И однажды какой-то младенец заплакал не от голода, а от жара, и к ночи умер на руках матери.

После этого разом заболело много людей, пораженных недугом в одночасье, и те, кто не умер сразу, лежали слабые и ко всему безразличные.

За несколько дней появилось столько мертвых, что мы не успевали хоронить их, и по углам затаилось отчаяние.

С самого начала мать во всем принимала участие, превратив большой зал в лазарет, помогая Кети готовить снадобья и пытаясь, по возможности, обнадежить и успокоить людей.

— Госпожа, — прошептала однажды вечером лекарка, — у нас на исходе травы.

— Делай все, что в твоих силах, — ответила мать. — Разве в сундуке в семейной комнате нет трав?

— Возможно, и есть, — сдержанно ответила Кети, — но они предназначены на случай крайней необходимости для тебя, короля и ваших детей.

— Я не могу представить себе более крайней необходимости, — отрывисто сказала мать. — Бессмысленно хранить их, когда они нужны сейчас.

Ее голос прозвучал скорее устало, нежели резко, будто мама весь день пробиралась по бесконечной трясине. Она со вздохом отослала Кети наверх за оставшимися травами.

Итак, из наших последних запасов были сварены новые порции снадобья, и Кети склонилась над горшками, тряся головой и бормоча заклинания, пытаясь спасти целую страну.

К концу первой недели после начала эпидемии менее чем половина от обычного количества людей были в состоянии собраться на обед в большом зале. Мы, сжимая в руках миски с отменным супом, сгрудились вокруг огня, потому что соломенные тюфяки с больными заняли почти все свободное место, и расставить столы было негде.

Когда с едой покончили, Нидан, предводитель королевских воинов, сделал знак слушать его, и люди замолчали.

— Мы обречены, — начал он, вглядываясь в измученные лица сидящих около огня. — Это дело богов, разгневанных какими-то нашими поступками или чем-то еще, что мы оставили недоделанным. И если мы хотим выжить, то должны найти способ умилостивить их.

В ответ раздалось согласное бормотание, но кто-то заметил со смесью отчаяния и гнева:

— Как нам узнать, какого из богов нужно умилостивить и каким обрядом? — Сразу возник ожесточенный спор между сторонниками каждого известного в Регеде бога, и наконец мой отец потребовал тишины.

— Совершенно ясно, что кто-то должен подсказать нам выход. Я, например, хочу просить старых богов, и… — он сделал паузу и посмотрел прямо на Катбада, — я клянусь сделать все, что необходимо, для защиты моего народа.

Воцарилась внезапная тишина, словно каждый, беззвучно вдохнув воздух, задержал дыхание. Те, кто следил за отцом, пока он говорил, смотрели на него в изумлении, а другие повернулись и тоже уставились на него, когда до них дошел смысл его речи. Я не знала точно, что внушало этот бессловесный страх, но мне свело живот от дурного предчувствия.

В этой тишине встал жрец и поклонился королю.

— Ты всегда был мудр и справедлив, господин. Я понял, что сейчас ты предлагаешь наиболее священное из всех жертвоприношений — то, на котором держится все королевство. Правильно ли я понял тебя?

— Да, — последовал ответ. — Я приношу безоговорочный обет.

Мать сильно побледнела, будто для нее это было неожиданностью, и я посмотрела на нее и Катбада, но враждебности между ними не заметила.

Жрец взглянул на отца с уважением и восхищением и обернулся к людям.

— Вам очень повезло, что у вас такой король. Но я не верю, что потребуется старый обряд. По крайней мере, мы должны посоветоваться с Владычицей. До Белтейна еще десять дней, и если я смогу одолжить у кого-нибудь кобылу, то поеду в святилище посоветоваться с нею. Если удача будет сопутствовать мне, я вернусь до того, как костер будет зажжен.

Последовало подробное обсуждение, и утром Катбад в сопровождении небольшого отряда из людей Нидана отбыл. Жрец ехал на Быстроногой, что, вероятно, спасло ей жизнь, потому что всех других лошадей, за исключением жеребца моего отца и двух рабочих лошадей, на следующий день отпустили на волю в надежде, что они смогут прокормиться самостоятельно. Если какая-то часть из них выживет, мы постараемся отловить их будущим летом. Я понимала, что, возможно, больше не увижу свою лошадь, и молила Эпону проследить за тем, чтобы она пережила ужасную весну и позже забрела на чью-нибудь усадьбу.

Одну из оставшихся лошадей забили, и несколько дней мы ели бульон с кусочками мяса.

Через неделю после отъезда Катбада заболел маленький принц, и той ночью матери у очага не было, хотя она спустилась вниз, когда ребенок заснул.

Она выглядела усталой и осунувшейся, медленно пробираясь между людьми, останавливаясь, чтобы успокоить одного или переброситься парой слов с другим. Я нагнала ее, когда она подошла к Гледис, сидевшей рядом со своей больной дочкой.

— Как она? — спросила мать, когда кухарка посмотрела на нее.

— Еще жива, — ответила она, — но ей не лучше. Совсем не лучше.

— А как с запасами еды на кухне?

Гледис пожала крепкими плечами.

— Осталось около двух баррелей овса, полбарреля ячменя и несколько мешков с горохом, а мужчины принесли двух куропаток. Сегодня я порезала в суп последнюю капусту, и у нас осталось несколько старых реп. Есть еще топленый свиной жир, но другая еда почти кончилась, и я не знаю, что мы будем делать.

Грузная старуха сгорбилась от горя, и мать опустилась на колени рядом с ней.

— Позволь мне посидеть с твоей дочерью, пока ты сходишь за чистой водой. Мы вымоем девочке лицо и шею, и ей станет легче. — Мать с болью посмотрела на пышущее жаром тело на тюфяке и потрепала кухарку по плечу. — Ты все время так занята остальными, что у тебя нет времени отдохнуть.

Старуха заупрямилась, потом все же пошла за водой, а мы с матерью сидели рядом с девочкой, которую я никогда не любила. Я вспомнила все недоброе, что думала о ней в ткацкой, и молилась, чтобы она поправилась. И напомнила богине о Лин, потому что никто давно ничего не слышал о ее семье, и я боялась, что их тоже свалила болезнь.

Позже, когда я крутилась рядом с Кети у очага, мать спросила ее, на сколько хватит запаса лекарств.

— Не могу сказать, сколько лекарства в отварах и сколько простой воды с множеством слов, произнесенных над ней, — проворчала Кети и взяла мать за руку. — Мне не нравятся эти круги у тебя под глазами, госпожа. Сколько времени ты не спала?

— Со мной все в порядке, — успокоила ее мать. — Я вернусь к себе, как только осмотрю остальных. — Это прозвучало так, будто она предполагала управиться очень быстро, но, когда я поднялась наверх, мать все еще занималась другими.

Я заползла под одеяла и лежала, слушая, как вода капает с крыши. Живот болел от страха и от голода. Весна, надежды и боги, казалось, были очень далеки, и я обращалась к каждому богу, которого могла вспомнить, — от великой Бригиты до Цернунна, рогатого бога, умолот их, чтобы от нашего двора больше не потребовалось никаких жертв.

На следующее утро я проснулась и увидела мать, спящую на стуле возле кровати брата, закутанную в меховой плащ. Уголь давно прогорел в жаровне у ее ног. Она выглядела такой усталой и жалкой, что я соскочила с кровати, подкралась к ней по устланному камышом полу и положила голову ей на колени. Мать сонно заворочалась, протянула руку и погладила мои волосы пальцами, показавшимися мне горячими и сухими по сравнению с моим лбом.

— Это когда-нибудь кончится? — прошептала я.

— Конечно, дитя, конечно, — успокоила меня она, постепенно приходя в себя. — Все имеет свой конец, и хорошее, и плохое.

— Но если нет… если все пойдет так, как сейчас… о каком ритуале поехал узнавать Катбад?

Я почти надеялась, что мама опять заснет и не ответит на мой вопрос. Помолчав, она начала накручивать локон из моих волос себе на палец. А когда заговорила, ее шепот был таким же слабым, как и мой собственный.

— Говорят, что в старые времена в праздник Белтейн в качестве человеческой жертвы приносили короля, как приносят в жертву быка на Самхейн. Такие ритуалы угасли во времена империи. Но мысль жива по-прежнему: король должен сделать все ради блага своего народа… и в очень скверные времена это означает, что он должен пожертвовать собой.

При этих словах у меня свело желудок. Я каким-то образом предчувствовала нечто подобное, но, как многие ужасные вещи, зло бесформенно, пока кто-то не назовет его по имени. От страха мой голос сел и был едва слышен.

— В ткацкой женщины говорят, что настолько плохо не было никогда…

— Они всегда говорят так, когда дела принимают дурной оборот, — тихо ответила мать. — Потом она внезапно села, полностью очнувшись. Протянув руку, она взяла меня за подбородок, подняла мою голову и посмотрела прямо в лицо.

— Помни, Гвен, независимо от того, кто что говорит, важно понять, что нужно делать, и сделать это. Как бы тяжело это ни было и как бы тебе ни было больно. На самом деле это очень просто. Как только ты поймешь, что ты должна делать, сделай это…

Она вздрогнула и мягко улыбнулась мне. Потом откинула плащ и устало встала на ноги.

— Послушай, закутайся в него, пока я схожу на кухню и посмотрю, чем можно помочь Гледис. Бог его знает, как мы справимся с праздником Белтейн в такое-то время…

Итак, я вскарабкалась на стул, и мама закутала меня в плащ перед тем, как подойти к Нонни и сыну. Убедившись в том, что у них ничего не изменилось, она на цыпочках прошла к выходу.

— Скажи Нонни, чтобы она снова разожгла жаровню, когда малыш проснется, — предупредила она, остановившись в дверях и ухватившись рукой за косяк.

Я не знаю, как долго она простояла так, покачиваясь, прежде чем согнулась пополам и упала на пол.

— Мама! — пронзительно закричала я, забывая о спящих. Мама… мама!

Отец, спотыкаясь, соскочил с кровати, и Нонна, едва держась на ногах, тоже подошла к матери. Заплакал ребенок. Одна из служанок из большого зала бросилась вверх по лестнице, и к тому времени, когда я добралась до порога, где лежала моя мать, там столпилось столько людей, что я не смогла к ней приблизиться.