Гости тут же обернулись на меня, наверное, припоминая, что я и правда внезапно покинула танцевальную залу, исчезла с глаз, а потом также внезапно материализовалась рядом с трупом.

Я почувствовала, что хладнокровие снова меня покидает: мне нельзя быть настолько на виду! И, разумеется, не нужно, чтобы люди и впрямь начали задумываться, где я была перед убийством.

– Мари, прекратите! Немедленно идите за мной!

– Нет уж, никуда я с вами не пойду, вдруг вы и правда… – паразитка в притворном страхе отступила назад.

И лишь поймав мой взгляд, совершенно недружелюбный, Мари поубавила пыл, коротко попрощалась с присутствующими и направилась к своей комнате. Я, даже не взглянув в последний раз на Ильицкого, чтобы не видеть в его глазах насмешку, скорее ушла следом.

Глава VII

Полицейские пробыли в доме недолго. Ограничились тем, что увезли тело Балдинского и попытались найти оружие, из которого его застрелили. Для этого они обыскали всех мужчин, включая домочадцев и гостей, обыскали гостевую комнату и газон под окнами, но оружия, как ни странно, не нашли. На том они и остановились, пожелав хозяевам спокойной ночи и пообещав, что в ближайшие дни приедет следователь из Петербурга, который расспросит их о произошедшем подробней.

Но, разумеется, ни о какой спокойной ночи и речи идти не могло. Домашние слуги прочно засели в кухне, устроив швейцару Федору допрос с пристрастием – пытались вызнать, кто посторонний входил в дом. В то, что убийцей является кто-то из гостей, или, упаси Бог, домочадцев, они верить отказывались.

Заводилой была, разумеется, наша горничная Анна – подвижная и говорливая женщина под сорок. Аннушка успела похоронить мужа, а единственного сына – мальчика на пару лет старше нашего Митрофанушки – устроила в гимназию, выбиваясь теперь из сил, чтобы оплатить учебу: помимо работы у Полесовых, она бралась стирать белье у всей улицы и перешивала старые вещи. При этом Аннушка никогда не жаловалась, а, напротив, всегда была в хорошем настроении, всегда жива, доброжелательна, и, главное, обладала той самой чисто житейской мудростью, которая приходит только с годами и то не ко всем.

Тело Балдинского обнаружила именно она, когда шла по коридору и увидела, что дверь в гостевую приоткрыта:

– Думаю, как же это?! – громко, размахивая в волнении руками, рассказывала сейчас Анна о своих чувствах, – кому это комната понадобилась на ночь глядя?… ее, правда, на ключ не запирали отродясь, да туда все равно не ходит никто. А тут дверь приоткрыта… я и толкнула ее, а там – батюшки… Я с перепугу-то и заорала, дура старая.

Я, еще из коридора заслышав эмоциональный Аннушкин рассказ, тихонько вошла, взяла в буфете чашку и налила себе из самовара. На кухне я была частым гостем, любила вечерами посидеть с Анной за чаем и иногда заходила к ней, чтобы помочь с шитьем, получая в награду порцию свежих сплетен о всей Пречистенке. На кухне и воспринимали меня, наверное, как прислугу – такую же няню, как Катюша, не вдаваясь в тонкости.

Аннушка, тем временем, не прекращая рассказа, плеснула мне в чашку домашней наливки собственного изготовления.

– Нервы подуспокоить, Лидия Гавриловна, – пояснила она.

Тут я вспомнила, что мне надо бы тоже разволноваться:

– Ох, – сокрушенно покачала я головой, присаживаясь на табурет, живо освобожденный мне лакеем Пашей, – как я перепугалась… я бы на вашем месте, Аннушка, вообще, наверное, чувств лишилась, – и, помолчав, спросила: – так что же совсем никто не видел, как бедный Петр Фомич туда входил, и с кем? Даже Катя? Ее спальня ведь как раз напротив гостевой.

– Говорит, что не видела ничего и не слышала, – Аннушка чуть поморщилась, – да вы же знаете, как Катька разговаривает: фыркнула и проворчала только в сторону.

Катюша и правда любопытством никогда не страдала, ее мало что интересовало в жизни, кроме собственной персоны: она бы не обратила внимания, даже пройди убийца с револьвером мимо нее. Катюши сейчас не было в кухне – она вообще ходила сюда редко, полагая, очевидно, что кухонное общество ей не ровня.

– Говорю же, с улицы это зашли – точно кто-то чужой был! – стояла на своем, меж тем, Аннушка.

– Никто посторонний не заходил, еще раз тебе говорю! – ответствовал ей Федор – высокий статный мужчина, бывший солдат, работавший швейцаром в нашей парадной. Он тоже любил заходить на чашку вечернего чая – в основном, конечно, ради Аннушки, которая, ко прочим своим достоинствам, была особой довольно миловидной. Подумав, Федор добавил: – Разве что господа постоянно прибывали – но так и из них дома не покидал никто! Это уж когда ты завизжала на всю Пречистенку, разъезжаться начали.

– Это вы про Шумовых? – осведомилась я как можно безразличнее. – Они ведь, кажется, еще до приезда полиции уехали.

– И про Шумовых, и про Никольских, – начал перечислять Федор, – и Разины еще уехали – уже перед самой полицией. Я умом-то понимаю, что нельзя никого выпускать, да только разве станут меня господа слушать?

– Не корите себя, Федор, все равно полиция не опрашивала никого, – отозвалась я.

Собственно, ради этих сведений – кто уехал до приезда полиции, а значит, теоретически мог увезти оружие – я пришла в кухню. Только ничего мне это не дало. Госпожа Шумова вот-вот должна была разрешиться от бремени, так что их желание отгородиться от лишних волнений вполне понятно. Никольские, мать и дочь – одной девяносто два года, второй семьдесят четыре – подходили на роль убийц с трудом. Разины, семья с целым выводком детишек, тоже едва ли годились. Хотя, все может быть. Надо будет их всех проверять, но пока ума не приложу как…

Как бы там ни было, очевидно, что Балдинского застрелил кто-то из людей, официально приглашенных этим вечером в дом. Федор – человек ответственный, у него и мышь не проскочит незамеченной. Причастность соседей с первого этажа, с которыми у нас была общая лестница, я отмела сразу: они всей семьей со слугами отбыли сегодня утром на дачу, оставив в квартире лишь приходящую горничную и старичка-лакея.

С черной лестницы [10] тоже никто не мог войти – без ведома Анны, по крайней мере – я знала, что каждый вечер в десять часов она запирает дверь. И окна запирает на щеколды, тем более что сейчас март, в квартире ощутимо холодно, и нужды раскрывать окна нет.

Допив свой чай, я сослалась, что мне нужно пожелать доброй ночи Елене Сергеевне, и ушла – я действительно направилась к Полесовой. Та еще не спала, сообщила мне, что уложила детей, но сама уснуть не может. Она и правда была крайне взволнована: эмоционально поведала мне, как ее муж собрался срочно организовывать переезд, потому что не понимал, как можно спать в доме, где только что убили человека, и как она его успокаивала, говоря, что им некуда деваться на ночь глядя. Тогда Жоржик сказал, что ему все равно ужасно не по себе здесь, собрался и уехал в клуб – очень мудрое и верное решение в данной ситуации, ничего не скажешь. Мы проговорили с Еленой Сергеевной не меньше часа, пока я не стала замечать, что она едва сдерживается, чтобы не зевать – тогда я пожелала ей спокойной ночи и ушла.

Проходя мимо детской, я не могла не подумать в очередной раз, что Елена Сергеевна идеализирует своих детей и ничего о них не знает – спят они, как же! Из-под двери то и дело вспыхивали отблески свечи и доносились голоса. Я, желая застать их врасплох, резко отворила дверь. Правда, увидела немного не то, что рассчитывала.

Мари сидела на ковре и поглаживала волосы Никки, положившего голову ей на колени. Напротив, вокруг едва тлеющей свечи сидели по-турецки Конни и Митрофанушка – сестра читала им что-то, а те с большим интересом слушали.

На лице Мари не было сейчас ни хитрости, ни упрямства – она выглядела какой-то очень беззащитной, совершенно растерянной и даже уязвленной. Все это только подогрела мою уверенность, что она читает братьям что-то неприличное: я слышала, что у восточных народов, культуру которых так обоэжает моя воспитанница, очень популярна некая книга, трактат о любви, название которой приличным девушкам и знать не полагается. Ничуть бы не удивилась, узнав, что этой литературой Мари и решила поделиться с братьями.

– Что вы читаете? – спросила я, сверля ее взглядом.

– Жюль Верн «Пятнадцатилетний капитан», – отозвалась Мари неловко – видимо, все еще от неожиданности.

Надо сказать, что я была очень удивлена. Во-первых, это не трактат о любви, что уже хорошо, а во-вторых…

– Вы что же, Мари, читаете на французском?! – поразилась я. У меня в этот момент шевельнулась робкая надежда, что с этой девицей еще не все потеряно.

– Нет, – хмыкнула Мари, возвращаясь меня с небес на землю, – Денис Ионович подарил Жюля Верна в русском переводе. Заставите нас за это зубрить немецкую грамматику?

Она уже совладала с собой и вернула обычный яд в голос и холодное презрение во взгляд. Мальчики смотрели на меня в это время как стая волчат – настороженно и исподлобья – будто я и впрямь была злющей гувернанткой из историй, которыми пугают школьников.

Я жалела, что вообще вошла в эту комнату, и не знала, как мне теперь выйти отсюда: правильная и строгая гувернантка должна бы отобрать свечу, книгу и велеть детям немедленно ложиться спать, поскольку шел уже третий час ночи, а у нас занятия с восьми. Добрая же нянюшка, вроде той, которая вырастила Пушкина, лаской уговорила бы их лечь в кровати, а потом сама читала бы, пока они не уснут.

Мне же первый вариант казался в корне неправильным, учитывая обстоятельства – в доме только что убили человека: Конни и Никки вряд ли что-то поняли, но наверняка ужасно перепугались и просто не могут заснуть. Ну а вариант с доброй нянюшкой не подходил потому, что у меня вовсе не тот тип отношений этими детьми, чтобы вот так запросто поцеловать их в лоб, сесть рядом и начать читать Жюля Верна. Кроме того, у меня было полно дел, которые откладывать я просто не имею права.

Поэтому я выбрала третий вариант: