— Я просто подумала… — начала Элиза, поднявшись с тюка.

— И разве хоть когда-нибудь, — продолжил ее брат, — он пытался дать мне то, что мне нужно или хочется? Помнишь ли ты, чтобы он хоть раз оказывал мне поддержку? Разве ты видела, чтобы он не пытался нарочно помешать мне?

— Ну, может, если ты потерпишь, то со временем… — прочистив горло, начала Элиза.

— Дело осложняется тем, — перебил ее брат, стремительно пройдя по чердаку, отчего скомканные листы исписанной бумаги закружились вокруг его ботинок, — что у меня нет к этому таланта. Я не смогу вынести долгого ожидания.

Он повернулся, шагнул к лестнице и исчез из виду. Она видела, как два верхних конца лестницы задрожали под его шагами и замерли, когда он спустился.

* * *

Бесконечные ряды яблок, медленно двигаясь, крутились и перекатывались на полках. Каждое яблоко свободно помещалось в специальной выемке, вырезанной в деревянных стеллажах, тянувшихся по стенам маленького амбара.

Яблоки крутились и подпрыгивали, покачивались и ударялись о боковины выемок.

Все плоды поместили сюда аккуратно, именно плодолистиками вниз, а черенками вверх. Нельзя, чтобы соседи соприкасались бочками. Они должны храниться всю зиму строго по отдельности, в небольших персональных выемках, разделенные маленькими перегородками, иначе испортятся. Если яблоки будут касаться друг друга, то начнут покрываться коричневыми пятнами, сморщиваться и загнивать. Их необходимо хранить в рядах выемок цветоножками вниз, создав между ними воздушные зазоры.

Эту обязанность в доме поручали детям: они срывали яблоки с ветвистых деревьев, складывали их в корзины, потом приносили сюда на яблочный склад и аккуратно укладывали на стеллажи так, чтобы они не касались друг друга и хранились всю зиму и весну, пока яблони не принесут новые плоды.

Однако что-то заставляло яблоки двигаться. Снова и снова, опять и опять, подталкивая и перемещая их.

Пустельга в колпачке сидела на своем месте, но вела себя настороженно, исключительно настороженно. Ее головка, опушенная пестрым перьевым воротничком, крутилась в разные стороны, пытаясь определить источники этого повторяющегося и приводящего в смятение шума. Ее ушки, настроенные так остро, что могли, если требовалось, услышать сердцебиение мышки за сотню футов, звук шагов лапок горностая в глубине леса, взмах крыла крапивника над полем, уловили следующее: сотни четыре яблок беспокойно толкались, подпрыгивая в своих колыбельках. Улавливали они и звуки дыхания млекопитающих, слишком больших для возбуждения ее аппетита, учащающиеся бурные вздохи. Поглаживание ладоней по мышцам и костям. Причмокивание и скольжение языка по зубам. Трение друг о друга двух слоев тканей разного качества.

Яблоки крутились вокруг своей оси; их цветоножки и черенки то появлялись вверху, то исчезали внизу. Ритм их кружения менялся: замедлялся, останавливался, опять начинал убыстряться и замедлялся вновь.

Поднятые ноги Агнес были разведены, как крылья бабочки. Ее ступни в ботинках лежали на противоположной полке; руки упирались в побеленную стену. Спина женщины то выпрямлялась, изгибалась, несомненно, согласно ее желаниям, из горла вырывались низкие, почти утробные стоны. Собственное поведение привело ее в изумление: ее тело заявляло о себе самым естественным образом. Откуда же оно знало, что делать, как откликаться, как расположиться и изгибаться? Ее согнутые ноги белели в тусклом свете, ягодицы покоились на краю полки, а пальцы рук держались за выступы каменной стены.

В узком пространстве между ней и противоположной полкой расположился репетитор латыни. Он находился в бледном разлете ее ног. Его глаза закрыты; пальцы прижаты к изгибу ее спины. Именно его руки развязали завязки на лифе ее платья, стянули с нее сорочку и обнажили девственные груди — и какими же трепетными и бледными выглядели они в том дневном свете; их розово-коричневые соски потрясенно встрепенулись. Именно ее руки, однако, подняли юбки, отбросив их назад на полку, и притянули к себе тело репетитора латыни. «Тебя, — сказали ему эти руки, — я выбрала тебя».

И вот оно явление страсти… полного слияния. Прежде она никогда не испытывала ничего подобного. Перед ее мысленным взором мелькали образы натягиваемой на руку перчатки, выскальзывающего из овцы ягненка, разрубающего полено топора, ключа, проворачиваемого в хорошо смазанной замочной скважине. «Где же еще, — думала она, глядя в лицо репетитора, — может возникнуть такое точное совпадение, такое естественное ощущение полнейшего и совершенного совпадения?»

На тянувшихся в разные стороны от нее яблочных полках в своих выемках крутились и вертелись плоды.

Глаза репетитора латыни на мгновение открылись, черные от расширившихся зрачков, они казались незрячими. Он улыбнулся, обнял ладонями ее лицо, пробормотав что-то, и, хотя она не разобрала слов, в данный момент слова не имели значения. Их головы соприкоснулись. «Странно, — рассеянно подумала она, — видеть кого-то в такой близости: ошеломляющая резкость каждой черточки лица, длинных ресниц на закрытых веках, широкого лба, оттененного чернотой волос». Она не взяла его за руку, даже по привычке: не чувствовала в этом ни малейшей надобности.

Взяв его за руку в тот первый день их знакомства, она уже ощутила… что же? Нечто совершенно новое и неведомое. Нечто такое, чего совершенно не ожидала обнаружить в закончившем школу городском парне, разгуливавшем в начищенных до блеска туфлях. Она почувствовала лишь какое-то уходящее вдаль большое будущее. Оно полнилось разнообразными уровнями и напластованиями, подобно природному ландшафту. Широкие просторы степей сменялись плотно заросшими участками, подземными пещерами, холмами, ущельями и пустынями. Ей не хватило времени, чтобы осмыслить все — слишком велика, слишком сложна оказалась натура. И большей частью его душа ускользала от ее понимания. Поняла она только, что в нем заключено нечто особенное, не доступное ее восприятию, не доступное пока восприятию их обоих. Осознала также таинственную внутреннюю сдержанность; какую-то связь или узы, видимо, следовало разорвать, освободиться от них, чтобы он смог свободно жить в своем ландшафте, управлять своим миром.

Ее взгляд невольно отслеживал движения одного яблока: вот оно повернулось к ней красным бочком, потом появилась выемка чашелистиков, и, наконец, опять вздернутый кончик плодоножки.

Последний раз, когда он приходил на ферму, после его урока они отправились на прогулку, дошли до самого дальнего луга, встретили закат, на землю спустились сумерки, приглушив темноту древесных стволов, углубились тени на бороздах недавно скошенных лугов. Случайно они увидели Джоан, шагавшую между живыми волнами боков бредущего к дому стада. Ей нравилось проверять, как работает Бартоломью, или, может, нравилось показывать, что она за ним следит. Одно из двух. Агнес поняла, что мачеха тоже заметила их. Голова Джоан повернулась в их сторону и долго наблюдала, как они проходили вместе по дорожке. Вероятно, она догадалась, почему они там идут, могла заметить, что они держатся за руки. Агнес сразу почувствовала, как встревожился репетитор: его пальцы мгновенно похолодели и задрожали. Она успокаивающе пожала ему руку, а потом отпустила ее, позволив ему пройти перед ней через ворота.

«Никогда, — изрекла тогда Джоан, — да что вы о себе думаете?» И она так грубо расхохоталась, что напугала овец, они вскинули свои тупые головы и шарахнулись от нее, быстро перебирая копытцами. «Никогда, — повторила она снова, — сколько вам годков-то?» Не дожидаясь ответа, она ответила сама: «Маловато. К тому же мне известна ваша семейка, — погрозив ему пальцем, добавила она и презрительно скривилась, — она всем печально известна. Ваш папаша опозорился, проворачивая темные делишки. И что с того, что прежде он был бейлифом? — воскликнула она, выразительно подчеркнув слово «был». — Как же он любил командовать нами, расхаживая в своей красной мантии. Да только те времена прошли. Вы хоть представляете, сколько ваш отец должен городу? Сколько он должен нам? Вам пришлось бы учить всех моих детей до самой их зрелости, и все равно это не покрыло бы его долга. А потому нет, — заключила она, переводя взгляд с репетитора на Агнес, — вы не женитесь на ней. Она выйдет замуж за добропорядочного, зажиточного фермера, способного обеспечить ее жизнь. Отец оставил ей приданое в завещании… не сомневаюсь, что вы уже пронюхали об этом! Она не выйдет замуж за такого никчемного бездельника, как вы».

И Джоан отвернулась, явно показывая, что разговор закончен.

— Но я не хочу замуж за фермера, — крикнула ей вслед Агнес.

— Да неужели? — Мачеха опять расхохоталась. — Значит, ты хочешь замуж за него?

— Да, — ответила Агнес, — хочу. Очень хочу.

Джоан лишь вновь рассмеялась, покачав головой.

— Но мы уже обручились, — подал голос репетитор, — я сделал Агнес предложение, и она согласилась, поэтому мы помолвлены.

— Еще чего удумали, — заявила Джоан, — для помолвки необходимо и мое согласие.

Помрачнев, как грозовая туча, репетитор развернулся, убежал с пастбища и углубился в лес, а Агнес осталась стоять на месте. Мачеха тут же прикрикнула на нее: «Чем стоять столбом, как простофиля, возвращайся-ка в дом да присмотри за детьми».

В следующий раз, когда он пришел на ферму, Агнес тихо заговорила с ним.

— Я знаю, как нам быть, — сообщила она, — знаю, как нам добиться согласия. Мы добьемся его сами. Пойдем, — добавила она, — пойдем со мной.

Каждое яблоко для нее в эти мгновения выглядело неповторимо особенным, уникальным, каждое имело свои особые вариации малиновой, желтой и зеленой окраски. И каждое из них, казалось, то поглядывало на нее своим одним глазком, то скромно отворачивалось. Много, слишком много, потрясающе много соглядатаев, и создаваемый всеми ими шум, с его постукиваниями и покачиваниями, длился и длился с нарастающей ритмичной скоростью. Ей уже не хватало воздуха, сердце в груди то замирало, то билось как сумасшедшее, долго она такого накала страстей не выдержит, не выдержит, не выдержит. Несколько яблок выкатились из своих выемок и упали на пол, вероятно, репетитор раздавил их, потому как воздух наполнился сладковато-кислым запахом, и тогда она вцепилась пальцами в его плечи. Она знала, чувствовала, что все у них будет хорошо, все будет так, как они хотели. Он прижал ее к себе, и она услышала, как он начал задыхаться, ему тоже с трудом уже удавалось переводить дух.