– О, девочка моя! – воскликнула Гледис, когда я вошла в кухню. Она была все такой же неторопливой. Я помнила ее красные руки. Она обхватила меня, как будто я была ребенком и никуда не уезжала.

– Как замечательно, что ты приехала, и как ужасно, что это произошло в такое время, – всхлипнула она, а потом отступила назад и стала разглядывать меня с головы до ног. – Похоже, верховный король хорошо тебя кормит. Или, может быть, ты просто перестала расти и решила потолстеть.

Я улыбнулась, на минуту забыв о своем горе, потому что она нисколько не изменилась, и ее живая манера говорить и здравый смысл, как всегда улучшали настроение. Даже в кухне Гледис все оставалось так, как было, когда я уезжала: булочки и окорок, поворачивающийся на вертеле.

Подальше, около двери, какая-то прислуживающая девушка скребла плиты пола. Я с благодарностью вспомнила их тепло.

– Но малышей у тебя нет?

Ну, конечно, как и положено, Гледис перешла прямо к делу. Я поморщилась и отрицательно покачала головой.

– Ну ладно, – сказала она, пробуя суп из котла, – дадим тебе травы, чтобы исправить это.

И она об этом, устало подумала я.

– Если бы Кети была жива, она нашла бы для тебя рецепт.

– Она тоже умерла?

У меня подогнулись колени, и я села на скамью около маслобойки. Кети была моей воспитательницей и другом детства, насмешливым голосом разума, который указывал на слабости людей и учил меня не относиться к ним слишком серьезно. Я очень расстроилась, узнав о ее смерти.

– О, девочка, я думала, что ты знаешь. Она умерла во сне прошлой зимой.

Я отвернулась, негодуя на то, что боги сразу обрушили на меня столько утрат.

– А Руфон? – спросила я, страшась, что богини судьбы забрали и его.

– О, конюший еще жив, но его лягнула ломовая лошадь, когда ее подковывали, и с тех пор он немного не в себе. В теплые дни он чаще сидит на солнышке и тихо разговаривает с твоей матерью или с Нонни… а иногда и с тобой.

Я вздохнула, вдруг почувствовав себя усталой и одинокой. Без отца, мужа и даже без Кетиной интуиции я должна была убедить людей, чтобы они признали Уриена регентом при мне. Это потребует такта, умения уступать и решительности, которой мне недоставало: Я не была уверена, что смогу сделать это.

«Конечно, сможешь, дитя. А для чего же мы растили тебя?» Я слышала высокий, щебечущий голос Кети так же отчетливо, как плеск воды в ведре у девушки, и, вздохнув про себя, я расправила плечи.

Кельтская королева сможет сделать то, что нужно.

Необычный ритуальный танец начался еще до похорон. Я сидела на женском резном стуле недалеко от носилок с телом моего отца и со спокойной торжественностью принимала знать из близлежащих владений. Я надеялась, что это спокойствие посчитают за вновь обретенное чувство собственного достоинства, хотя оно объяснялось просто усталостью.

Вместо Уриена приехал его сын Увейн, потому что сам Уриен выступил с Артуром в поход против саксов. Юноша был слишком молод, чтобы представлять такое огромное королевство, как Нортумбрия, но я полагала, что мой народ отнесется к нему лучше, чем к его отцу: Уриен постоянно совершал набеги до того, как Артур настоял на заключении перемирия, и немало наших людей были ранены и лишились родных, пытаясь отбиться от нашего кровожадного соседа. У наших воинов долгая память, поэтому было лучше, что на похороны приехал сын, а не отец.

Фергюс из Даль Риада был слишком занят борьбой с пиктами и не ездил на юг с Артуром, но он прибыл отдать дань уважения моему отцу, как это сделали и многие короли-вассалы отдельных земель по ту сторону Стены.

Приехал и мой кузен Маэлгон. Артур говорил мне, что оставляет его с рыцарями в Гвинедде. Этот человек прошел через зал в сопровождении богато детых людей и огромной черной собаки. Наверное, это был зверь по имени Дормат, о котором говорил Пулентис.

Уэльский король был безутешен. Он опустился на одно колено передо мной, и голос его был ласковым и сочувствующим. Когда Маэлгон поднес мою руку к губам, солнечный луч заиграл в его седеющих волосах, придающих ему представительный вид. Можно было подумать, что мы с ним лучшие друзья, и мне было интересно, знает ли он, как я его презираю. Маэлгон, несомненно, не забыл, как я ударила его в глаз, но мой ледяной взгляд не стер улыбку с его лица.

– Как грустно, что твоему отцу не посчастливилось увидеть тебя, – проговорил он. – Я уверен, он был бы просто поражен. Ведь я помню тебя девчонкой с веснушками и никогда не подумал бы, что ты станешь такой красавицей.

Тяжелое молчание повисло между нами. Я знала, красотой я никак не могу сравниться с моей матерью. Обо мне говорили, что я заслуживаю доверия, что у меня живой ум и что я достаточно образованна. Попытка Маэлгона задеть мое тщеславие, которого у меня никогда не было, расценивалась мной как неискренность.

Я освободила руки и позвала Бедивера, надеясь, что мой кузен поймет намек и уйдет.

– Кого выберут в правители Регеда после твоего отца? – не отставал Маэлгон, не обращая внимания на мое невежливое поведение.

– Никого, – рявкнула я. – Люди примут Уриена как регента до того времени, пока мой ребенок не сможет править самостоятельно.

На минуту Маэлгон растерялся.

– Но ведь я родственник твоей матери, и мое происхождение тоже должно быть учтено.

– Оно было учтено, – я распрямилась, прислонившись к спинке стула, и посмотрела прямо в глаза своему врагу. – Но мы с отцом вместе решили, что регентство Уриена предпочтительнее.

– Ну, что же, милая госпожа, может быть, я смогу заставить тебя изменить свое мнение, – ответил Маэлгон, и в его словах послышался гневный холодок.

Мы стояли, как два врага, скрестившие свое оружие и оценивающие, когда и как можно выйти из безвыходного положения. Я не отводила взгляда, и, наконец, он встал и отошел.

Бедивер подошел ко мне под предлогом, что ему нужно спросить, кто поведет жеребца моего отца на завтрашней церемонии. Я поднялась со стула и ушла с Бедивером, даже не взглянув на Маэлгона.

– Он может доставить много неприятностей, – негромко предупредил рыцарь, и я кивнула, соглашаясь.

Я понимала, что должна сама подумать о будущем Регеда.

Вечер я провела на конюшне в воспоминаниях о прошлом с Руфоном, для которого настоящее было чем-то неясным, расплывчатым. Там же я познакомилась с человеком, который был новым объездчиком.

Некоторые новые лошади опасливо отходили от меня, но другие, которых, я знала всю жизнь, встретили меня очень доброжелательно. Жеребец моего отца заржал и подышал мне в плечо. Этот конь был высоким даже для ширской породы лошадей и более нервным, чем многие. Я не помню, чтобы кто-то другой, кроме моего отца, мог ездить на нем, разве что Руфон. Непонятно, было ли это, потому что мой отец необыкновенно дорожил этим животным, или из-за буйного характера самого жеребца. Я ушла спать, чувствуя себя увереннее перед завтрашним днем.

Ночью пошел летний дождик, как будто небеса проливали слезы, которых не было у меня, но начало дня было ясным и солнечным. Когда сопровождение было готово, я привела из конюшни отцовского жеребца.

Когда зазвучала траурная барабанная дробь, именно я, Гвиневера, шла за телом моего отца, ведя лошадь без всадника.

Ропот удивления пробежал среди придворных, но я продолжала идти рядом с лошадью под грохот барабана, глядя прямо перед собой. Я часто подозревала, что животные прекрасно понимают, что происходит в жизни их хозяев, и тем утром норовистый жеребец шел медленно и осторожно, как будто горюя, что король уже никогда не сядет на него.

Гроб с телом моего отца был уже давно готов, и его опустили в могилу рядом с могилой его любимой жены. Теперь земля баюкала их обоих, молодую и полную сил королеву и сгорбленного печалью и болью короля Регеда. Я надеялась, что душа моей матери все еще витает на Острове Блаженства и встретит моего отца, когда он прибудет туда.

Когда мы возвращались с кладбища, поднялся ветер. Жеребец нервно тряс головой и начал натягивать повод. Я немного успокоила его голосом, но он не переставая тряс ушами.

За несколько минут белые облака утреннего неба сменились серо-фиолетовыми тучами, которые приносят с Пеннин бурю и тяжело обволакивают зеленые горы. Когда мы услышали первый раскат грома, жеребец испуганно метнулся в сторону, и я так резко повернулась к нему, что моя корона начала сползать по волосам.

Удерживая корону, я вскочила в седло и развернула вздрагивающего жеребца. Он ходил кругами, сопротивляясь поводьям. Удерживая его бедром и коленом, я подняла над головой корону и помахала ею людям.

Я услышала изумленный вздох толпы, но через минуту неловкость людей сменилась весельем. Лошадь подо мной успокоилась, перестала испуганно вращать глазами и теперь шла весело и горделиво. Я овладела настроением и жеребца, и людей одной только силой воли и молилась, чтобы больше не было никаких неприятностей.

Когда мы поднялись на холм перед домом в Эпплби, жеребец уже гарцевал со сдерживаемой энергией, но больше не брыкался, и толпа выкрикивала мое имя. Может быть, это было не совсем обычное возвращение с королевских похорон, но я не думаю, что мой отец стал бы возражать против того. Я совершенно ясно показала, что намерена предъявить свое право дочери на трон отца.

Я передала поводья груму, приказав ему отвести жеребца на пастбище и дать ему побегать столько, сколько он захочет. Мальчик кивнул, и я стояла и смотрела, как они уходят вдвоем, и мечтала о том, как бы избежать необходимости заниматься правилами политического этикета и государственными делами.

Мысль о том, что вечером на пиру придется общаться с Маэлгоном, была просто противна, но мне на помощь пришел бард Эдвен, рассказывающий о храбрости и самоотверженности короля, которого мы только что похоронили.

Тело моего отца было изуродовано и скрючено, но он оставался величавым королем, таким же преданным своему народу, какой была мама. В вечер ее смерти мы все ушли из этого зала больные и измученные лихорадкой, устало идя под дождем на священный холм, чтобы зажечь костер огнем, добытым трением. Стоная в темноте, хоровод танцоров молил о том, чтобы от нас ушла болезнь, о возрождении тепла и света, о продлении жизни. Когда оказалось, что сухое дерево не хочет разгораться, люди закричали, что нужно отдать богам жизнь моего отца, чтобы умилостивить их. Именно тогда я увидела его, танцующего среди жарких языков пламени. Сгорбленный, изуродованный и окутанный дымом, мой отец дико приплясывал в самом сердце этой преисподней, выполняя королевское обещание. Даже сейчас, будучи взрослой и понимая, что он просто всунул горящую головню в сухую середину погребального костра, воспоминание о нем, силуэтом вырисовывающиеся на фоне пламени, обжигало сердце.