Поднявшись на ноги, она вышла из спальни, спустилась по лестнице. В ее действиях сквозила странная, точно осознанная обыденность. Случилось то, чего она всегда так страшилась. Случилось. Этого момента она боялась больше всего, думала и размышляла о нем, вспоминала без конца темными бессонными ночами и в минуты отдыха, пребывая в одиночестве. Чума вошла в ее дом. Оставила свои отметины на шее ее ребенка.

В странной отстраненности она слышала, как велела Хамнету найти его бабушку и сестру, поясняла, что они обе сейчас на кухне, и попросить их прийти сюда сейчас, скорее, немедленно. Также отстраненно она остановилась перед полками со своими лекарственными запасами, и ее руки быстро нашли там нужные закупоренные горшочки. Вот рута и корица, они способствуют уменьшению жара, вот и корень вьюнка, и тимьян…

Она пробежала взглядом по полкам. Ревень? Агнес задумчиво держала его сухой стебель. Да, ревень очистит желудок вместе с чумной заразой.

Даже подумав об этой заразе, она невольно издала слабый стон, заскулила, словно щенок. Упершись лбом в оштукатуренную стену, она попыталась оживить оцепенелые мысли: «Моя дочь… нарывы… этого не может быть, я этого не допущу, не позволю».

Она решительно взяла пестик и принялась яростно толочь что-то в ступке, рассыпая по столу порошки, травы и коренья.

Покинув дом, Хамнет прошел по заднему двору и остановился в дверном проеме кухни, где его бабушка копалась в корзине лука, а служанка стояла рядом с ней, подставив подол фартука, в ожидании того, что Мэри положит ей туда для чистки. Огонь в печи полыхал и потрескивал, его вздымающиеся языки лизали днища кастрюль. Сюзанна стояла у маслобойки и вяло крутила рукоятку.

Она первая увидела брата. Хамнет взглянул на нее, и она ответила ему тем же, ее рот слегка приоткрылся. Она нахмурилась, словно хотела что-то сказать, возможно, поругать его за что-то. Потом оглянулась на бабушку, та как раз давала указание служанке почистить луковицы и порубить их помельче. Жара в этом помещении показалась Хамнету невыносимой — он чувствовал, как она наваливается на него, словно дым из адских врат. Тяжелые испарения почти заполнили все пространство до самой двери, расползаясь по стенам и потолку. Он не представлял, как женщины терпят такую жару. Мальчик провел рукой по лбу, и на мгновение ему показалось, что она начала расплавляться в горячем сумрачном мареве, вдруг осветившемся огоньками множества свечей, их пламя то угасало, то вспыхивало с новой силой, распространяя дым и чад, словно волшебные фонарики гоблинов. Он прищурил глаза, и видение пропало; кухня перед ним обрела прежний вид. Его бабушка, служанка, корзина с луком, сестра, маслобойка, на столе тушка обезглавленного фазана, его покрытые чешуйками лапки задраны, словно птице не хотелось пачкать их в грязи, даже если пришлось пройти обезглавливание и умереть.

— Бабушка? — робко произнесла Сюзанна, не сводя глаз с брата.

Позднее Сюзанна будет вновь и вновь вспоминать этот момент, особенно по утрам сразу после пробуждения. Как ее брат стоял в дверном проеме. Она будет вспоминать, как ей показалось, будто он выглядел слишком бледным, потрясенным, совсем не похожим на себя, и с ранкой под бровью. Могла ли она что-то изменить, раньше рассказав об этом бабушке? Если бы привлекла к этой ранке внимание ее матери или бабушки? Могло бы это изменить что-то? Ей не суждено этого узнать, потому что она произнесла тогда только одно слово: «Бабушка?»

В это время Мэри озабоченно разговаривала со служанкой.

— И постарайся не пережарить его на сей раз, даже по краям… как только лук зарумянится, ты снимешь его с огня, поняла?

Она повернулась сначала к внучке, а потом, последовав за взглядом Сюзанны, увидела в дверном проеме Хамнета.

Вздрогнув, она нервно прижала руку к груди.

— Ох, — воскликнула она, — как ты напугал меня! Что ты там торчишь, мальчик? Маячишь, словно призрак…

В последующие дни и недели Мэри будет твердить себе, что никогда не произносила этих слов. Да у нее, мол, просто язык не повернулся бы. Никогда она не сравнила бы его с призраком, не смогла бы сказать ничего пугающего, ничего дурного о его появлении. Он выглядел совершенно нормально. Уж точно, она не говорила ничего подобного.


Дрожащими руками Агнес собрала рассыпавшиеся лепестки и корешки обратно в ступку и принялась измельчать их, с такой силой выкручивая и сжимая деревянный пестик, что побелели костяшки пальцев. Высушенные кусочки стебля ревеня, рута и корица, все дробилось и смешивалось, распространяя свои сладковатые, едкие и горькие запахи.

Растирая смесь, она припоминала, скольких человек спасло это снадобье. Жену мельника, в яростном беспамятстве срывавшую с себя одежду. И буквально на следующий день, выпив две чашки этого зелья, она сидела в постели, мирная, как овечка, и ужинала супом. Племянника сквайра из Сниттерфилда: за Агнес прислали карету и увезли туда среди ночи. Парень быстро поправился благодаря этому лекарству и припаркам. Кузнеца из Коптона, пряху из Бишоптона. Разве все они не выздоровели? Значит, выздоровление все-таки возможно.

Полностью поглощенная своими мыслями и приготовлением лекарства, она вздрогнула, почувствовав чье-то прикосновение. Пестик выпал из ее пальцев на стол. Рядом с ней стояла ее свекровь, Мэри, с закатанными рукавами, ее щеки раскраснелись от кухонного жара, а лоб прорезала озабоченная морщина, придав лицу страдальческое выражение.

— Это правда? — спросила она.

Агнес вздохнула, почувствовав на языке пряно-жгучий привкус корицы, кислоту растертого ревеня, и, осознав, что может расплакаться, если заговорит, просто кивнула.

— У нее уже есть бубоны? Жар? Неужели все правда?

Агнес опять молча кивнула. Лицо Мэри окаменело в возмущении, глаза сверкнули странным огнем. Можно было подумать, что она рассердилась, но Агнес поняла всю глубину ее страдания. Женщины переглянулись, и Агнес поняла, что Мэри вспомнила свою дочь, Анну, чума забрала девочку в восемь лет, ее тело, горевшее в жару, покрылось бубонами, пальцы почернели, руки начали гнить и разлагаться, от них исходил ужасный запах. Ей рассказывала об этом Элиза, хотя она и сама узнала бы об этом благодаря своему особому дару. Не поворачивая головы и продолжая смотреть на Мэри, Агнес почувствовала, что малышка Анна теперь будет с ними в этой комнате, ее образ будет маячить у входа, покрытый саваном, с распущенными волосами, изъязвленными онемевшими пальцами, с распухшим горлом, лишенным способности дышать. Агнес заставила себя мысленно произнести: «Анна, мы знаем, что ты здесь с нами, мы помним тебя». Агнес ощущала, насколько эфемерна для нее завеса между реальным и потусторонним мирами. Для нее граница этих миров размыта, они тесно соприкасались и связывались доступными проходами. Она не позволит Джудит пересечь эту границу.

Быстро пробормотав себе под нос своеобразную молитву, исполненную пылкой мольбы, Мэри притянула к себе Агнес. В порыве грубоватого сочувствия она уцепилась за руку Агнес и прижалась к ее плечу. Агнес уткнулась носом в чепец Мэри; от него пахло мылом, сваренным ею самой — из золы, жира и сушеной лаванды, — и еле слышно терлись о ткань чепца прикрытые им волосы. Прежде чем закрыть глаза, приняв это объятие, она заметила, как со двора вошли в комнату Сюзанна и Хамнет.

Но вот Мэри отпустила ее и отвернулась, момент ослабляющей нежности закончился. Уже совершенно по-деловому она пригладила фартук, оценила содержимое ступки и направилась к камину, сообщив, что сейчас разведет огонь, и поручив Хамнету принести дрова: «И поживей, внучек, нам надо устроить тут небольшой пожар, ибо ничто так не помогает изгнать лихорадку, как огненный жар». Она расчистила место перед камином, и Агнес поняла, что Мэри собирается положить там соломенный тюфяк: она принесет чистые покрывала и приготовит постель возле самого камина, чтобы положить там, рядом с огнем, больную Джудит.

Какие бы разногласия ни возникали между Мэри и Агнес — а их, разумеется, хватало при жизни в столь близком соседстве, общем хозяйстве с многочисленными детьми и домочадцами, которых приходилось кормить, обстирывать, чинить их одежду; с мужчинами, за которыми надо было присматривать, оценивать их, хвалить, успокаивать и направлять на путь истинный, — они исчезали перед лицом общих неотложных дел. Они могли поддразнивать или поглаживать друг друга против шерсти; могли спорить, ссориться и вздыхать; одна из них могла выбросить в свинарник приготовленную другой еду, коли она была пересолена, недоварена или переперчена; они могли пренебрежительно вздергивать брови, оценивая сделанное друг другом рукоделие — шитье, штопку или вышивку. Однако в трудные времена они действовали заодно, умело и споро, в четыре руки.

Заглянем в их хлопотный мир. Агнес налила воды в кастрюльку и высыпала туда растертое снадобье. Взяв дрова, которые принес Хамнет, Мэри раздувала меха, помогая скорее разгореться огню, одновременно давая указания Сюзанне сходить в большой дом и принести из сундука простыни. Она уже успела разжечь свечи, их живое пламя вспыхивало и удлинялось, озаряя кругами света самые темные уголки гостиной. Агнес вручила кастрюльку Мэри, и она подвесила ее греться над огнем. Потом, не сговариваясь, они направились в верхнюю спальню, и Агнес знала, что Мэри будет весело улыбаться перед Джудит, ободрит ее шутливыми беспечными замечаниями. Вместе они еще раз осмотрят девочку, отнесут к камину тюфяк, дадут ей лекарство. Они возьмут все лечение и уход в свои руки.

* * *

Брачная ночь Агнес подходила к концу; вероятно, уже близился рассвет. Каждый вздох сопровождался облачками пара, оседавшего каплями на одеяле, в которое она завернулась.

Хенли-стрит за окнами еще погружена в кромешный мрак. Улица пока совершенно безлюдна. Изредка со стороны заднего двора доносился голос совы, оглашавшей ночь своим дрожащим криком.