* * *

Джоан не проводила свои дни в праздности. Она вырастила шестерых детей (восемь, если считать чокнутую падчерицу и ее придурочного братца, которых ей пришлось принять под свое крыло после женитьбы). А в прошлом году она овдовела. Покойный муженек, естественно, оставил ферму Бартоломью, однако условия завещания позволяли ей, Джоан, жить там, приглядывая за домашним хозяйством. И она усердно приглядывала. Она не доверяла Бартоломью, считая его крайне недальновидным. Сообщила ему, что будет продолжать с помощью девочек управлять кухней, двором и садом. А Бартоломью с братьями пусть позаботятся о стадах на пастбищах, но она будет раз в неделю заглядывать к ним, проверяя, все ли там в должном порядке. В общем, Джоан изо дня в день ухаживала за курами, свиньями и молочными коровами, готовила еду и кормила мужчин, наемных работников и пастухов. Двум младшим сыновьям она решила дать самое лучшее образование, видит Бог, оно им понадобится, поскольку ферма, как ни жаль, не перейдет им по наследству. Под ее бдительным присмотром также жили три дочери (четыре, если считать падчерицу, хотя Джоан обычно ее не учитывала). Забот ей хватало, она пекла хлеб, доила коров, заготавливала ягодные напитки в бутылях, варила пиво, чинила одежду, штопала чулки, скребла полы, мыла посуду, проветривала постельные принадлежности, выбивала ковры, мыла окна, отскребала столы, причесывала волосы, подметала коридоры и драила ступеньки лестниц.

Поэтому понятно, что лишь через несколько месяцев она заметила некоторое сокращение предметов стирки из-за отсутствия месячных прокладок.

Сначала она подумала, что просчиталась. Стирка затевалась раз в две недели, рано утром по понедельникам, что позволяло успеть все просушить и отгладить. В одну из стирок обычно бывало мало месячных прокладок; у нее с дочерями менструации приходили одновременно; а у падчерицы, разумеется, они случались в другое время, у нее ведь все не по-людски. Она и ее дочери точно знали периодичность своих циклов: в одну из понедельничных стирок от нее с дочерьми накапливалось много засохших до ржавой рыжины прокладок, а в следующую — набиралось гораздо меньше — от одной Агнес. Стараясь не дышать, Джоан для начала забрасывала их в бак с водой деревянными щипцами и посыпала солью.

Однажды утром в конце октября Джоан разбирала грязное белье в прачечной. Куча рубашек, перчаток и чепцов собралась для погружения в кипящую воду с солью; чулки для стирки в корыте с прохладной водой; испачканные бриджи, заляпанная землей юбка, какой-то плащ, явно искупавшийся в грязной луже. Горка, которую Джоан обычно называла «пачкотней», оказалась меньше обычного.

Закрыв нос рукой, она принялась разбирать самые грязные вещи, провонявшую мочой простыню (ее младший сын Уильям еще не вполне надежен в этом отношении, несмотря на угрозы и уговоры, впрочем, ему пока всего три года, дай ему Бог здоровья). Следом пошла рубаха, испачканная каким-то навозом с прилипшим к нему чепцом. Джоан озабоченно огляделась. Постояла немного в задумчивости.

Она направилась во двор, где ее дочери, Кэтрин, Дженни и Маргарет, выжимали уже выстиранные простыни. Кэтрин привязала веревку к поясу малыша Уильяма, а второй конец обвязала вокруг своей талии. Он упорно сопротивлялся, дергая за свой конец, и тихо хныкал, цепляясь руками за траву. Он пытался добраться до свинарника, но Джоан слышала так много историй о том, как свиньи могут затоптать детей, поломать им кости или даже съесть. Она не разрешала младшим детям шляться где угодно.

— Где же месячные прокладки? — спросила она, остановившись в дверном проеме.

Две ее дочери, стоявшие напротив друг друга, выкручивали за концы свитую в жгут простыню, выжимая из нее воду на землю, но, услышав вопрос матери, оглянулись. Глядя на нее с невинным недоумением, они пожали плечами.

Джоан вернулась в прачечную. Должно быть, она сама ошиблась. Они должны быть где-то здесь. Она пересмотрела все сваленные на полу кучи. Перетрясла рубашки, чепцы и чулки. Вновь покинув прачечную, она быстро прошла мимо дочерей в дом и сразу направилась к бельевому шкафу. Там она быстро пересчитала стопки с выстиранными толстыми тряпками на верхней полке. Она знала, сколько таких тряпок имеется в доме, и обнаружила, что все они на месте.

Протопав по коридору к выходу, Джоан вышла на крыльцо и захлопнула за собой дверь. Помедлила на ступеньке, выпуская из носа облачка пара. Уже холодный, почти морозный воздух означал, что осень клонилась к зиме. Курица с важным видом шествовала по лестнице в курятник; привязанная к колышку коза, набрав полный рот травы, продолжала задумчиво жевать и лишь скосила на нее глаз. Ум Джоан прояснился, пронзенный теперь одним-единственным вопросом: «Кто же из них, кто именно, кто?»

Возможно, она уже догадалась, но тем не менее все равно решительно прошла по двору обратно к прачечной, где ее дочери, о чем-то хихикая, продолжали выжимать воду из простыней. Для начала она схватила за плечо Кэтрин и, прижав руку к животу девушки, глянула ей прямо в глаза, не обращая внимания на возмущенные вопли. Простыня упала на влажную, усыпанную листьями землю, попав под ноги и ей, и испуганной девушке. Джоан прощупала дочь: плоский живот, костлявые бедра, пустое брюхо. Отпустив Кэтрин, она взялась за младшую Дженни, еще совсем девочку, мысли матери встревоженно метались: «Ради всего святого, поимейте жалость, но ежели она понесла, если кто-то поигрался с ней, то я пойду на все, измыслю страшную кару, жуткую месть, и этот охальник горько пожалеет о том дне, когда его нога ступила в “Хьюлэндс”, ежели он хоть раз где-то поимел мою девочку, испортил ее, то я добьюсь…»

Руки Джоан бессильно повисли. Живот Дженни оказался тоже плоским, почти впалым. «Наверное, — вдруг подумала она, — мне следует получше кормить девочек, подкладывать им побольше мяса. Неужели я недокармливаю их? Неужели? Неужели я позволяю мальчикам съедать больше, чем положено?»

Она тряхнула головой, стараясь избавиться от неприятных мыслей. «Маргарет, — подумала она, — приглядываясь к гладкому и встревоженному личику своей самой младшей дочки, — нет. Невозможно. Она еще ребенок».

— Где Агнес? — спросила она.

С ужасом поглядев на мать, Дженни опустила взгляд на грязную простыню под их ногами; Кэтрин, как заметила Джоан, отвела глаза, словно уже поняла причину такого вопроса.

— Я не знаю, — ответила Кэтрин, наклонившись, чтобы поднять простыню, — она может быть…

— Агнес пошла доить корову, — выпалила Маргарет.

Джоан заголосила, еще не войдя в коровник. Ругательства вылетали из нее, точно шершни, она даже не знала, что знает такие разящие, хлесткие, язвительные слова, искаженные и изувеченные ее непривычным к ругани языком.

— Эй, — завизжала она, войдя в теплый коровник, — где ты тут схоронилась?

Агнес спокойно доила корову, прижавшись щекой к гладкому коровьему боку. Джоан слышала, как струйки молока ударялись в стенки подойника. Корова испуганно дернулась от вопля Джоан, и Агнес, повернув голову, настороженно посмотрела на мачеху. «Ну, кажется, дошло, наконец», — видимо, подумала она.

Схватив падчерицу за руку, Джоан стащила ее с трехногой табуретки и приперла к перегородке стойла. Только тогда она запоздало заметила в соседнем стойле своего сына Джеймса: должно быть, он помогал Агнес. Джоан пришлось повозиться, развязывая шнуровку киртла[4] на платье падчерицы, поскольку Агнес усиленно пыталась вырваться из ее рук, однако мачехе все-таки удалось на мгновение коснуться ее живота и почувствовать… что же? Округлившуюся плоть, тугую и горячую плоть. Поднявшийся, как хлеб на дрожжах, живот.

— Шлюха, — яростно прошипела Джоан, когда Агнес удалось оттолкнуть ее, — блудница.

Мачеха отлетела к мотавшей головой корове, встревоженной переменой обстановки и необъяснимым перерывом в дойке. Столкнувшись с коровьим задом, Джоан пошатнулась, но Агнес, уже выскочив из стойла, пробежала по коровнику, миновала сонных овец и оказалась во дворе, осознавая, что Джоан не позволит ей так просто уйти. Выпрямившись, она устремилась за падчерицей, ярость придала ей сил, позволив легко догнать беглянку.

Вытянув руку, Джоан цепко ухватила прядь волос Агнес. Как же просто получилось остановить девушку, лишь дернув ее за волосы так, что даже голова откинулась назад, словно на нее накинули узду. Такая поразительная легкость, казалось, еще больше разъярила мачеху: пошатнувшись, Агнес неуклюже упала на спину, и Джоан полностью лишила ее свободы движений, намотав волосы на свой кулак.

— Признавайся, с кем ты якшалась? — взвизгнула она, нависая над девушкой. — Кто тебя обрюхатил?

Джоан перебрала в уме имена довольно большого числа женихов, искавших руки Агнес с тех самых пор, как стало известно об оставленном ей отцом приданом. Неужели виноват один из них? К ним приходили свататься и колесный мастер, и фермер с дальнего конца Шоттери, да еще подмастерье кузнеца. Однако этой дурехе, видно, не глянулся ни один из них. Кто же еще? Вскинув руки, Агнес пыталась высвободить свои волосы из цепких пальцев мачехи. Надменное бледное лицо с высокими скулами, которым она так гордилась, сморщилось от боли и протестующей ярости. По щекам ее заструились переполнившие глаза слезы.

— Признавайся, — повторила Джоан, вперив взгляд в молодое лицо, которое ей приходилось видеть ежедневно и чей ответный взгляд отличался неизменным равнодушием и дерзостью с тех самых пор, как она впервые вошла в этот фермерский дом. Джоан знала, что лицо это похоже на лицо той самой первой жены, любимой жены, той женщины, о которой ее муж никогда при ней не упоминал, хотя прядь ее волос, завернутых в носовой платок, всегда хранил в кармане рубашки, рядом с сердцем — она сама обнаружили их, когда обряжала его перед похоронами. Должно быть, они хранились у него долгие годы, пока она стирала и убиралась в его доме, кормила его, рожала ему детей, а он неизменно хранил при себе прядь волос первой жены. Она, Джоан, никак не могла избавиться от глубокой жгучей обиды из-за такого унижения.