Должно быть, близилось утро, лучи нового дня уже просачивались в комнаты, еще слабые и молочно-бледные. Он с трудом, шаг за шагом спустился по лестнице, ступеньки почему-то кренились и покачивались под ним. Ему пришлось постоять, уткнувшись лбом в стену и закрыв глаза, в надежде на то, что мир тогда перестанет кружиться перед глазами.

Внизу он увидел следующую картину: его тетя Элиза спала за столом, положив голову на руки. Свечи догорели, превратившись в растопленные восковые лужицы. Огонь в камине стал кучей остывшей золы. Мать, сжимая в руке салфетку, спала, привалившись к краю тюфяка. А Джудит смотрела на него.

— Джуди, — сказал он, вернее, пытался сказать, потому как, похоже, почти лишился и голоса. Во рту все распухло, пересохшее горло, сжавшись от саднящей боли, отказывалось издавать нормальные звуки.

Он опустился на колени и подполз поближе к сестре. Ее глаза мерцали каким-то странным серебристым светом. Ей стало хуже: он заметил определенные ухудшения. Ее щеки совсем побелели, ввалились, бледные губы потрескались, опухоль на шее покраснела и отливала влажным блеском. Он осторожно и тихо прилег рядом с двойняшкой, стараясь не разбудить мать. Нашел руку сестры, их пальцы сплелись.

Он заметил, что ее глаза начали закатываться, закрылись. Потом опять открылись, и Джудит скосила на него взгляд. Казалось, это стоило ей огромных усилий.

Уголки ее губ дрогнули и поднялись в легком подобии улыбки. Он почувствовал, как она сжала его пальцы.

— Не плачь, — прошептала она.

И вновь он испытал неизменное всю его жизнь внутреннее ощущение: что в нем заключается часть ее, что они дополняют друг друга, как две половинки одного грецкого ореха. Что без нее он становится неполноценным, ущербным. Если сестру отнимут у него, то всю оставшуюся жизнь он будет жить с открытой раной, пронзающей все его существо. Сможет ли он жить без нее? Нет, не сможет. Разве можно лишить сердце легких и надеяться, что оно будет продолжать биться, или сорвать луну с неба и ожидать, что звезды будут светить по-прежнему, или рассчитывать, что ячмень вырастет без дождя. Словно по волшебству, по ее щекам серебристыми капельками покатились слезы. Он понял, что эти слезы падали из его глаз на лицо сестры, хотя они вполне могли сливаться с ее слезами. Они же две одинаковые половинки одного целого.

— У тебя все будет хорошо, — едва слышно добавила она.

— Не будет. — Сердито сжав ее пальцы, он облизнул оказавшиеся солеными губы. — Я буду с тобой. Мы уйдем вместе.

И вновь — промельк улыбки и легкое пожатие ее пальцев.

— Нет, — сказала она, ее лицо поблескивало от его слез, — ты останешься. Ты нужен им.

Он почувствовал присутствие в комнате самого ангела Смерти, он маячил там, в темноте за дверью, головы он к ним не поворачивал, но его пустые глазницы все видели, за всем следили. Он ждал, дожидался своего часа. Тогда, извергая дыхание замогильной сырости, он рванется вперед на своих костяных ногах, чтобы забрать Джудит, сжать ее в своих ледяных объятиях, и ему, Хамнету, уже не удастся освободить ее. Сумеет ли он настоять, чтобы его тоже забрали?

Внезапно его осенила одна идея. Он не понимал, почему не вспомнил об этом раньше. Примостившись рядом с Джудит, Хамнет подумал о том, что удастся, возможно, обмануть ангела Смерти, удачно разыграть его, так же, как они с Джудит в детстве разыгрывали окружающих: обмен одеждой заставлял людей поверить, будто мальчик — это девочка, и наоборот. Лица у них были одинаковые. Люди постоянно замечали это, по меньшей мере раз в день. И всего-то надо было, чтобы он повязал платок Джудит или она надела его шапку; тогда они могли сесть за столом, опустив глаза и скрывая улыбки, а их мать, положив руку на плечо Джудит, говорила: «Хамнет, не мог бы ты принести дров?» Или их отец, войдя в комнату и подумав, что видит сына, одетого в курточку, просил его проспрягать один из латинских глаголов, а в итоге видел, как его дочь, давясь от смеха и радуясь удавшейся иллюзии, отбегает к двери и, открыв ее, показывает реального, спрятавшегося за ней сына.

Сумеет ли он повторить их обман, их розыгрыш, только еще один раз? Ему казалось, что сумеет. Ему казалось, что все должно получиться. Он глянул через плечо в темноту коридора за дверью. Там царила бездонная и глухая, полнейшая тьма. «Отвернись, — мысленно приказал он ангелу Смерти, — закрой свои глаза. Хоть на краткий миг».

Просунув руки под Джудит, одну ладонь под спину, а вторую — под ноги, он передвинул ее в сторону, поближе к камину. Она оказалась легче, чем он ожидал; Джудит повернулась на бок, мгновенно выпрямившись и открыв глаза. Нахмурившись, она смотрела, как он занимает продавленное ею место на тюфяке, как приглаживает свои вьющиеся волосы, как натягивает простыню на них обоих до самых подбородков.

Он не сомневался, что теперь они будут выглядеть одинаково. Никто не узнает, кто из них кто. И ангел Смерти так же легко ошибется и заберет вместо сестры его.

Крутясь рядом с ним, Джудит попыталась сесть.

— Нет, — опять прошептала она, — Хамнет, нет.

Он знал, что она сразу поняла его задумку. Как обычно. Она возмущенно мотала головой, но слишком ослабела, чтобы подняться с постели. А Хамнет крепко держал простыню, закрывая их обоих.

Хамнет глубоко вздохнул. Повернув голову, он принялся дышать ей в ухо, пытаясь вдохнуть в нее свои силы, свое здоровье, всего себя. «Ты останешься, — прошептал он, — а я уйду». Он пытался внушить ей свои мысли: «Я хочу, чтобы ты взяла мою жизнь. Она станет твоей. Я отдаю ее тебе».

Они не могли выжить оба: и оба это поняли. Слишком мало воздуха, мало здоровой крови, мало жизненных токов для них двоих. Возможно, их не хватало изначально. И если кому-то из них суждено выжить, то должна выжить сестра. Он хотел этого. Он крепко держал края простыни обеими руками. Он, Хамнет, так решил. Так и будет.

* * *

Незадолго до своего второго дня рождения Сюзанна, скрестив ноги, сидела в корзине на полу в бабушкиной гостиной, юбка раскинулась вокруг нее воздушными волнами. В каждой ручке она держала по деревянной ложке и, представляя их веслами, гребла ими со всей возможной быстротой. Она плыла вниз по реке. По быстрому, извилистому потоку. Водоросли струились по течению, сплетая и расплетая свои зеленые плети. Ей нужно было постоянно грести, чтобы оставаться на плаву — если она остановится, то бог знает, что может случиться… Мимо нее проплывали утки и лебеди, вроде бы совершенно спокойные и умиротворенные, но Сюзанна знала, что под водой они неустанно и быстро перебирают своими перепончатыми лапками. Никто, кроме нее, не видел этих водоплавающих птиц. Ни ее мама, она стояла у окна и разбрасывала семена по подоконнику. Ни ее бабушка, она сидела за столом перед своей швейной коробкой. Ни ее отец, она видела лишь пару его ног в темных чулках, которые перемещались от стены к стене. Подошвы его туфель стучали и шаркали по волнам Сюзанниной реки. Его ноги проходили мимо уток, между лебедями, иногда скрываясь в зарослях прибрежного камыша. Девочке хотелось сказать ему, чтобы он был поосторожнее, узнать, умеет ли он плавать. Ей представилась, как голова отца — с такими же темными, как его чулки, волосами — исчезает под буровато-зелеными водами. От этой картины у нее сжалось горло, а глаза защипало от подступивших жгучих слез.

Подняв взгляд на отца, она увидела, что он остановился. Его прямые ноги застыли, как пара древесных стволов. Он остановился перед своей матерью, она по-прежнему что-то шила, и ее серебристая иголка то ныряла в ткань, то выныривала обратно. Сюзанне она представлялась серебристой рыбкой, может, пескариком или даже хариусом, он то выпрыгивал из волн, то заныривал на самое дно, и девочка, продолжая свое волшебное плавание, вдруг осознала, что бабушка отбросила свое шитье, встала и начала кричать что-то, сердито глядя на отца. Сюзанна потрясенно смотрела на них, забыв о своих ложках-веслах. В ее памяти запечатлелась эта странная сцена: лицо бабушки искажено гневом, она схватила своего сына за руку; отец Сюзанны вырвал руку у своей матери и тихо произнес что-то угрожающим тоном; потом бабушка вскинула руки в сторону матери девочки, резко окликнув ее по имени — сказанное бабушкой прозвучало как «Анньес», — и мать сразу обернулась. Платье матери покрывало большой живот с другим малышом. Братиком или сестричкой, как говорила ей мама. А еще на мамином плече сидела белка. Неужели настоящая белка? Но Сюзанна знала, белка — самая что ни на есть настоящая. Рыжий хвост зверька ярко, как пламя, поблескивал в льющихся из окна солнечных лучах. Забравшись по рукаву, белка пристроилась на плече матери, рядом с чепцом, скрывавшим мамины волосы, которые Сюзанне иногда разрешали распутывать, расчесывать и заплетать.

Лицо ее мамы выражало полнейшую безмятежность. Она обвела рассеянным взглядом гостиную, бабушку, отца, ребенка в корзинке-лодке. Погладила белку по хвосту; Сюзанне порой тоже очень хотелось погладить белку, но зверек никогда не подпускал ее близко. Поглаживая беличий хвост, мама пожимала плечами, выслушивая все, что ей говорили. С какой-то рассеянной улыбкой мама опять отвернулась к окну, сняла белку с плеча и выпустила из окна.

Сюзанна подмечала все эти странные детали. А утки и лебеди подплывали все ближе, скапливаясь вокруг ее лодки.

* * *

Мэри упорно продолжала шить, иголка постоянно ныряла в ткань и выныривала рядом. Она с трудом понимала, что делала, но заметила, что пока выслушивала слова сына, стежки ее стали большими и неровными, что особенно раздражало ее, поскольку она славилась своим рукоделием — да, она действительно была мастерицей. Она старалась не терять головы, сохранять спокойствие, но ее сын в который раз пытался убедить ее в том, что не сомневается в успехе нового плана, что ему удастся расширить перчаточное предприятие отца в Лондоне. Мэри, едва сдерживая ярость, подавила презрительную усмешку. Ее невестка, разумеется, не принимала ни малейшего участия в их дискуссии, тупо стояла у окна, издавая какие-то глупые междометия.