступил к горлу Мэри. Она могла бы со злости ударить эту женщину, невзирая на то что та ждала ребенка. Могла бы взять иголку и воткнуть ее в белую женскую плоть, плоть, которую ее сын ласкал, целовал, сливался с ней, порождая детей. Мэри стало плохо от одной этой мысли, волна отвращения поднялась в ней, когда она представила своего мальчика, своего ребенка в постели с этой колдуньей.

Она издала странный звук, то ли всхлип, то ли вскрик. Бросив на пол рукоделие, Мэри встала и отошла от стола, подальше от своего сына, прошла мимо внучки, сидевшей в корзине около камина, с двумя столовыми ложками в руках.

На пути в коридор от ее внимания не ускользнуло то, что Агнес и ее сын начали смеяться, сначала тихо, потом громче, шикая друг на друга, их шаги простучали по плитам, они явно подошли друг к другу.

* * *

Неделю спустя Агнес под руку с мужем прошли по улицам Стратфорда. Из-за огромного живота она не могла передвигаться быстро; не могла нормально дышать из-за того, что подраставший ребенок занимал в ней все больше и больше места. Она чувствовала, что ради нее муж старается идти медленнее, чувствовала, как его мышцы подрагивают от усилий подавления врожденной потребности напряженного и быстрого движения. Для него это было подобно попытке удержаться от питья, когда умираешь от жажды. Он был готов уйти: это она понимала. Уже завершилась пора подготовки, споров и договоров, написаны нужные письма, упакованы сумки, одежда, которую Мэри лично стирала и перестирывала; она никому не доверила столь ответственного дела. Джон тщательно отслеживал отбор образцов перчаток, а затем паковал, распаковывал и опять паковал их.

И вот момент расставания наступил. Агнес мысленно спрягала глагол: он уходит, он уйдет, он хочет уйти. Она сама способствовала созданию такой возможности; она привела в движение такое развитие событий, точно кукловод, спрятанный за ширмой, осторожно дергала за веревочки своих деревянных актеров, мягко подталкивая их в нужном направлении. Она попросила Бартоломью поговорить с Джоном и потом ждала, когда сам Джон поговорит с ее мужем. Ничего не случилось бы, если бы она не предложила Бартоломью заронить эту идею в голову Джона. Она сама создала этот момент — именно сама, — но, однако, теперь, когда все сложилось как надо, она вдруг осознала, что это полностью противоречило ее собственным желаниям.

Ей хотелось, чтобы он продолжал жить с ней, чтобы они по-прежнему держались друг за друга. Чтобы он был дома, когда она произведет на свет второго малыша. Чтобы они продолжали жить вместе. Хотя ее желания не столь уж важны. Он уходит. И тем не менее она сама, незаметно для других, отсылала его в Лондон. Он несет на спине упакованные вещи. Когда он устроится и найдет жилье, ему отправят остальные коробки с товарами. Его туфли начищены до блеска; швы она пропитала жиром, чтобы защитить их от мокрых лондонских улиц.

Агнес искоса взглянула на мужа. На очертание его профиля, аккуратно подстриженную и нафабренную бородку (она сама вчера вечером наточила бритву на кожаном ремне и побрила смертельно острым лезвием кожу любимого — полное доверие, полное подчинение). Его глаза устремлены в землю: ему не хочется здороваться со знакомыми или задерживаться для разговоров с ними. Он крепко держит ее за руку, напряженно сжав пальцы. Ему не терпится отправиться в путь. Покончить со старой жизнью. Окунуться в полноводные течения нового мира.