Ничто, однако, не могло подготовить ее к беспрестанной усиливающейся боли. Это было сродни попыткам устоять под ураганным ветром, или плыть против течения по полноводной реке, или пытаться поднять рухнувшее дерево. Никогда еще она не чувствовала себя такой слабой, такой уязвимой. Она привыкла считать себя сильной личностью: могла успокоить и подоить корову, могла перестирать гору белья, могла носить на руках маленьких детей, перетаскивать тюки со шкурами, ведра с водой и охапки дров. У нее жизнестойкий и здоровый организм: под гладкой кожей скрывались очень крепкие мышцы. Однако сейчас требовалось нечто иное.

Ее ожидало иное переживание. Оно смеется над ее попытками овладеть им, подчинить его, возвыситься над ним. Оно само, боялась Агнес, способно овладеть ею. Оно может задушить и утопить ее своими водами.

Подняв голову, она вдруг увидела на другом конце поляны серебристый ствол и изящные заостренные листья рябины. И тогда, несмотря на все свои страхи, она улыбнулась. Она мысленно произнесла это слово — рябина, рябина — четко и медленно, по слогам. К осени ее ягоды покраснеют, их настой помогает при желудочных болях и хрипах в груди; если посадить рябину около дома, то она будет отпугивать злых духов от его обитателей. Говорят, что первую женщину сотворили из ее ветвей. Такое имя дали и ее матери, хотя отец никогда не называл ее так; духовный пастырь назвал ей настоящее имя матери, когда она спросила его об этом. «Ветви леса…»

Агнес уперлась руками в землю, встала на четвереньки, как волчица, подчиняясь очередному приступу боли.

* * *

Он проснулся во флигеле на Хенли-стрит. Полежал немного, глядя вверх на бордовый балдахин. Потом встал, подошел к окну и выглянул на улицу, рассеянно почесывая бороду. Сегодня днем ему предстояло дать два урока латыни в городских домах; они нагоняли на него удушающую тоску, такой же удушливой неизбывной тоской несет от зловонной разлагающейся туши. Сонные глаза мальчиков, скрежет палочек по грифельным доскам, перелистывание мятых букварей, бесконечная литания глаголов и союзов. Утром ему придется помогать отцу с доставками и сборами. Он зевнул и, упершись лбом в деревянную раму, тоскливо наблюдал, как мужчина упорно пытается сдвинуть с места упирающегося осла, какая-то женщина тащила за шиворот хнычущего ребенка, в другую сторону пронесся мальчишка с охапкой дров.

«Неужели мы навсегда останемся в этом городке? — подумал он. — Неужели мне не суждено увидеть мир, побывать в других городах?» Больше всего в жизни ему хотелось бежать отсюда с Агнес и ребенком, бежать как можно дальше. После свадьбы он думал о начале другой, более свободной и значимой жизни, мужской жизни, однако же сейчас лишь одна стена отделяет его от реалий отрочества, от его семьи, отца, от капризов и вспышек его буйного нрава. Он понимал, разумеется, что им необходимо дождаться здесь рождения ребенка, что ничего нельзя предпринять до благополучного разрешения от бремени. Но сейчас, когда это время приблизилось, он ничуть не продвинулся в своих планах бегства. Мог ли он сбежать? Неужели они так и будут жить в этом тесном флигеле, под боком родительского дома? Неужели у них нет выхода? Агнес говорила, что он должен…

Подумав об Агнес, он напряженно выпрямился. Взглянул на ее половину кровати, где соломенный матрас еще хранил углубление, оставленное ее телом. Он окликнул жену. Тишина. Он вновь громче произнес ее имя. Опять никакого ответа. На мгновение перед его мысленным взором предстало тело Агнес в его нынешних удивительных очертаниях, каким он видел его прошедшей ночью: стройные ноги, красивые руки, изящные очертания грудной клетки, легкий изгиб позвоночника, подобный колее на снежной дороге, и, наконец, идеально округлая сфера живота. Она напоминала женщину, проглотившую полную луну.

Он взял свою одежду со стула возле окна и быстро оделся. Уже в чулках он прошелся по комнате, вытаскивая пряди волос из-под ворота. В животе урчало, тихо и грозно, точно внутри у него рычала от голода собака. Внизу может быть хлеб и молоко, овсянка и яйца, если куры снеслись. Подумав о завтраке, он слегка улыбнулся. Проходя мимо своего письменного стола в углу, он искоса взглянул на него и заметил нечто странное.

Что-то изменилось. Он помедлил. Острие листовидного пера нырнуло в чернильницу. Он озадаченно нахмурился. Он никогда так не делал: кто же оставляет перо в открытой чернильнице на всю ночь? Какая расточительная небрежность. Перо же испортится, да и чернила высохнут.

Шагнув к столу, он вынул перо и аккуратно стряхнул его, чтобы капли не попали на ворох бумаг. Потом заметил, что к его вечерним записям добавилась какая-то строчка. Несколько слов, написанных неровным наклонным почерком. Слова соскальзывали вниз по странице, словно в конце фразы весили больше, чем в начале. Склонившись, он попытался прочесть написанное. Никаких знаков препинания, фраза, видимо, не имела ни начала, ни конца. Он разобрал слова «ветви» и «дождя» (написанное как «дожжя»); какое-то слово начиналось с заглавной буквы «З», и еще одно начиналось то ли с «Л», то ли с «П».

Ветви… чего-то что-то что-то что-то… дождя. Ему никак не удавалось расшифровать фразу. Он прижал страницу пальцами. Другой рукой задумчиво пощекотал пером щеку. Ветви, ветви…

Его жена никогда прежде так не поступала, не трогала перья и ничего не писала за его столом. Неужели она хотела оставить ему какое-то сообщение? Важно ли ему понять его? Что оно могло означать?

Он положил перо. Развернулся. Вновь окликнул Агнес с вопросительной интонацией. Спустился по узкой лестнице.

В нижней комнате и на улице перед домом Агнес тоже не оказалось. Может, она пошла к священнику, решив прогуляться с пустельгой, как иногда делала? Но вряд ли она решилась бы на такую дальнюю прогулку, учитывая близость родов. Выйдя во двор из задней двери, он увидел мать, стоявшую с Элизой, которая окунала ткань в раствор красной краски.

— Вы не видели Агнес?

— Не так, — укоризненно произнесла мать, — делай так, как я показывала тебе вчера, держи кончиками пальцев. Кончиками, я сказала. — Она подняла голову и взглянула на него. — Агнес? — повторила она.

* * *

Ребенок жив: несмотря на собственные предсказания, Агнес осознала, как сильно боялась иного исхода только тогда, когда увидела, как младенец повернул головку и его личико сморщилось от возмущенного вопля. Сероватое влажное лицо ее новорожденной дочки определенно выглядело испуганным. Прижав кулачки к щечкам, она визжала — поразительно громко и упорно для столь крошечного создания. Агнес повернула младенца на бочок, как отец обычно поступал с ягнятами, и увидела, как у него изо рта вытекла жидкость — та, в которой он жил все эти долгие месяцы. Его губки порозовели, и такой же цвет проявился на щечках, подбородке, закрытых еще глазках и лобике. И вдруг она сразу обрела полное сходство с маленьким человеком. То странное водно-морское создание, выскользнувшее из материнского чрева, обрело черты реального человечка, с каким-то своим характером, с отцовским высоким лбом и его нижней губой, с завитками его волос на макушке, однако от Агнес ребенку достались острые скулы и большие глаза.

Свободной рукой Агнес вытащила из корзины одеяло и ножницы. Положив малютку на покрывало, она с трудом отрезала ножницами пуповину. Кто бы мог подумать, что она такая толстая и крепкая, да еще и слегка пульсирует, словно шнуровидное сердце. Цвета пупочного канатика поразили Агнес: странная переливчатая смесь красных, синих и белых оттенков.

Она спустила рубашку, обнажила грудь и, приложив к ней малыша, увидела почти с благоговением, как ротик дочери открылся и она начала сосать. Агнес невольно рассмеялась. Все получилось. Ребенок лучше ее знал, что надо делать.

* * *

В доме, а вскоре и во всем городе начался жуткий переполох, горестные стенания и рыдания. Элиза ревела в голос; Мэри с воплями носилась вверх-вниз по лестнице во флигеле сына, обыскивая все подряд, словно Агнес могла спрятаться в чулане или сундуке. «У меня же все приготовлено для нее, — причитала она, — и родильная комната, и все, что необходимо, — все готово!» Джон громогласно ругался как в мастерской, так и по всему дому, попеременно рыча то, что невозможно работать в таком бардаке, то, куда же, черт возьми, подевалась эта бродяжка?

Неда, подмастерья, отправили в «Хьюлэндс» узнать, нет ли у них новостей от Агнес. Никто не мог отыскать Бартоломью, куда-то ушедшего с утра пораньше, однако вскоре все сестры, Джоан, соседи и все деревенские обитатели отправились на поиски пропавшей.

Сестры бегали взад-вперед по дороге, задавая всем встречным один и тот же вопрос: «Вы не видели беременную женщину на сносях, с корзинкой?» Но никто Агнес не видел, за исключением жены пекаря, заявившей, что она отправилась утром по дороге на Шоттери. То заламывая руки, то закрывая лицо фартуком, она причитала: «Ох, почему же я позволила ей уйти, почему? Ведь уж понимала, что с ней что-то неладно!»

Гилберта и Ричарда послали в город, спрашивать у прохожих на улицах, не известны ли им хоть какие-то новости.

А чем же занимался муж? Именно ему удалось найти Бартоломью.

Бартоломью, заметив, как зять бежал по дороге мимо его угодий, сразу бросил тюк собранной соломы и быстро пошел ему навстречу. Этот парень — Бартоломью думал о нем исключительно как о парне, городском мальчишке-белоручке, с аккуратно зачесанными назад волосами и серьгой в ухе — побледнел, увидев, как шурин идет к нему по полю. Собаки добежали до парня первыми и теперь прыгали и лаяли вокруг него.

— Как дела? — крикнул Бартоломью, достигнув пределов слышимости. — Она разрешилась от бремени? Все в порядке?

— Э-э, — запинаясь, начал муж, — положение, как таковое, если можно назвать его таковым, как раз ожидалось…

— Говорите прямо, — взревел Бартоломью, схватив его за грудки, — живо.