Оттуда, придя немного в себя, я подняла взгляд на мальчиков и Мари, мстительно улыбающуюся. И в этот момент не выдержала: унижение, обида, осознание полной своей беспомощности – что не могу даже с детьми управиться – накатили на меня с такой силой, что я тотчас бросилась вон из класса. Самое ужасное – расплакалась я еще до того, как спустилась со стула.

И далее я повела себя совсем непедагогично: заперлась в своей комнате, бросилась на кровать и с полчаса, наверное, рыдала, как истеричка. Мне даже не было дела в тот момент, что Мари без присмотра могла запросто сбежать из дома и поехать за своим любезным Алексом в Березовое. Пускай едет! Пускай вообще делает, что хочет!

Урок я так и не продолжила – да и какой урок, если за окнами уже темнело? Когда я, пряча заплаканное лицо, выбралась все же из комнаты, Аннушка заверила меня, что в классной прибрала, а детей – наказала, отправив без ужина спать. Вот так, без лишних сантиментов и скидок на их статус юных господ. Неизвестно, делала ли Мари попытки сбежать, но сейчас, как я убедилась, она находилась в своей комнате и притворялась, будто спит.

Я и сама полночи провалялась без сна, думая все еще о детях. Увы, но мне уже было не все равно – любят они меня или ненавидят…


***

Проснулась я среди ночи – внезапно и даже сама не поняла отчего. В комнате моей стоял полумрак, который рассеивал лишь лунный свет, пробивающийся сквозь щель между портьерами. В этом слабом свете я разглядела, что в комнате как будто все по-прежнему, и дверь плотно закрыта… вот только стул, которым я по-привычке подпирала ее, сейчас аккуратно стоял у стены…

А в следующий момент, испуганно повернув голову, я увидела Ильицкого. Который мирно спал, сидя возле моей кровати и привалившись спиной к комоду. Рука его покоилась на моей подушке и чуть касалась разметавшихся по ней моих волос – это, должно быть, меня и разбудило. Тотчас я вспомнила, что сама же пригласила его вчера – даже ключ дала. И уснула. Хороша я, ничего не скажешь…

Однако сейчас, глядя на него, спящего, такая нежность охватила мое сердце, что я долго еще не решалась потревожить его сон, и готова была, кажется, смотреть на него вечность. Но все-таки решилась и осторожно провела пальцами по шершавой и неожиданно теплой щеке.

Евгений от моего легчайшего прикосновения вздрогнул и тотчас проснулся, поднимая на меня сонный взгляд. По-видимому, он и сам не сразу сообразил, как оказался здесь. А сообразив, пробормотал с некоторым укором и разминая затекшую шею:

– Я все бросил, пришел… а ты, вместо того, чтобы трепетно ждать всю ночь, оказывается, спишь самым бессовестным образом…

– Так разбудил бы, – ответила я, все еще с умилением улыбаясь.

– А я пытался тебя растолкать, но ты меня так пихнула за это! И в таких выражениях ответила… честное слово, твои подружки-смолянки со стыда бы сгорели!

Я лишь рассмеялась на это, приподнимаясь на локтях – ни толики сомнения у меня не было, что он лжет.

– Ты не будил меня, – уверенно ответила я, – ты и коснуться меня не посмел, прошел на цыпочках и даже дышал, должно быть, через раз, чтобы не потревожить меня. А потом смотрел с умилением, как я сплю. Можешь не отвечать – я знаю, что все так и было. Я же знаю, какой ты на самом деле. Зачем ты все время кем-то притворяешься?

Ильицкий смотрел на меня серьезно и излишне внимательно – я, увлекшись его «обличением» позабыла, что из одежды на мне лишь ночная рубашка на кружевных бретелях, оголяющая столь многое, что вряд ли Ильицкий вообще меня слушал.

Но, кажется, он меня все-таки слушал.

– Какой я на самом деле? – хмуро переспросил он. Поднялся с пола и в мгновение ока оказался на моей девичьей постели, грозно нависнув надо мной. – Я покажу тебе, какой я на самом деле…

Признаться, в тот момент я и правда испугалась, поскольку весьма смутно представляла себе, что должно происходить между мужчиной и женщиной. Однако Ильицкий, набросившийся, было, на меня со всей страстью, в последний момент словно передумал и коснулся моих губ необыкновенно нежно. И я покорно обняла его за шею, наслаждаясь этим поцелуем, как наслаждалась уже не раз. Чувствовать его руки, его близость лишь через тончайшую ткань сорочки было непривычно, но столь волнующе, что у меня захватывало дух. Хотелось поскорее освободиться и от этой детали одежды, но Ильицкий, будто и сейчас издеваясь надо мною, делал все невыносимо медленно. И все же миг, когда он коснулся уже обнаженной моей кожи губами, настал, отчего я снова вздохнула – жалобно и протяжно.

От каждого его прикосновения по телу разливалась горячая нега, а стоило ему легонько коснуться ладонью обнаженной кожи моего живота, я вздрогнула – будто горячие иглы пронзили в этот момент мое тело. Ильицкий же, увидев мою реакцию, вдруг улыбнулся несколько злорадно. Но ничего не сказал, а лишь уверенней начал спускаться по животу вниз, даря такое наслаждение, о существовании которого я и не подозревала. Губы его всецело владели моими, вводя меня почти что в безумие – хотелось, чтобы это не прекращалось никогда. Поцелуи его становились столь мощными и напористыми, что теперь точно должны были напугать меня, если бы я еще могла рассуждать здраво.

Видя, как дрожат мои собственные пальцы, я торопливо расстегивала и Женину сорочку – как хотелось бы мне набраться того же терпения, что у него, но желание видеть его обнаженные плечи с приставшим к груди золотым крестиком было сильнее меня. Женя не ухмылялся больше – взгляд его был затуманен, он неотрывно смотрел мне в глаза и безотчетно перебирал мои волосы, позволяя теперь и мне насладиться гладкостью его кожи.

Но позволял он это мне недолго, вскоре продолжив восхитительную игру, начатую раньше. Я уже не вздрагивала от каждого прикосновения, напротив, мне хотелось, чтобы он не останавливался, потому что эта нега, которая скопилась в каждой клеточке моего тела, словно собиралась в один большой шар, который полнился все больше и больше и, наконец – шар взорвался, разливая по низу живота тепло, а из груди заставлял вырываться вздохи, которые я контролировать совершенно не могла.

– Тише, тише… – услышала я Женин голос, и тут же он накрыл мои губы, не давая перебудить весь дом.

А потом он вдруг убрал руку, заставляя меня разочароваться. Впрочем, уже в следующую секунду Ильицкий снова коснулся моего бедра, отводя его в сторону, и я почувствовала как его тело, тугое и горячее, наполняет меня. Женя, приподнявшись надо мной, продолжал смотреть в глаза, а потом это тугое двинулось вглубь меня, принося боль – все же довольно ощутимую, хотя и ожидаемую.

Не дав короткому вскрику сорваться с губ, Женя снова занял мой рот. Я чувствовала, как дрожит он всем телом, как порывисто дышит, но сдерживается, не двигаясь более – он лишь целовал меня еще жарче, чем прежде. А потом я вдруг двинулась к нему сама, потому как где-то в глубине меня снова начала собираться нега, и движения эти хоть немного успокаивали жар. Я подавалась вперед хаотично, будто сама не зная, чего хочу, но Женя, очевидная поняв мои желания лучше, начал двигаться сам. Осторожно, едва-едва. Боль стала несколько сильнее, но сквозь эту боль теперь проступало сладострастие, которого не было и прежде, и я, совсем потеряв голову, прижималась к Ильицкому всем телом, желая принадлежать ему полностью, без остатка, только ему одному…


***

Ночь оказалась чудесной, славной и волшебной. Мы разговаривали с Евгением всю ночь о самых разных вещах. Я поняла за эту ночь, как жестоко ошибалась, думая, что знаю об этом мужчине все – и радовалась, что у нас впереди целая жизнь, чтобы узнать друг друга лучше.

Вот только, как и все хорошее, эта ночь очень скоро закончилась. С первым лучами солнца Ильицкий нехотя поднялся с постели, не потрудившись накинуть на себя хоть что-то, и прошел к окну. Поморщился, выглядывая во двор сквозь щель между портьерами:

– Скоро совсем рассветет…

– Ты уже уходишь? – встрепенулась я.

– Могу остаться, если хочешь, – хмыкнул он. – Но кто-то ведь должен прийти на помощь твоему Кошкину, если что.

Я ответила не сразу и неожиданно даже для себя:

– Женя, я все же поеду с тобой…

– Я сказал, ты останешься здесь – и точка! – не слушая, перебил он меня. Но тотчас несколько сбавил тон: – Я помню, что обещал давать тебе право выбора… но пускай это начнется хотя бы со следующей недели.

Примерно такого ответа и следовало ждать. Впрочем, смирилась я довольно быстро: Ильицкий теперь одевался, собирая по комнате свои вещи, а я, подперев голову рукою, за ним наблюдала.

А потом он вынул откуда-то кобуру с револьвером – чуть задержался на ней взглядом и сказал:

– Собственно, я хотел, чтобы это осталось у тебя. На всякий случай.

Я лишь фыркнула в ответ:

– Ты же знаешь, что я совершенно не умею пользоваться оружием… – Я все еще переживала свой позор на стрельбище в Березовом.

– Ерунда, тебя просто не учили нормально. Иди-ка сюда.

Не став спорить, я закуталась в простыню и приблизилась.

– Смит-Вессон? – не очень уверенно спросила я.

– Он самый.

Я взяла револьвер и, как и в прошлый раз, едва могла удерживать его на вытянутой руке.

– Во-первых, возьми двумя руками, – тотчас поправил Ильицкий, – хотя, мышцы тебе, конечно, следует подкачать…

– Что сделать? – не поняла я.

Но, взяв револьвер, как велел Ильицкий, я с удивлением обнаружила, что держать его так намного удобнее.

– Встань прямо и устойчиво, – продолжил Евгений, – теперь зажмурь один глаз и наведи ствол так, чтобы мушка и цель сошлись. А дальше все просто – взводишь курок и нажимаешь на спусковой крючок.

Да, на словах все было просто. Я вздохнула и опустила револьвер:

– Это бесполезно, я не попаду.

– На расстоянии, может, и не попадешь – для этого нужно долго тренироваться. Но если он будет в двух шагах от тебя, то вполне.

– Я не смогу выстрелить в человека, – ответила я еще тише. И повернулась, заглядывая ему в глаза. – Женя, я не смогу.