– А может быть, бахтиар?

– Дядя твой бахтиар.

– Или туркмен, или лурд, или щахсеван[111], – продолжал Али, – Во всяком случае, ты не хорезмиец, верно?

С этим утверждением дознаватель согласился.

– Нет, я не хорезмиец, что с того?

– С этого то, что Шамс азербайджанец, и я не могу понять, почему ты так печешься об интересах хорезмийцев, который оккупировали нашу страну. Ты что, не патриот?

– Отец твой патриот, – огрызнулся дознаватель.

– Да, мой отец патриот, потому он теперь на небесах, погиб, защищая Байлакан.

А я, между прочим, участвовал в обороне Табриза. А ты сидишь здесь, откормленный боров и допрашиваешь меня в интересах хорезмийцев. Льешь воду на их мельницу.

На дознавателя упреки не подействовали.

– Ты мне здесь демагогией не занимайся, – рявкнул он. – Я выполняю свои обязанности, приказы начальства.

– А если они преступны? Ты об этом подумал?

– Ну ладно, – рассвирепел дознаватель, – Сейчас ты у меня по-другому заговоришь.

Он позвал подручных, которые, явившись на зов, повалили Али на пол и зажали его ноги в тиски. Один из них схватил палку и принялся бить Али по голым ступням. Али завопил, что было сил, и тут же лишился чувств, но, теряя сознание, успел услышать чей-то начальственный голос: «Прекратить!»

Очнулся он оттого, что ему на голову лили холодную воду. Приходя в себя, он как сквозь вату услышал короткий разговор подручных.

– С виду крепок, а так слабый, только бить начали, а уже обморок.

– Ну не скажи, – возражал второй, – Это наш брат привычен к битью, а люди ученые они хлипкие, но упертые, помрет, а не сознается, дух силен, а тело нет.

– Хватит болтать, – оборвал их дознаватель. – Берите его под руки, волоките в камеру. Приказано его в Тебриз отправить. Вазир Шараф ал-Мулк желает сам с ним беседовать.

И уже обращаясь непосредственно к Али:

– Повезло тебе, умник, а то бы ты у меня живо заговорил.


На следующий день, Али отправили в Табриз с караваном, в сопровождении конвоира и полицейского чиновника. Вместе с рабами, которых купивший их работорговец перевозил для продажи. Несмотря на то, что экзекуция была прервана, тот десяток ударов, который обрушился на его ноги, сделал свое черное дело. Ступни распухли и кровоточили. Палачи, видно хорошо знали свое дело. Каждый шаг причинял ему боль. Али был единственным, кто шел пешком. Даже рабы, их было около десятка, ехали в телегах. Так как купец берег свое имущество, ему надо было, чтобы они в Табризе, на невольничьем рынке, выглядели здоровыми и полными сил, а человек, пройдя 10–12 фарсангов, не может быть продан дорого. До здоровья Али никому не было дела, но он даже желал себе боли, радовался ей, так как она уменьшала боль душевную. Он не мог спокойно думать о больной Йасмин, ожидающей его возвращения. Эта отправка в Табриз была подарком небес, первым шагом к его свободе. Руки его были скованы, ноги от цепей освободили, чтобы он мог идти. Рабы ехали на двух телегах и издевались над ним. Среди них были кипчаки, карлуки и уйгуры. Это больше всего удивляло Али, ему почему-то казалось, что именно у них он найдет сочувствие. Лишь один, казалось, смотрел на него с состраданием. Это был саклаб[112], русоволосый юноша атлетического телосложения. Когда Али, выбиваясь из сил, готов был упасть, он соскочил с телеги, поддержал его, а потом и вовсе подсадил его на свое место в телеге, а сам пошел пешком. Сбир, увидев это, закричал и согнал Али на землю. Передышка, пусть даже краткая, пошла на пользу. У Али словно открылось новое дыхание. Саклабу же сбир не позволил сесть в телегу, заставил идти рядом в наказание за доброту. Правда, ненадолго. Хозяин раба вступил в перепалку с полицейским и послал его подальше, посоветовав командовать у себя в тюрьме. Брань вскоре утихла. Саклаб примостился на телеге, ободряюще кивнув, Али. Тот благодарно улыбнулся в ответ.

К вечеру остановились в караван-сарае. Только оказавшись на его территории, Али понял, что это то самое заведение, откуда они бежали с Йасмин. Его охватило волнение, он понял, что, повторив заново путь, он сможет выйти к становищу туркмена, где осталась Йасмин. Дело было за малым – освободиться от цепей. Али стал думать над этой задачей. Тем временем караван располагался на отдых. Вновь прибывшие, разошлись по свободным комнатам, более экономные отправились на крышу. Рабы, сев в кружок, ели хлеб с сыром, который распорядился принести их хозяин.

Одну руку Али освободили от цепи, но лишь для того, чтобы замкнуть на колесе телеги. После этого сбир отправился отдыхать.

– А если телега покатится? – спросил Али. – Мне же руку оторвет.

– Ну, ты следи, чтобы она не покатилась, – ухмыльнулся сбир, собираясь уходить.

– Эй, – окликнул его Али. – А кормить ты меня не собираешься?

– Я бы накормил, – сказал сбир, – Но вот незадача, не успел на тебя довольствие получить, командировочные не дали. Ну, ничего, народ у нас добрый, с голоду умереть не дадут, накормит кто-нибудь. Вон дружок твой саклаб.

С этими словами он, ухмыляясь, ушел. Со стороны рабов посыпались усмешки. Их немало забавляло то, что азербайджанец находится в худшем положении, чем они. Али, не обращая на них внимания, забрался на телегу. Правда, длина цепи не позволила ему разместиться с удобством. Но он с наслаждением вытянул ноги и закрыл глаза. И стал думать о том, как освободиться от цепи и убежать. Потом призывал силы небесные на помощь. В конце концов, пригрозил, что если ему не помогут, он не будет отвечать за последствия, а возможно, даже перейдет в зороастризм. Тем более, что идея противостояния добра и зла всегда была ему близка. Эта угроза возымела действия. Во всяком случае, он услышал голос саклаба, который, говоря на ломаном азербайджанском, предложил ему кусок хлеба с сыром.

Видимо, наверху, для начала его решили накормить, чтобы умерить его гнев.

Али поблагодарил и отказался.

– Ты не хочешь есть? – спросил раб.

– Хочу, но не хлеб с сыром, что-нибудь посущественнее. Сыр соленый?

– Да.

– Тем более. Потом пить захочется.

– Ничего другого у меня нет. К тому же дареному коню в зубы не смотрят.

– Прости, друг, – сказал Али, – Я не хотел обидеть тебя отказом, ты и так добр ко мне. Хорошая пословица.

– Это русская пословица.

– Ты русский?

– Да.

Али с любопытством поглядел на саклаба. Русского он видел впервые.

– Откуда ты?

– С Волги.

– Это что, город?

– Нет, река. За что это тебя?

– Долго рассказывать. Ты хорошо мне напомнил про коня, – сказал Али. Он окинул проходящего мимо служку.

– Эй, малый, позови управляющего.

Служка удивленно посмотрел на арестанта и спросил:

– На что он тебе?

– Продать ему хочу кое-что.

Служка пожал плечами и ушел.

Саклаб с любопытством наблюдал за этой сценой. Вскоре явился управляющий.

– Ты, что ли, меня звал? – на его лице было выражение высокомерия и безразличия к арестанту. Он вообще удивлялся своей отзывчивости к падшим.

– Два дня назад я останавливался в твоей гостинице. Уезжать мне пришлось в спешке, и я оставил здесь своих лошадей.

В глазах управляющих мелькнул интерес:

– А, так это был ты.

– Я.

– И что же, ты хочешь забрать их? Пожалуйста, но ты должен заплатить за их содержание, – управляющий улыбнулся.

– У меня к тебе другое предложение. Я предлагаю тебе их купить у меня, отдам дешево.

– В первый раз я вижу такого предприимчивого арестанта, – сказал управляющий.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – заявил Али. – Ты думаешь, что раз я арестован, мои лошади достанутся тебе даром. Но это не так, мой арест – это недоразумение. Я вернусь за своим добром. Но сейчас ты можешь за бесценок приобрести двух прекрасных лошадей.

– Ну и чего ты за них хочешь? – Спросил управляющий, доводы возымели действие.

– Принеси нам еды и вина, побольше того и другого, и лошади твои.

– Будешь свидетелем, – сказал управляющий служке.

Али протянул свободную руку, и управляющий ударил по ней. Сделка состоялась.

– Вино тоже прислать? – переспросил управляющий. – Сейчас ведь рамадан.

– Пророк сказал, что мусульманин, находящийся в пути, в болезни, в затруднительном положении, может отступать от его предписаний. Я, как ты видишь, нахожусь в ситуации, соответствующей всем трем причинам. А что касается моего русского друга, то он и вовсе христианин, у них даже в церкви вином пастыри угощаются.

Рабы, которые до этого оживленно разговаривали, собравшись в кружок, замолчали и с любопытством наблюдали за ними.

Управляющий ушел, а через некоторое время двое подавальщиков принесли два кувшина вина, кебаб, хлеб, сыр, зелень, помидоры, огурцы и положили все на телегу. Один кувшин Али попросил отдать рабам, которые смеялись над ним.

– Ты хочешь угостить людей, которые издевались над тобой? – удивился саклаб.

– Конечно, – сказал Али, – Может быть, это смягчит их сердца.

Получив подношение, те сразу же пустили кувшин по кругу, и один из них даже поблагодарил Али.

– Наливай, друг мой, – предложил Али, – А то у меня одна рука занята колесом.

Славянин разлил вино по глиняным кубкам.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Али.

– А меня Егорка. Так меня дома кличут. А вообще-то я Егор.

– Будь здоров, Егорка-Егор, – сказал Али и с наслаждением осушил кубок.

– Вообще-то я не христианин, – заявил Егорка, – Наша деревня сохранила веру наших отцов. Наши боги – Перун, Сварог, Лада, Ярило, Даждьбог.

– Это похвально, – сказал Али, – а вот наша деревня не сохранила веру в Зардушта[113], приняла веру арабов, и теперь мы не можем спокойно выпить, чтобы нас не попрекнули. Хотя мне всегда была близка идея борьбы Добра и Зла. Правда, слово «Аллах» благозвучней, чем Ахура, тем более Мазда.

– Однако негоже ругаться за трапезой, – заметил Егорка.