— А что беспокоит вас? — спросила она.

Сюзанна дрыгала ножками, пытаясь привлечь к себе внимание матери и попросить продолжить веселую песенку.

— Ничего, — глухо сказал он, — я устал. Только и всего. — Он встал, и ножки отодвинутого стула со скрежетом проехались по полу. — Пойду прилягу.

— Почему же вы даже не поели? — спросила Агнес, подбрасывая Сюзанну, чтобы утихомирить ее. — Вас не устраивает хлеб и мед?

— Я не голоден. — Он покачал головой.

— Помнится, ваш отец просил вас сходить с утра к…

Резко взмахнув рукой, он оборвал ее:

— Передайте ему, пусть пошлет Гилберта. Сегодня я никуда не пойду. — Шаркая ногами по полу, он направился к лестнице, и за ним шлейфом потянулся тот странный запах, словно он уносил кучу грязного, давно не стиранного белья. — Мне нужно выспаться, — буркнул он напоследок.

Агнес следила за тем, как он поднимался по ступеням, держась за перила. Когда он скрылся наверху, она взглянула в круглые, темные и смышленые глаза дочки.

— Спой, мам-ма, — последовал совет Сюзанны.

* * *

— Что случилось, — шепотом спросила она его ночью, — чем вы озабочены, могу ли я помочь вам? — Она мягко коснулась его груди, где под ее ладонью билось его сердце, ритмично и настойчиво, словно задаваясь одним и тем же вопросом и не получая ответа.

— Ничего, — кратко ответил он.

— Но что-то же должно быть, — заметила она, — разве вы сами не понимаете, или вам не под силу говорить об этом?

Он тяжело вздохнул, его грудь поднялась и опала под ее ладонью. Он потянул край простыни и поерзал, пристраивая поудобнее ноги. Она почувствовала, как его пятка царапнула ее ногу и как он нервно дернул простыню. Они лежали вместе на кровати под балдахином, словно в уютной пещере, Сюзанна спала на соломенном тюфяке, раскинув руки, ее губки плотно сжались, а пряди темных волос прилипли к щекам.

— Может быть… — начала она, — вы… вы жалеете, что мы поженились? Может, из-за этого вы страдаете?

Впервые за много дней он вдруг повернулся к ней, на лице его отразились обида и потрясение. Он накрыл ее руку своей ладонью.

— Нет, такого быть не может, — сказал он, — как вы могли подумать? Я живу только ради вас и Сюзанны. Все остальное не имеет значения.

— Тогда в чем же ваша печаль? — задумчиво произнесла она.

Приподняв ее руку, он поочередно поцеловал кончики ее пальцев.

— Не знаю, — изрек он, — пустяки. Тоска какая-то на душе. Меланхолия. Пустяки.

Она уже засыпала, когда он тихо сказал, или ей почудилось:

— Я в растерянности. Заблудился…

Придвинувшись к жене, он крепко обнял ее за талию, словно боялся, что какая-то огромная волна могла унести ее от него.

* * *

В последующие дни она внимательно следила за мужем, оценивая его состояние, как врач заболевшего пациента. Она заметила, что по ночам он страдал бессонницей, а по утрам не мог проснуться. Поднимаясь все-таки к середине дня, он пошатывался от слабости, как пьяный, с посеревшим лицом и в унылом, мрачном настроении. Исходящий от него неприятный запах усилился, стал более кислым и вонючим, пропитав уже и его одежду, и волосы. Подойдя к двери в их флигель, его отец начал кричать и ругаться, призывая сына пошевеливаться и приниматься за работу. Агнес понимала, что должна оставаться спокойной и уравновешенной, должна стать сильнее, чтобы продолжать поддерживать нормальную жизнь в доме, не позволив мужу погрузиться в мрачную темноту, побороть ее, преодолевая собственные слабости и защищая Сюзанну.

Она заметила, как муж, еле волоча ноги и тяжко вздыхая, отправлялся на уроки к ученикам. Наблюдала, каким взглядом, глядя в окно, он провожал своего брата Ричарда, вернувшегося из школы. Видела, с каким хмурым видом он сидел за родительским столом, вяло копаясь в еде на тарелке. Заметила, как его рука потянулась к кувшину эля, когда отец принялся хвалить Гилберта за то, как умело он договорился с рабочим из кожевенной мастерской. Заметила, как малыш Эдмунд, подойдя к любимому брату, уткнулся головой в его рукав; мальчику пришлось несколько раз стукнуть лобиком по его руке, прежде чем брат осознал его близость. Видела, с каким отсутствующим и усталым видом он поднял мальчика и посадил к себе на колени. Видела, как напряженно вглядывался Эдмунд в лицо брата, прижимая ладошки к его небритым щекам. Видела, что один только Эдмунд из всей родни заметил, что с братом что-то неладно.

Она видела, как ее муж вздрагивал на стуле, если вдруг кошка запрыгивала на стол или ветер хлопал дверью, даже если тарелку ставили на стол с громким стуком. Она видела, как подначивал его Джон, как он презрительно насмехался над ним, призывая Гилберта тоже посмеяться над братом.

— Ну что ж ты за бестолочь такая, — заявил ему Джон, когда он пролил немного эля на скатерть, — не можешь даже эля себе нормально налить, ха-ха, ты видел, Гилберт, какой он у нас недотепа?

Она замечала, что аура вокруг мужа становится все темнее, набирая ужасную зловонную мощь. Тогда ей хотелось дотянуться до него через стол, поддержать, положив руку ему на плечо. Ей хотелось сказать, я здесь, с вами. Но что, если ее слов будет недостаточно? Возможно, она не способна исцелить его безымянную боль? Впервые в своей жизни она вдруг осознала, что не знает, как помочь страждущему. Не знала, что делать. Да и в любом случае, она не могла тогда взять его за руку, не могла позволить себе этого в его родительском доме за общим столом. К тому же их разделял и сам стол, заполненный тарелками, кружками и подсвечниками. Элиза уже встала, чтобы собрать с блюда остатки мясной подливки, а Мэри еще упорно пыталась накормить Сюзанну, нарезав малышке мясо слишком большими кусками. В большой семье всегда так много дел и забот, ведь у каждого человека в ней свои, отличные от других, нужды и потребности. «Как же просто в таком случае, — подумала Агнес, начиная собирать тарелки, — не заметить боли и страданий одного из них, если страдалец молчит, держит все в себе, точно в плотно закупоренной бутылке, однако внутреннее давление нарастает и нарастает, и в итоге может произойти… что-то ужасное». Что именно, Агнес не знала.

* * *

Последнее время муж стал слишком много выпивать по вечерам, не в трактире с приятелями, а прямо в спальне, сидя за своим столом. Обрезая одно гусиное перо за другим, он ворчал, считая, что срезы получаются плохо. Одно слишком длинное, другое слишком короткое, третье слишком тонкое для его пальцев. Они расщеплялись, царапали бумагу и сажали кляксы.

— Неужели так трудно обеспечить человека нормальными перьями? — однажды ночью заорал он, швырнув в стену горсть испорченных перьев, чернильницу и скомканную бумагу.

Агнес сразу проснулась, как и испуганно захныкавшая Сюзанна. Взяв ребенка на руки и глянув на мужа, Агнес не узнала его: волосы всклокочены, лицо побагровело от ярости, рот скривился в пронзительном крике, а по стене перед ним расплывалась большая чернильная клякса.

Утром, оставив мужа спящим, она привязала на спину Сюзанну и направилась в сторону «Хьюлэндса», останавливаясь по дороге, чтобы собрать перьев, маковых головок и листьев крапивы.

Она нашла Бартоломью, следуя на звук глухих ударов. Он оказался в ближайшем загоне для скота, размахивал киянкой, забивая в землю опорный кол ограды: с каждым ударом кол с тихим треском понемногу погружался в почву. Брат огораживал участок для ягнят. Она понимала, что он мог бы, конечно, поручить такое дело одному из слуг, однако брату оно удавалось лучше всех: благодаря его росту, необычайной силе, целеустремленности и безгранично ревностному подходу к любой работе.

Заметив ее приближение, он бросил молоток. В ожидании смахнул пот со лба, поглядывая, как она идет к нему.

— Я принесла тебе подкрепление, — сказала Агнес, протягивая брату сверток с краюхой хлеба и сыром, сделанным ее руками в дворовой кухне на Хенли-стрит, она сама сварила его из овечьего молока и процедила через тонкую миткалевую салфетку.

Благодарно кивнув, Бартоломью взял сверток и сразу начал подкрепляться, не сводя взгляда с лица Агнес. Он приподнял оборку на чепчике Сюзанны и погладил пальцем ее сонную щечку. Но его взгляд быстро вернулся к сестре. Она с улыбкой смотрела, как он старательно пережевывал пищу.

— Что скажешь? — наконец изрек он.

— Ну, может, — начала она, — это и не особо важно…

Бартоломью с хрустом оторвал зубами хлебную корку.

— Выкладывай.

— Просто у мужа… — Агнес поудобнее пристроила Сюзанну, — бессонница. Он не спит по ночам, а потом не может встать утром. Ходит унылый и мрачный. Больше отмалчивается, если только не ругается с отцом. Ему стало ужасно тяжело жить. А я не знаю, что делать.

Как она и предвидела, Бартоломью обдумал ее слова, как обычно, склонив голову набок и устремив вдаль пристальный взгляд. При этом он продолжал жевать, желваки на его скулах напряженно сжимались и растягивались. Продолжая сосредоточенно молчать, он закинул в рот остатки хлеба с сыром. Проглотив последний кусок, Бартоломью громко вздохнул. Нагнулся. Поднял киянку. Агнес стояла в стороне от изгороди на безопасном расстоянии. Он сделал пару ударов — сильных и точных — по макушке опоры. С дрожью и содроганием сам столб, казалось, предпочитал быстрее скрыться в земле.

— Человеку, — сказал он, чередуя слова с ударами, — нужна работа. Подходящая работа.

Бартоломью проверил кол рукой и счел, что тот держится достаточно крепко. Он перешел к следующему колу, уже слегка заглубленному в землю.

— Он только и делает, что думает, — продолжил он, взмахнув киянкой, — все думает и думает, да без особого толка. Ему нужно приличное дело, нужно обрести стоящую цель. Не может же он всю жизнь служить мальчиком на побегушках для своего отца или бегать по городу, давая уроки. С такими мыслями, как у него, и свихнуться недолго…