Пальчики на этой обезьяньей руке показались парню и знакомыми, и странными. Темные и блестящие, как начищенная обувная кожа, и с ноготками, похожими на яблочные косточки. Хотя на ее ладошке, так же как у него самого, отпечаталась сеточка тонких линий, они-то и сблизили их прямо там под растущими на причале пальмами, породив объединяющее сочувствие, какое только может возникнуть между человеком и животным. Парню вдруг показалось, что эта золотая цепь закручена вокруг его собственной шеи; обезьянка, казалось, поняла грусть юноши, его тоску по дому, боль от синяков на ногах, волдырей и мозолей на ладонях, от слезающей со спины кожи, обгоравшей долгие месяцы под безжалостным океанским солнцем.

Юноша протянул руку к обезьянке, и она ухватилась за нее. Ее хватка оказалась удивительно крепкой: она говорила об ужасном обращении, о потребности и тоске по доброму спутнику. Воспользовавшись всеми четырьмя конечностями, обезьянка забралась по руке юноши к нему на плечи, залезла на голову и зарылась лапками в его шевелюру.

Рассмеявшись, парень поднял руку, чтобы убедиться в произошедшем. Точно, обезьянка уселась ему на голову. Он испытал множество противоречивых желаний. Хотелось броситься обратно к кораблю и крикнуть своим товарищам: «Посмотрите, посмотрите на меня!» Хотелось рассказать своей младшей сестренке: «Ты ни за что не догадаешься, что случилось со мной, ты не поверишь, но у меня на голове сидела обезьянка». Хотелось забрать себе эту зверушку, убежать, вырвав цепь из руки ее мучителя и взбежав по сходням, спрятаться в трюме. Хотелось приласкать маленькое создание, прижать к груди и всегда заботиться о нем, никому не отдавая.

Хозяин встал и жестом подозвал парня поближе. Его лицо покрывали оспины и шрамы, во рту чернели щербатые зубы, а разнокалиберные, неопределенного цвета глаза смотрели в разные стороны. Он выразительно потер пальцы, сообщив на всем известном языке жестов: «Давай деньги».

Юнга отрицательно покачал головой. Обезьянка, крепче ухватив мальчика за волосы, обвила хвостом его шею.

Изъеденный оспинами и шрамами хозяин угрожающе шагнул к юнге и, взяв его за руку, повторил требующий денег жест. «Денги, — резко произнес он, — денги давай!» И ткнув пальцем в обезьянку, повторил тот же жест.

И вновь юнга помотал головой, сердито сжал губы и, защищая висевший на ремне кошелек, закрыл его рукой. Он знал, что будет с ним, если он вернется на корабль без еды и без эля. Он до смерти не забудет мичманской плетки, хлеставшей его по спине дюжину раз в Малакке, семь раз в Галле и пять раз в порту Могадишо.

— Нет, — сказал юнга, — нет.

Впившись странным взглядом в лицо парня, хозяин разразился потоком яростной брани. Язык, на котором говорили в этом порту под названием Александрия, звучал пронзительно, резал слух, точно острие ножа. Хозяин поднял руку, чтобы схватить обезьянку, и она тут же принялась стрекотать и пронзительно повизгивать, выражая крайнее огорчение, беспорядочно цепляясь то за волосы юнги, то за воротник его робы, даже царапнула ему шею крохотными темными ноготками.

Сам юнга, уже едва не рыдая, пытался удержать свою новую подружку. Ему удалось ухватить ее за верхнюю лапку, под руку попался ее покрытый шерстью локоток, но через мгновение хозяин резко дернул цепь, вырвав обезьянку от парня, и она с визгом упала на мощеные плиты причала, кое-как встала и, скуля, поковыляла на цепном поводке за своим мучителем.

Потрясенный, юноша смотрел вслед сгорбившемуся животному, быстро ковылявшему на задних лапах в попытке догнать хозяина и ослабить натяжение цепи. Он смахнул слезы со щек, вытер глаза, чувствуя себя ужасно одиноким и жалея об упущенной возможности уговорить этого торговца просто отдать ему животное. Ведь обезьянке хотелось быть с ним: разве это не понятно с первого взгляда?

Однако парень не знал — не мог знать, — что обезьяна оставила ему кое-кого в наследство. В суматошной возне она сбросила на него трех своих блох.

Одна из блох упала незамеченной на причал, где юнга случайно раздавил ее подошвой своего башмака. Вторая осталась пока в рыжеватых волосах парня и теперь пробиралась к макушке. Пока он расплачивался в трактире за большую бутыль местного пива, блоха — в стремительном прыжке — перелетела с его лба на плечо трактирщика.

Третья из обезьяньих блох осталась там, куда упала, в складке красного шейного платка парня, подаренного ему дома его возлюбленной.

Позже, к вечеру, когда юнга вернулся на корабль, пообедав приправленными специями орехами и странным пирожком в виде лепешки, он принялся играть со своей любимой корабельной кошкой, узнав ее по белой шерсти и полосатому хвосту. Взяв любимицу на руки, он прижал ее к шее, и блоха, почувствовав близость своей новой хозяйки, переместилась из шейного платка парня в молочно-белый мех кошачьей шеи.

Эта кошка почувствовала себя плоховато и с безошибочным кошачьим выбором тех, кто ее не любит, на следующий день решила полежать на новом месте, в гамаке того самого мичмана. Когда мичман в тот же вечер пришел к своей подвесной койке, то с проклятьями обнаружил там это уже сдохшее животное, вытащил его бесцеремонно и швырнул в другой конец тесного кубрика.

Четыре или пять блох, одна из которых раньше жила на обезьянке, остались в гамаке, где лежала кошка. Шустрая обезьянья блоха была исполнена решимости успешно выжить в земном мире. Попрыгав и поскакав по храпевшему мичману, она устроилась в его теплой и влажной подмышке, где вволю насосалась драгоценной, богато сдобренной алкоголем кровью моряка.

Три дня спустя, когда корабль, миновав Дамаск, уже взял курс на Алеппо, рулевой зашел в каюту капитана и доложил, что мичман приболел и отлеживается внизу. Не отрываясь от изучения карт и показаний секстанта, капитан кивнул и тут же выбросил из головы это сообщение.

На следующий день, когда он вышел на верхнюю палубу, ему сообщили, что мичманом овладело бешенство, изо рта у него идет пена, а голова скособочилась от опухоли на шее. Хмуро выслушав очередной доклад рулевого, капитан приказал корабельному врачу навестить больного. Поохав, рулевой добавил, что некоторые из корабельных кошек, похоже, сдохли.

Оглянувшись, капитан посмотрел на рулевого. На лице капитана отразились беспокойство и досада.

— Кошки, говорите? — Рулевой почтительно кивнул, опустив глаза. — Очень странно. — На мгновение задумавшись, капитан, щелкнув пальцами, показал в сторону моря: — Выбрасывайте их за борт.

Всех трех сдохших кошек связали хвостами и выбросили в Средиземное море. Высунувшись из люка на палубу, юнга проводил их взглядом, вытирая глаза концом своего красного платка.

Вскоре они пристали к причалу в Алеппо, где выгрузили основной груз гвоздики и часть закупленных кофейных бобов, а несколько десятков крыс сами сбежали на берег. Судовой врач постучал в капитанскою каюту, где капитан со вторым помощником обсуждали погодные условия и стратегию дальнейшего плавания.

— Вот и вы, — сказал капитан, — ну как там наш приболевший… мичман?

— Умер, сэр, — ответил врач, почесав голову под париком и подавив отрыжку.

Капитан, нахмурившись, оценил состояние врача, отметив скособоченный парик и сильный запах рома.

— По какой причине?

Врач, в основном поднаторевший в качестве костоправа и зубодера, возвел глаза к низкому, обшитому досками потолку каюты, словно пытался найти там нужный ответ.

— Лихорадка, сэр, — изрек он с пьяной решимостью.

— Лихорадка?

— Вероятно, особый вид африканской лихорадки, — туманно пояснил он, — таково мое мнение. Он весь покрылся черными пятнами, понимаете, на руках и ногах, и также в более интимным местах, о которых неудобно упоминать здесь, в этом благоприятном для здоровья месте, и посему, в силу необходимости, я сделал вывод, что он заболел, должно быть, где-то…

— Ясно, — оборвал его капитан, отвернувшись от врача и воззрившись снова на карты, — он счел, что узнал все необходимое.

— Сэр, — прочистив горло, сказал второй помощник, — придется организовать морские похороны.

Мичмана завернули в парусину и подняли на верхнюю палубу. Близко стоявшие моряки прикрыли носы и рты платками: от трупа исходила сильная вонь. Капитан прочел краткую молитву из Библии; он тоже с трудом терпел исходящий от трупа запах, несмотря на то что плавал уже четверть века и сбился со счета в количестве проведенных водных погребений.

— Во имя Отца, — провозгласил в итоге капитан, повысив голос, чтобы заглушить сдавленные позывы к рвоте за его спиной, — и Сына и Святого Духа, мы вверяем тело сие морским волнам.

— Вы, — он призвал жестом двух ближайших к нему моряков, — поднимите его… и предайте… да… за борт.

С позеленевшими лицами они бросились к трупу, подняли его и сбросили за борт.

Неспокойная, волнистая поверхность Средиземного моря сразу скрыла тело мичмана.

К тому времени, когда они достигли Константинополя, имея заказ на доставку партии северных мехов, все кошки на корабле передохли и увеличившееся число крыс стало сильно осложнять жизнь.

— Крысы прогрызли ящики и добрались до запасов сушеного мяса, — доложил капитану второй помощник, — сегодня утром в камбузе оказалось штук пятнадцать или шестнадцать. Команда деморализована, — устремив взгляд в иллюминатор на линию горизонта, сообщил он, — за сегодняшнюю ночь заболело еще несколько человек.

Сначала умерло двое, потом третий, а к утру скончался четвертый. Все от той же африканской лихорадки, от которой распухает шея, кожа краснеет, покрывается волдырями, а местами чернеет. Капитану пришлось сделать внеплановую остановку на острове Рагуза, чтобы избежать неразберихи в ходе дальнейшего плавания и нанять матросов без поручительств или рекомендаций. Новые матросы поглядывали хитрыми глазками и скалились, показывая кривые и обломанные зубы; они держались особняком и почти не разговаривали, лишь иногда общались на каком-то польском наречии. Мэнская команда не доверяла им, но вынужденно общалась с ними и делила жилье.