Она заметила также, как все шестеро детей вздрагивали, если Джон вдруг резко вставал, точно животные, испугавшиеся приближения хищника. Заметила также, что Мэри тогда медленно опускала веки, словно закрывая глаза на то, что может случиться.

Однажды за ужином Эдмунд выглядел вялым и голодным, сильно капризничал, но почему-то никак не мог поесть, словно не мог понять связь между едой на его тарелке и неприятным ощущением пустоты у себя в животе. Он хныкал, скулил и мотал головой из стороны в сторону. Сев рядом с ним, Агнес сунула ему рот немного еды. Его десны покраснели и припухли, из них уже показались новые зубики, а щечки пылали жаром. Малыш извивался, мотал головой, крошил пальчиками пирог, опрокинул свою чашку, уперся лбом в плечо Агнес и сбросил на пол ее салфетку. Муж Агнес, сидевший с другой стороны от нее, скорчив шутливо-страдальческую мину, спросил: «Что, братишка, муторно тебе сегодня?» Их отец, однако, все больше мрачнея, проворчал: «Ребенок явно приболел, неужели нельзя унести его отсюда?» Когда Эдмунд, устав уворачиваться от ненавистной ему сегодня еды, отшвырнул жесткую корочку пирога, попав в отца и испачкав ему рукав жирной начинкой, за столом воцарилось напряженное молчание. Мэри опустила голову, точно заинтересовалась чем-то на своих коленях, глаза Элизы начали наполняться слезами, а Джон, поднявшись со стула, взревел: «Клянусь богом, паршивый мальчишка, сейчас я тебе…»

Агнес даже не успела осознать, как быстро ее муж вскочил и, обогнув стол, оказался рядом с отцом. Он заслонил малыша, который уже вопил во все горло, словно почувствовав новую угрозу. Предупреждая потасовку, ее муж пытался утихомирить брань своего отца, держа его на расстоянии и перехватив воздетую в грозном замахе руку. Сама толком не понимая почему, Агнес вытащила ребенка из-за стола, поставила его на скамью и, взяв на руки, выбежала из столовой.

Через некоторое время муж нашел ее во дворе. Она тщательно укутала Эдмунда в свою шаль, и малыш, уже опять в хорошем настроении, улыбаясь, кормил кур. Держа для него миску с зерном, Агнес лишь советовала Эдмунду брать корм понемногу, бросать его маленькими горсточками, а куры с готовностью бросались к упавшим на землю зернышкам. Ее муж, подойдя к ним, понаблюдал за их игрой. Потом, склонив к жене голову, мягко обнял ее за талию. Продолжая держать миску с зерном, Агнес вспомнила о том изрезанном пещерами и ущельями ландшафте, который открылся ей в его душе. И вдруг ей на ум пришли швы перчатки, скреплявшие каждый палец, и тесная близость руки с кожей, не принадлежавшей ее носителю. Она подумала о том, как обтягивает материал перчатки руку, скрывая и ограничивая ее природную сущность. Ей вспомнились хранившиеся на складе кожи, вытянутые и растянутые почти до разрыва. Вспомнились орудия в этой мастерской, предназначенные для разрезания, выкраивания, закрепления и прокалывания. Что же должно быть отнято и выброшено у живого существа ради выгоды перчаточника: сердце, кости, душа, дух, кровь и плоть, все внутренности. Перчаточнику нужна только кожа, поверхностный, внешний слой. Все остальное для него бесполезные, ненужные и излишние отходы. Она подумала о том, что такое прекрасное и изящное изделие, как перчатки, зиждется на скрытой жестокости. Подумала, что если бы сейчас прощупала руку мужа, то обнаружила бы, что виденный ею прежде ландшафт омрачает соседство с орудиями для потрошения, свежевания и похищения сущностей божьих тварей. Рассеянно наблюдая, как Эдмунд кормит кур, она подумала, что они, вероятно, не проживут долго в этом флигеле: вскоре появится необходимость покинуть этот дом, бежать из него, найти иное пристанище.

Появление во дворе Элизы означало, что ужин закончился. Она выглядела смущенной, глаза еще влажно поблескивали. Взяв Эдмунда на руки, она унесла его обратно в дом. Переглянувшись, Агнес с мужем направились к задней двери в свое жилье.

Когда они вошли в кухню, он сразу принялся разводить огонь в камине, подбросив туда дрова, а она со всей очевидностью поняла, что мужа обуревают такие противоречивые чувства, словно в нем живут два человека. Здесь, в их убежище, он позволял себе быть самим собой, но в родительском доме, казалось, становился совсем другим. Здесь у камина стоял именно тот человек, которого она узнавала и понимала, за кого она вышла замуж.

Но входя в соседний, большой дом, он становился замкнутым, мрачным, раздраженным и болезненно чувствительным. Все в нем уподоблялось труту, кремню и огниву, и достаточно бывало одной искры, чтобы он вспыхнул, как сухая растопка. «Почему?..» — пытался он узнать у матери. «Ради чего?» — резко огрызался он. «Мне это противно», — возражал он отцу. Она никогда не понимала его протестующего возмущения, но ярость, охватившая вскочившего со стула Джона, объяснила ей все, что она хотела узнать.

В их скромном флигеле он позволил ей взять себя за руку и усадить в кресло у камина. Взгляд мужа стал рассеянным, и Агнес, взъерошив пальцами его шевелюру, почувствовала, как он меняется, как расплавляются в нем и стекают, точно воск с горящей свечи, и вспыльчивость, и возмущение, одолевающие его во время пребывания в большом доме, давая возможность проявиться скрытой под ними собственной натуре.

* * *

Три тяжелых удара сотрясли входную дверь: бум, бум, бум.

Стоявший ближе всех Хамнет подошел, чтобы открыть ее. Когда дверь открылась, мальчик отпрянул, завизжав от страха: на крыльце маячила ужасная, словно ночной кошмар, и похожая на посланца из ада от самого дьявола фигура. Высокая, в черном плаще с капюшоном, а вместо лица жуткая, отвратительная маска с длинным, как у гигантской птицы, клювом.

— Нет, — закричал Хамнет, — уходи!

Он попытался захлопнуть дверь, но жуткий пришелец вытянул руку и с какой-то невероятной, сверхъестественной силой не позволил закрыть ее.

— Уходи, — вновь закричал мальчик, наваливаясь на дверь всем телом.

Но тут бабушка, отпихнув внука в сторону, начала извиняться перед этим привидением, словно не увидела в нем ничего необычного, и даже пригласила его войти в дом и осмотреть больную.

Безротый призрак заявил, что в этот дом ему входить нельзя, а всем здешним домочадцам приказано никуда не выходить, не появляться на улицах города, а оставаться в доме до тех пор, пока не излечится чума.

Хамнет сделал пару шагов назад и столкнулся с матерью, она прошла к окну и, открыв его, выглянула на улицу и окинула взглядом пришельца.

Бросившись за ней, Хамнет, впервые за многие годы, сам взял ее за руку. Мать мягко обхватила его пальцы и прошептала, не глядя на сына:

— Не бойся, это всего лишь врач.

— Вра-вра-вра?.. — вырвалось у мальчика, во все глаза смотревшего на пришельца, еще стоявшего на крыльце и разговаривавшего с бабушкой. — Но почему же он… — Хамнет взмахнул рукой, показывая на страшную маску и клюв.

— Он надел такую маску, считая, что она защитит его, — пояснила она.

— От чумы?

Мать кивнула.

— И она правда поможет?

Поджав губы, мать покачала головой.

— Я так не думаю. Но, возможно, ему тем не менее поможет, — проворчала она, боясь получить его отказ входить в дом и осматривать больную.

Хамнет уцепился другой рукой за длинные сильные пальцы матери, словно ее руки могли уберечь его от всех напастей. Он заметил, как врач достал из сумки и вручил бабушке какой-то сверток.

— Привяжите это к животу девочки полотенцем, — монотонно произнес он, когда Мэри вложила в его бледную руку несколько монет, — и оставьте на три дня. Потом можете взять лук и пропитать им…

— Что там? — прервала его мать, выглядывая из окна.

Врач повернулся взглянуть на нее, его ужасный острый клюв направился в их сторону. Хамнет съежился, спрятавшись за юбку матери. Ему не хотелось, чтобы жуткий пришелец видел его; не хотелось попадаться ему на глаза. Им завладела мысль о зловещем предзнаменовании, о жуткой судьбе, уготованной всем им в том случае, если этот предвестник несчастья увидит, заметит и запомнит их. Ему хотелось убежать, утащив мать за собой, запереть двери и окна, чтобы черный вестник не смог войти, чтобы его черные глаза не увидели никого из них.

Но мать, очевидно, ничуть не испугалась. Она обменялась взглядом с врачом через створку открытого окна, из которого обычно продавала лекарства. С обостренной восприимчивостью мальчика, готового стать мужчиной, Хамнет вдруг осознал, понял, что этот пришелец не любит его мать. Она вызывает его возмущение: продает лекарства, выращивает свои собственные целебные травы, собирает листья и цветы, кору и растительные соки и знает, как помочь людям. Этот пришелец, внезапно догадался Хамнет, хочет, чтобы его мать заболела. Она ведь переманивала его пациентов, посягала на его выручку, лишала клиентов. Страшно загадочным показался в тот момент Хамнету мир взрослых, сложным и вероломным. Сумеет ли он вообще разобраться в его лабиринтах? Сумеет ли найти верный путь?

Склонив свой загнутый клюв, врач вновь повернул его к бабушке Хамнета, словно не слышал вопроса его матери.

— Там сушеная жаба? — спросила мать ясным выразительным голосом. — Если так, то нам она не нужна.

Хамнет обхватил руками талию матери; ему очень хотелось внушить ей, что нужно срочно закончить этот разговор и отделаться от злобного пришельца. Она не сдвинулась с места, но положила руку на его запястье, словно говоря: «Я понимаю тебя, не бойся, я рядом».

— Уж поверьте, сударыня, — обиженным тоном произнес врач, вновь нацелив клюв в их сторону, — в этих делах я понимаю гораздо больше вашего. Привязанная на несколько дней к животу сушеная жаба доказала свое высокое полезное воздействие в подобных случаях. Если ваша дочь заболела чумой, то, к сожалению, должен признать, что существует крайне мало средств…

Остаток признания услышал лишь он сам, поскольку Агнес резко закрыла окно. Хамнет заметил, как ее пальцы нащупали и повернули задвижку. Лицо ее исполнилось отчаянной ярости.