К счастью, Артур не заметил моего беспокойства, но после бессонной ночи я была злой и рассеянной, а постоянные сплетни раздражали меня. Поэтому, когда Пеллеас спросил, можно ли ему пойти со мной в сад, я охотно согласилась. Парк пытались восстановить, но он наполовину зарос и давал приют укромным уголкам, где в бурно разросшейся зелени прятались усыпальницы и статуи. Это делало его похожим на святилище, и я вдыхала свежесть зелени, слушая жалобы молодого рыцаря.

– Теперь, когда король обещал, что даст мне землю, я думал… я имею в виду… может быть… госпожа Эттарда будет относиться ко мне более благосклонно. Как к мужу, – смущаясь, добавил он.

– А ты говорил с ней? – спросила я.

– О нет, госпожа! Может быть… ты поговоришь с ней… уговоришь ее… – Пеллеас, стесняясь, излагал свою просьбу. – Я обещаю, что буду заботиться о ней. У меня никогда не было своей семьи. Ты же знаешь, что такое быть сиротой и бедняком. Но теперь, когда я стану состоятельным человеком, я могу позаботиться о жене и детях.

Мы дошли до конца сада, и я подумала, что можно бы присесть, но Пеллеас думал только об исполнении своей мечты и бессознательно повернул обратно к фонтану.

– Я люблю ее с первого дня, когда появился при дворе, госпожа. Но, по сравнению со здешними знатными господами и дамами, я – неотесанная деревенщина, и я иногда думаю, что все это мне снится и, проснувшись, я снова окажусь бедным, а госпожа Эттарда так далека от меня, что едва ли слышала мое имя. Но, если у меня будет собственный дом и земля, я смогу предложить ей кое-что… кроме моей преданности… и если бы ты поговорила с ней обо мне…

Пеллеас смотрел на меня по-детски застенчиво, а мне хотелось сказать ему, что любовь не зависит от материальных благ. Но юноша был так трогателен в своих надеждах, что я боялась охладить его пыл.

Поэтому я задержалась у фонтана, чтобы собрать травы, и обещала ему, что поговорю с Эттардой, как только смогу.

Девушка из монастыря вздохнула и отложила в сторону сорочку, которую штопала.

– Как это похоже на него, – просить кого-то говорить о своих делах, – посетовала Эттарда, – и вправду можно усомниться, твердый ли у него характер.

– Пеллеас просто не самоуверен, – ласково убеждала я, – а это совсем иное.

– Я, конечно, заметила, что он хорошо относится ко мне, он никогда не бывает груб или резок, как другие рыцари, и он уже стал христианином. – Эттарда, нахмурившись, смотрела на материю у себя на коленях. – Сейчас, когда я тоже стала христианкой, это важно.

Для меня это заявление было неожиданностью, вероятно, это случилось, пока я отсутствовала.

– Это еще больше усложняет дело, – продолжала она, – большинство рыцарей только и мечтают побарахтаться в сене… они совсем не ценят девственность и могут лишить девушку чести, даже не предлагая обручального кольца.

– Девственность? – проговорила я, отлично помня рассказ Эттарды об изнасиловании при налете саксов. Неужели она верила, что христианство даст ей новое тело?

– Конечно, госпожа, теперь я женщина богатая и должна защищать себя. Пеллеас всегда уважал меня, и это позволяет верить ему. И все же, – добавила Эттарда задумчиво, – он не так знатен, как другие рыцари, и я не буду сидеть, уставившись в пространство, и мечтать о Пеллеасе, как Изольда мечтает о Тристане.

– Но это достойное предложение, – заключила я, – а для удачного брака совсем не обязательны романтические выдумки.

Это был лучший совет из тех, что я могла придумать. Он был применим ко мне так же, как и к Эттарде, но иногда я завидовала романтике, которая окутывала Изольду и ее возлюбленного.

Ланселот вернулся ко двору спустя несколько дней, не предупредив о своем приезде. Я утром пошла в парк за цветами и увидела его, сидевшего под ивой с задумчивым видом.

– Доброе утро, госпожа, – сказал он бесстрастно, когда я появилась перед ним.

Я внимательно рассматривала Ланса, пытаясь отыскать какой-нибудь признак скорби о своей возлюбленной. Передо мной сидел человек огорченный, но не скорбящий, и растущее во мне раздражение исчезло. Я тихо спросила:

– С тобой все в порядке?

Ланселот медленно кивнул и, подвинувшись, освободил мне место на скамье и сделал знак, чтобы я села рядом. Когда я села, он потянулся к моему букету. Вытащив из него лилию и задумчиво разглядывая ее, рыцарь начал говорить.

– Как определить нашу ответственность, Гвен? Твое отношение к людям… разве на самом деле не это определяет, какой ты человек? Пелагиус говорит, что мы были бы такими же безгрешными, как Христос, если бы отвечали за свои поступки. Но его учение просуществовало не долго, – добавил Ланселот, медленно вертя цветок между большим и указательным пальцами. – Римские христиане прилепили к нему клеймо еретика и теперь вместо этого исповедуют теорию Святого Августина о божественном всепрощении.

Я не могла тратить время на философские рассуждения и бросила на бретонца еще один взгляд, пытаясь определить, какое это имеет отношение к Элейне.

Ланселот хмурился, полностью поглощенный мыслью, мучившей его.

– Ты же не можешь строить свою жизнь так, как об этом мечтает другой человек, особенно если ты этого не хочешь. – Ланс вздрогнул и слегка покачал головой. – Это так же невозможно, как пытаться жить за другого человека. У нас так мало времени, и мы должны жить так, как хочется нам, и позволить другим иметь такую же свободу… О боже, Гвен, я никогда не думал, что стану причиной ее смерти!

Слова вырвались у него с рыданием, и он зажал голову руками, а слезы неудержимо катились по его щекам.

– Но если ты дал ей надежду… если вы были любовниками… – Мой голос замер. Мне внезапно расхотелось слушать его ответ.

Ланс поднял голову и посмотрел мне в глаза.

– Я никогда не был ее любовником. Другом… нет, скорее опекуном или даже старшим братом. Но любовником – никогда, клянусь. Я не смог бы развлекаться с ней, потому что я люблю… другую.

Последние слова Ланселот проговорил быстро, как будто хотел сказать что-то еще, но в последний момент передумал.

Теперь я поняла, что он любит меня.

Осознание этого было неожиданно, и у меня закружилась голова и перехватило дыхание. Я смотрела на свои руки, избегая взгляда Ланселота, боясь прочесть в нем любовь и нежность, которые мне всегда хотелось видеть, и оказаться беззащитной в своем ответном чувстве.

В молчании, повисшем между нами, я чувствовала взгляд Ланса на своем лице, ощутимый, как ласка. Вспыхнув, я отвернулась. Он нежно дотронулся до моего подбородка, поднял мою голову и приблизил мое лицо к своему. Напряжение становилось невыносимым, и я подняла глаза и, дрожа, посмотрела на него. Медленно и неизбежно наши губы соединились в сладострастном поцелуе.

Восторженная дрожь пробежала по моему телу, волной накатило желание, и я услышала свой вздох.

А потом вскочила и, ничего не видя, побежала ко дворцу, бросив цветы, корзинку и ножницы. Я летела, ни о чем не думая, не зная, куда бегу, а вбежав во дворец, наткнулась на своего мужа.

– Гвен! – воскликнул Артур, вытаскивая свой кинжал. – Что случилось?

Я резко остановилась, прервав свой бег так же внезапно, как начала.

– Змея, – пробормотала я, зная, что совершенно не умею врать, – я срезала цветы и нечаянно потревожила змею.

– Ради бога, Гвен, – проворчал Артур, – я подумал, что небеса падают на землю.

– Не совсем так, – ответила я, начиная успокаиваться, – земля не разверзлась и вода не хлынула на берег. Все осталось, как было.

Артур недоуменно посмотрел на меня прежде, чем приступить к делам государства, а я тихо удалилась. Мне нужно было остаться одной, чтобы собраться с мыслями и разобраться в своих отношениях с Ланселотом.

Но покоя и уединения не получилось, потому что, когда я пересекала дворик рядом со спальными комнатами, я увидела королеву Корнуолла.

Изольда сидела за вышиванием. Ее платье было такого же фиалкового цвета, как и ее глаза, а полоски зеленой, синей и золотой парчи, которыми были отделаны вырез платья и рукава, подчеркивали белизну ее кожи. Даже в печали она была прекрасна, и я понимала, почему другие женщины завидовали королеве Корнуолла.

Изольда подняла глаза от своей работы, как робеющий ребенок.

Щеки ее были мокрыми, и было заметно, что она плакала уже давно.

– Господи, – сказала я, подавая Изольде свой платок, – ты же испортишь свою работу.

Она взяла платок и зажала его в кулаке, а слезы продолжали катиться по ее лицу. Изольда смотрела на меня с тоской.

«О боги, – думала я, – что мне с ней делать?»

– Успокойся, – неловко начала я, – пойдем в мою комнату и выпьем чаю. Там мы можем поговорить спокойно. Дела кажутся совсем не такими ужасными, если ты можешь кому-нибудь рассказать о них.

Изольда нерешительно посмотрела на меня, но, подумав, согласно кивнула, и мы пошли в мои комнаты, где она села у окна. Я забрала у нее платок, потом присела на корточки и ласково вытерла ее щеки. Губы Изольды дрожали, но она вес еще молчала.

– Ну ладно, ладно, – сказала я, обнимая ее за плечи и прижимая к себе худенькую девушку в роскошном одеянии. – В жизни есть время для слез и время, когда справедливость торжествует. Вот увидишь… мы найдем какой-нибудь способ… что-нибудь придумаем… скоро все уладится…

Все ласковые слова, которые я могла вспомнить, не трогали ее, терялись в ее огромном горе, и перед лицом такой муки все они казались неуместными и глупыми.

– Это из-за Тристана? – наконец спросила я, подумав, что, может быть, влюбленные поссорились. – Он тебя обидел?

– Да, – прошептала она, но потом торопливо добавила. – Нет. То есть не совсем. О, госпожа, мне трудно говорить о своей любви. Иногда мне кажется, что я не вынесу ни одного дня с ним, но без него я не могу жить. Люди насмешливо улыбаются, хихикают и ругают меня за то, что я предала короля, и, может быть, они правы. Может быть, я на самом деле распутная, как они утверждают, позорящая свою семью, страну и постель своего господина.