* * *

Сменив деревню на город, ферму на городской дом, мачеху на свекровь и одну семью на другую, Агнес целый месяц привыкала к новым, чуждым ей обычаям.

Она узнала, что в каждом доме живут по своим традициям. Вместо разросшейся семьи на ферме, где все на равных трудились, присматривая за хозяйством, животными и возделывая землю, в доме на Хенли-стрит сложились иные порядки: здесь бытовала своеобразная иерархия важности, на верхней ее ступени стояли родители, за ними шли сыновья, потом дочери, затем свиньи в свинарнике и куры в курятнике, а потом подмастерья и, наконец, на нижнем уровне домашняя прислуга. Агнес полагала, что ее положение новой невестки несколько расплывчато и находится где-то между подмастерьями и курами.

Агнес наблюдала за множеством людей, бывавших в большом доме. На первое время она превратилась в некую собирательницу общих и тайных сведений о повседневной жизни, о личных качествах и взаимоотношениях домочадцев. Подобно картине на стене гостиной, она ничего не упускала, незаметно для других приглядываясь к мельчайшим деталям. Она жила в собственном флигеле, пусть скромном и тесном, но могла выходить из задней двери и попадала на общий двор: они с мужем пользовались огородом, кухней, свинарником, курятником, прачечной и пивоварней. В общем, она могла находиться в собственном доме, но могла также принимать участие в общей семейной жизни. Она была одновременно и наблюдателем, и участником.

Служанки вставали ни свет ни заря, так же как сама Агнес: горожане спали гораздо дольше сельских жителей, а она привыкла начинать день еще до рассвета. Эти девушки приносили дрова, разводили огонь в домашнем и кухонных очагах. Выпускали кур, разбрасывали для них по двору семена и зерна. Приносили воду в свинарник. Выносили эль из пивоварни. Обминали тесто, заведенное с вечера в кухне, и, разложив его по формам, оставляли опять подниматься около теплой печи. Проходило больше часа до того, как остальные домочадцы начинали выходить из своих спален.

Здесь, в городе, не приходилось чинить никаких изгородей; не приходилось отмывать от грязи ботинки. Одежду здесь не пачкали в шерстяных очесах, грязи или навозе. Никто не возвращался в полдень, изрядно проголодавшись и промерзнув до костей. Здесь не приходилось отогревать у камина ягнят, лечить животных от колик, глистов или копытной гнили. Животных не приходилось кормить рано утром, не было даже охотничьих птиц: свою пустельгу она отнесла жить к священнику, проводившему венчание. Он сказал, что Агнес может навещать ее, когда захочет. В городе не было овец, пытавшихся сбежать из загонов. Никаких воронов, голубей и вальдшнепов, пикирующих на соломенные крыши и орущих в дымоходы. Зато целыми днями мимо дома громыхали телеги, на улице перекрикивались люди и сновали туда-сюда мимо окон толпы горожан. То и дело приносили или уносили какие-то заказанные товары. В задней части дома при перчаточной мастерской имелся склад, где шкурки лесных зверюшек растягивались на распялках, как грешники на дыбах. Служанки, шаркая и стуча туфлями по каменным плитам, украдкой сновали в дом и обратно. Они поглядывали на Агнес сверху вниз, словно оценивая ее достоинства и выискивая недостатки. Если она шла им навстречу, они лишь вяло вздыхали, однако при появлении Мэри тут же подтягивались, поправляли чепцы и подобострастно тараторили: «Да, хозяйка… нет, хозяйка… не знаю, хозяйка».

В селах у людей слишком много забот со скотом и посевами, чтобы ходить по гостям, но в этот городской дом желающие пообщаться приходили постоянно: родственники Мэри, деловые партнеры Джона. Первых приглашали в гостиную; последних сначала препровождали в мастерскую, где Джон решал, в какой комнате их принять. Мэри в основном сидела дома, присматривала за служанками и подмастерьем, занималась рукоделием, если не выходила по делам или не разносила избранные заказы. Джон вообще редко попадался ей на глаза. Младшие мальчики ходили в школу. Муж Агнес иногда давал уроки, мог по вечерам пройтись по тавернам, а изредка отправлялся куда-то по поручению отца. Остальное время он скрывался в их чердачной спальне, что-то читая или задумчиво глядя в окно.

Клиенты подходили к окну мастерской в любое время, разглядывали перчатки, задавали вопросы: некоторых Джон приглашал внутрь, где они могли рассмотреть все материалы и образцы и, возможно, сделать заказ на индивидуальную пару.

Агнес присматривалась к новой жизни дня три-четыре. На пятый день, встав еще раньше служанок, она вышла из флигеля, развела огонь в кухонной печи, разделила тесто на порции, приправив его горстью измельченных специй из огорода. Подоспевшие служанки обменялись тревожными взглядами.

За завтраком домочадцы расхватали булочки, которые выглядели более воздушными, ровными и поблескивали глазурью. Сбитое масло напоминало закрученный цветок. Разломанный хлеб благоухал тимьяном и душицей. Джону это навеяло воспоминания о его бабушке, всегда носившей на поясе пучки ароматных трав. А Мэри вспомнила об обнесенном забором огороде около фермы, где она выросла, о том времени, когда ее мать гоняла метлой гусей, забредавших туда и ощипывающих кустики тимьяна. Она улыбнулась, вызвав в памяти и влажный от росы и испачканный в земле подол юбки матери, и улепетывающих от нее с обиженным гоготом гусей, потом взяла очередной кусок хлеба и намазала его маслом, подцепив его ножом.

Агнес мельком глянула на лица свекра, свекрови и своего мужа. Перехватив ее взгляд, он чуть приподнял брови в молчаливом вопросе и незаметно кивнул на блюдо с хлебом.

Мэри понадобилось около недели, чтобы заметить некоторые приятные изменения в хозяйстве. Она заметила, что фитили свечей аккуратно подрезаны без ее напоминания служанкам. Также без напоминания на столах появлялись чистые скатерти, а шторы своевременно выбивались от пыли. Вся посуда была чисто вымыта и начищена до блеска. Она замечала эти вещи по отдельности, не суммируя их и не делая выводов. Она уловила явный запах пчелиного воска в гостиной только после того, как этому удивилась зашедшая в гости соседка.

После ухода гостьи Мэри с особым вниманием прошлась по дому. Она заметила в зале кувшин с ветками падуба. Цукаты, приправленные гвоздикой, на кухне и кастрюльку с ароматным настоем из незнакомых Мэри трав. У печи в пивоварне сушились какие-то шишковатые бурые корешки, а на подносе лежали ягоды. На столе возле лестницы скопилась стопка накрахмаленных и отглаженных воротничков. Свиньи в свинарнике выглядели подозрительно чистыми и розовыми, в курятнике царила чистота и в корыте поблескивала вода.

Подходя к прачечной, Мэри услышала голоса.

— Да, именно так, — донесся до нее тихий голос Агнес, — как будто растираешь соль между ладонями. Легко. Лишь чуть-чуть сжимая их. Тогда цветочки останутся в целости.

Другой голос произнес что-то невнятное, а потом Мэри услышала взрыв смеха.

Она открыла дверь: в прачечной собрались Агнес, Элиза и две служанки, все повязали фартуки, горячий воздух пропитался резким и едким запахом щелочи. Эдмунд сидел в корыте на полу и играл с камушками.

— Ма! — воскликнул он, увидев ее. — Ма-ма-ма!

Элиза ойкнула и повернулась к матери, ее лицо раскраснелось от жары и смеха.

— Мы тут… в общем, мы… — Она опять прыснула от смеха, отбросив рукой упавшие на лицо волосы. — Агнес показывала нам, как добавить лаванду в мыло, а потом она… потом мы… — Она опять так заразительно рассмеялась, что одна из служанок, растеряв всю серьезность своего почтенного статуса, тоже захихикала.

— Так вы тут варите мыло? — спросила Мэри.

Агнес плавно вышла вперед. Спокойная, невозмутимая, даже не покрасневшая. Она выглядела так, словно только что поднялась с кресла в гостиной, а не стояла у печки, помешивая кипящее мыло в жаркой и влажной прачечной. Ее фартук присобрался на заметно выросшем животе. Взглянув на него, Мэри быстро отвела взгляд. Уже не первый раз ее поразило осознание того, что ей больше не суждено испытать радость материнства, это переживание отныне закончилось для нее, в ее возрасте, на новом этапе жизни. Потеря возможности зачатия иногда еще раздражала ее: женщине трудно смириться с возрастом и еще труднее видеть, как другая женщина в семье как раз вынашивает первенца. Вид живота невестки всякий раз напоминал Мэри о покойной пустоте ее собственного чрева.

— Да, варим, — ответила Агнес, широко улыбнувшись и блеснув своими белыми острыми зубками, — с лавандой. Я подумала, что такое мыло внесет приятное разнообразие… Надеюсь, вы не против…

— Конечно, — резко сказала Мэри.

Она наклонилась и вытащила Эдмунда из корыта. Он так испугался, что начал плакать.

— Действительно приятное, — добавила она и, прижав к себе хнычущего сына, вышла во двор, захлопнув за собой дверь.

* * *

В первые недели своей семейной жизни Агнес собирала впечатления, как сборщики шерсти: клочок отсюда, пучок оттуда, что-то зацепилось за забор или повисло на ветках, собираешь все до тех пор, пока не накопится достаточная охапка, чтобы превратить ее в пряжу.

Она заметила, что Джон любил Гилберта больше других сыновей — потому что этому крепкому и сильному подростку нравилось, развлекаясь, подначивать людей, настраивая их против друг друга, — зато Мэри отдавала предпочтение Ричарду. Она всегда прислушивалась к его словам и шикала на других детей, чтобы не мешали слушать. Агнес заметила и то, как Мэри обожала Эдмунда, но смирилась с тем, что заботу о нем обычно приходилось поручать Элизе. Агнес заметила, как малыш Эдмунд смотрит на ее мужа, его старшего брата. Стоило ему появиться в комнате, взгляд малыша сразу устремлялся на него, и если он проходил мимо, то к нему тянулись ручонки младшего брата. Эдмунд вырастет здоровым и счастливым, подумала Агнес; он будет следовать за своим старшим братом, неизбежно, молчаливо и в основном незаметно. Он проживет не долгую, но хорошую жизнь: его будут любить женщины; за свою короткую жизнь он станет отцом многочисленных детей. Последним человеком, о ком он вспомнит перед смертью, будет Элиза. Муж Агнес оплатит его похороны и поплачет на его могиле. Агнес знала это, но никому не говорила.