Поляки, однако, мастерски убивали крыс. Они подходили к этому как к своеобразной охоте, оставляли крысам приманку, а сами лежали в засаде с огромной лопатой. Едва эти грызуны появлялись — гладкие и разжиревшие на морских припасах, — поляки выскакивали с истошными криками и улюлюканьем и забивали их до смерти, отчего крысиные мозги и кишки разлетались по стенам и потолкам. Потом они отрезали им хвосты и, привязав их к своим ремням, расхаживали по кораблю, прихлебывая из бутылок какую-то прозрачную жидкость.

— Прям наизнанку выворачивает, — заметил один из мэнских моряков юнге, глянув на него с другого конца кубрика. — Верно? — И он похлопал себя по шее и плечам, где под робой кишели ненасытные блохи. — Проклятые крысы, — выругался он, перевернувшись в своей подвесной койке.

В Венеции у них ожидалась лишь короткая остановка — капитан спешил доставить груз в Англию для сокращения суммы убытков, чтобы получить нормальное вознаграждение и закончить это адское плавание, — но пока проходила очередная разгрузка и погрузка, он велел юнге раздобыть для корабля несколько новых кошек. Юнга стремительно сбежал на причал; ему не терпелось покинуть корабль с его тесными кубриками и трюмами, вонючими крысами и смертельно опасной лихорадкой. Сегодня еще два матроса слегли с лихорадкой, один с Мэна, как он сам, а второй из польских матросов, с изголовья его койки свисал украшенный крысиными хвостами ремень.

Юнге уже пришлось однажды прогуляться по Венеции в своем первом путешествии, и та прогулка отлично запомнилась ему: странный город, не поймешь — то ли суша, то ли море, по ступеням домов плещутся нефритово-зеленые волны, окна их освещаются мерцающими огоньками свечей, а вместо улиц лишь запутанный лабиринт узких проходов, выходящих к горбатым, перекинутым через каналы мостам. В таком месте, где в тумане угловатых площадей, окруженных высокими зданиями, трезвонят церковные колокола, можно запросто заблудиться.

Уходя, он оглянулся на моряков, которые передавали по цепочке ящики и мешки, перекрикиваясь друг с другом на смеси мэнского, английского и польского языков. Какой-то венецианец вез в их сторону нагруженную коробками тележку; он тоже кричал, но на местном наречии. Он жестами пытался привлечь внимание моряков, придерживая свои коробки, и юнга заметил, что на одной руке у него не хватало двух пальцев, а кожа на изуродованной руке выглядела странно сморщенной и оплывшей, точно свечной воск. Он взывал к морякам на корабле, показывая здоровой рукой на свои коробки, и тогда юнга увидел, что тележка так сильно накренилась, что коробки вот-вот упадут на причал.

Парень бросился вперед и выровнял тележку, улыбнувшись удивленному венецианцу с изувеченной рукой, но быстро рванул в сторону, завидев усатые мордочки кошек, сидевших под прилавком торговца рыбой.

Неведомо для них обоих, блоха с александрийской обезьянки — прожившая около недели на одной из выживших крыс, а до того заразившая кока, умершего вблизи Алеппо, — перепрыгнула с парня на рукав мастера-стеклодува, оттуда перебралась на его левое ухо и укусила в шею за мочкой. Он ничего не почувствовал, поскольку прохладный сырой воздух канала уменьшал чувствительность кожи, а сам он думал только о том, как бы погрузить коробки с бусинами на корабль, получить оплату и поскорее вернуться на остров Мурано, где ему еще предстояло выполнить много заказов, а помощники за время его недолгого отсутствия наверняка опять подерутся.

К тому времени, когда корабль проходил вблизи Сицилии, с африканской лихорадкой слег второй помощник, его покрасневшие пальцы начали чернеть, а тело так обильно потело, что капли просачивались на пол через ткань гамака. Его также похоронили в море, как и двух поляков, за пределами Неаполитанского залива.

Взятые в Венеции кошки, в свободное от ловли крыс время, по природной склонности предпочитали спать в трюме на коробках с бусинами из Мурано. Видимо, что-то привлекало их в этих тщательно перевязанных деревянных поверхностях, на боках которых белела начертанная мелом венецианская маркировка.

На этом этапе плавания в трюм спускалось мало народа, и когда эти кошки сдохли — а они сдохли быстро, одна за другой, — их необнаруженные трупы так и остались лежать на венецианских коробках. Покинув своих полосатых пушистых хозяев, блохи заползли в коробки и поселились в рваных прокладках среди множества разноцветных бусинок миллефиори (в той самой ветоши, которую сунул туда помощник мастера-стеклодува; того самого стеклодува из Мурано, работа в мастерской которого теперь остановилась из-за того, что многих рабочих свалила таинственная и смертельная лихорадка).

В Барселоне выжившие польские матросы удрали с корабля, легко смешавшись с толпой в порту. Капитан, стиснув зубы, сообщил команде, что они будут продолжать плаванье в меньшем составе. Доставят по назначению грузы гвоздики, тканей и кофе, продолжая следовать к берегам Англии.

Команда выполнила приказ. Корабль побывал в портах Кадиса, Порту и Ла-Рошели, потеряв по пути на север еще больше моряков, и в итоге причалил в английском Корнуолле. Когда они вошли в порт Лондона, команда сократилась до пяти человек.

Юнга в своем изрядно выцветшем шейном платке отправился искать корабль, готовый отправиться к острову Мэн, держа под мышкой единственную выжившую кошку из Венеции; еще трое выживших моряков направились прямиком в знакомую им таверну на дальнем конце Лондонского моста; капитан, раздобыв лошадь, поехал домой к жене и родственникам.

Разгруженный и сложенный на таможне груз постепенно развозился по Лондону: гвоздику, специи, текстиль и кофе передали на продажу торговцам, шелка доставили в королевский дворец, изделия из стекла — одному заказчику в Бермондси, тюки с тканями — суконщикам и галантерейщикам в Олдгейт.

Коробки со стеклянными бусинами, изготовленными мастером-стеклодувом с острова Мурано до того, как он повредил руку, пролежали на полке склада около месяца. Потом одну из них отправили портнихе в Шрусбери, другую в Йорк, ювелиру из Оксфорда. Последнюю, самую маленькую коробку, где бусины по-прежнему лежали в ветоши с пола той муранской мастерской, отправили с посыльным на какой-то постоялый двор на северной окраине города, где она пролежала с неделю. Затем хозяин постоялого двора отправил ее вместе с пачкой писем и пакетом кружев в Йоркшир, передав их с оказией путнику, уезжавшему в те края на лошади.

Его кожаная седельная сумка ритмично побрякивала во время езды, разноцветные бусинки, вертя своими шестицветными сферами, подпрыгивали и сталкивались друг с другом в ритме движения лошади. За два дня пути всадник порой лениво размышлял о том, что же могло быть в той завязанной коробке: что могло так тихо и мелодично позвякивать?

Две бусины разбились, раздавленные весом себе подобных. Пять штук непоправимо поцарапались. Более тяжелые бусины с каждым толчком лошади постепенно проваливались на дно коробки.

Голодные и истощенные пребыванием на таможенном складе блохи повыползали из тряпья. Однако они быстро восстановились и округлились, прыгая с лошади на человека и обратно, и также на прочих людей, с которыми всадник общался в пути — на женщину, продавшую ему кварту молока, на ребенка, подошедшего погладить его лошадь, на молодого парня в придорожном трактире.

К тому времени, когда всадник доскакал до Стратфорда, блохи отложили яйца в швах его дублета, в гриве лошади, в строчках седла, в филигранном плетении кружев и в тряпках между бусами. Из этих яиц вылупятся правнуки блохи, жившей на обезьянке.

Курьер передал письма, сверток кружев и коробку с бусами хозяину трактира на окраине города. Письма доставил их адресатам мальчишка, по пенни за штуку (одно, между прочим, прибыло на Хенли-стрит, и в том письме уехавший в Лондон на заработки муж писал своей родне о том, как вывихнул запястье, упав с крыльца, рассказывал о домашней собаке своего домовладельца, о том, что они собираются в турне с одним спектаклем и будут представлять его по городкам до самого Кента…). Сверток с кружевами забрала через день-другой белошвейка из Ившема.

Всадник отправился на лошади в обратный путь к Лондону, заметив, однако, что езда вызывает у него неприятные ощущения: кажется, в его подмышке появилась какая-то болезненная припухлость. Но он не обратил на это внимания и продолжил путь.

Коробку с бусинами тот же юный разносчик доставил одной швее на Или-стрит. Ей заказали новое платье для жены члена местной гильдии, в которое она собиралась принарядиться на праздник урожая. Говорили, что в свое время эта жена побывала в Лондоне и в Бате, где набралась утонченных идей о модных нарядах. Она сообщила швее, что желает украсить лиф своего нового платья именно венецианскими бусинами, иначе новый наряд ей будет не нужен. Совершенно не нужен. Поэтому швея отправила заказ в Лондон, откуда он отбыл в Венецию, а жена члена гильдии все беспокоилась, что доставка бусин может задержаться, и они отправили в Лондон второе письмо, правда, так и не дождавшись на него ответа, однако ценный груз наконец-то прибыл.

Подняв створку окна, швея взяла коробку у разносчика. Она уже собиралась открыть ее, когда в комнату вошла соседская девочка, Джудит, которая помогала ей в сметывании, раскрое тканей и подборе цветной отделки.

Швея торжествующе показала ей коробку.

— Смотри! — радостно произнесла она, взглянув на девочку, невысокую для своего возраста, белокурую как ангелочек и с таким же ангельским характером.

— Бусинки из Венеции? — всплеснув руками, воскликнула Джудит. — Неужели это их доставили?

— Да, наверное, — рассмеявшись, ответила портниха.

— А можно мне взглянуть? Можно посмотреть на них? Я сгораю от любопытства.

Портниха положила коробку на стол.

— Конечно, милочка. Ты можешь даже сама достать их. Придется только убрать все эти грязные тряпки. Бери ножницы.

Она вручила девочке коробку с бусинами миллефиори, и Джудит с нетерпением взяла драгоценный груз, просияв счастливой улыбкой.