Анастасия Логинова - Гувернантка

Потому слишком таиться от Мари я не видела смысла.

– Говорят, это был какой-то сбежавший каторжник, – ответила я, тщательно подбирая слова. – Кажется, он хотел нас ограбить.

– И поэтому напал на полицейскую карету?

Следует признать, что в легенде, выдуманной нами, и правда было много дыр.

– Чему вы удивляетесь? Это был всего лишь не обремененный интеллектом каторжник, – нашлась я.

Мари, кажется, удовлетворил этот ответ, и она повернулась к зеркалу, позволив мне заниматься ее волосами. Хотя в отражении я видела, что она хмурит брови и напряженно о чем-то размышляет.

– Думаю, нам следует проведать Катю, – сказала она решительно, – мальчики все утро о ней спрашивали, да и потом… она ведь не чужая нам.

Если честно, о том, что кто-то из Полесовых захочет просто навестить Катюшу, и, тем более что эта инициатива прозвучит от Мари – я даже не думала. Потому снова пришлось выкручиваться:

– В этом нет смысла – она без сознания. Мари, вам не следует туда ездить, поверьте мне на слово.

– А… вы не думали, что это происшествие связано с убийством Петра Фомича? Катина комната ведь как раз рядом с той гостевой спальней: вдруг она что-то слышала, и поэтому…

– Мари, я настоятельно вас прошу, предоставьте заниматься этим полиции! – я даже голос немного повысила от волнения. И попыталась сменить тему: – Кстати, я закончила с вашей прической – по-моему, вышло очень мило. Осталось только украсить – где у вас заколки?

– В ящике, – без выражения сказала Мари, едва взглянув в зеркало.

Кажется, ее все еще волновала Катя. Желая заставить ее думать о другом, я щебетала наигранно весело:

– У вас даже среди украшений беспорядок – жемчуг и металл в одной шкатулке, вперемешку! Ну как так можно?…

И тут мне под руку попало украшение, на которое я просто не могла не обратить внимание. Это была заколка-гребень – очень красивая, тяжелая и, по всему видно, что старинная. Заостренные зубчики должны были удерживать волосы, а в виде украшения была здесь серебряная птица, расправившая черные с зеленым отливом крылья и длинный черный хвост. По всему было видно, что птица это является, скорее всего, сорокой.

– Старинная вещица, судя по всему, – заметила я, вынимая заколку из ящика, – и дорогая. Откуда это у вас?…

Я была готова услышать, что украшение – фамильная ценность Щербининых. Такое объяснение было бы логичным, а главное, хоть косвенно объясняло бы происхождение псевдонима «Сорокин». Но ответ Мари меня удивил:

– Алекс подарил на Рождество. Их было две – одну я где-то потеряла.

Я задумалась, глядя на эту заколку, еще крепче. Значит, она принадлежала Алексу, и, скорее всего, досталась ему от графа Курбатова… это наводило на определенные мысли.

– А почему именно сорока? – не отставала я. – Алекс как-то объяснил это? Быть может, сорока это какой-то символ… Курбатовых?

Меня даже не волновало сейчас, что излишней навязчивостью я могу вызвать подозрения у Мари. И, наверное, я действительно их вызвала, поскольку она смотрела на меня с недоумением, как на очень странного человека:

– Может быть… – ответила она. И чуть жестче добавила: – а может быть это просто сорока на заколке.

Оказалось, что, пока я наряжала Мари, приехал Степан Егорович и в настоящее время докладывал Елене Сергеевне о положении дел. Я практически дословно знала, что он скажет, потому присоединяться к ним не стала и Мари не позволила – она и так была уже осведомлена обо всем больше, чем следовало.

Пока madame Полесова, а также и слуги, толпящиеся у дверей, внимали рассказу Кошкина о нападении на карету, мы с Мари вернулись в детскую. Очень вовремя – поскольку оставленный мною «за старшего» Конни, начал уже злоупотреблять властью, в результате чего недовольные Митрофанушка, Никки и Лёлечка объединились и чуть было не устроили революцию. Им помешала я:

– Вы сегодня достаточно уже отдыхали, господа, пора заняться и уроками. Конни, Никки, немедленно доставайте тетради и чернильницы, у нас сегодня таблица умножения «на восемь». Серж… – я подумала, что не стоит называть этого мальчика Митрофанушкой даже про себя, поскольку он снова сидел, уткнувшись в книгу. Я не знала даже, как реагировать мне на подобное и, чтобы не спугнуть мальчика, негромко сказала: – Ладно, будем считать, что у вас, Серж, занятие по литературе. Мари! – перевела я взгляд на свою воспитанницу. – Если вы и сумеете сесть в этом платье на пол, то оно немедленно треснет по швам. – Ее братья, очевидно, представив эту картину, захихикали. – Потому не старайтесь и сядьте за стол. И повторяйте спряжение неправильных французских глаголов – вы постоянно их путаете.

Мари на удивление легко согласилась и взяла учебник. Правда, даже прежде чем раскрыть его, вдруг спросила:

– M-lle Тальянова, а кто будет заставлять нас учить спряжение глаголов, когда вы выйдете замуж?

Вслед за Мари все трое мальчишек вскинули на меня головы – не иначе как грустили об уходе любимой учительницы.

– Я уже думала об этом, – призналась я. – Надеюсь, что моя подруга, тоже окончившая Смольный институт, m-lle Торшина, согласится занять это место.

К слову, я уже написала Татьяне Торшиной, и со дня на день ожидала ее ответа. Девушкой она являлась очень амбициозной – круглая отличница с железным характером. И планы на жизнь у нее были поистине наполеоновские: минимум она рассчитывала стать в будущем начальницей Смольного, а максимум – полностью ликвидировать неграмотность среди крестьянских детей. Однако сперва, – считала она, – ей следует пару-тройку лет побыть простой учительницей, чтобы набраться опыта.

Опыт в семье Полесовых, я уверена, она оценит, поскольку после этих детей ее уже вряд ли что-то удивит или испугает.

– Надеюсь, m-lle Торшина так же мила, как и вы? – сделала сомнительный комплимент Мари.

– О нет, m-lle Торшина гораздо менее мила, – пообещала я в ответ. – Далеко не все наши преподаватели осмеливались спорить с нею.

Разумеется, я несколько преувеличила в разговоре с детьми железный характер своей подруги: Татьяна слишком благоразумна, чтобы браться спорить с учителями. Еще у нее было трое младших братьев, так что с детьми она ладила всегда, а главное – действительно любила с ними заниматься. Думаю, она и правда сумеет найти общий язык с младшими Полесовыми.

– А она хотя бы английский знает? – хмурясь, спросил Конни.

– Не только английский, но еще и итальянский – в отличие от меня.

– Лучше бы она японский знала, – заметила Мари.

– Судя по вашим переводам Басё, японскому вы сами сможете ее научить.

Мари молчала, делая вид, что учит спряжение глаголов. Но все же выдала:

– Не думайте, что ваша грубая лесть меня растрогает. – Потом бросила на меня короткий взгляд и добавила: – Но все равно спасибо.

Я молча улыбнулась. Готова спорить, что Мари где-то очень глубоко в душе жалела, что я оставляю место гувернантки – хотя вряд ли у нее хватит духу признаться. И впрямь обидно, что мы не научились ладить еще три месяца назад.

– Меня учил японскому господин Танака. Танака-сэнсэй [60], как я звала его, – продолжила вдруг Мари. – Сколько я его помню, он всегда жил при нас – кажется, еще со времен моего дедушки. Перед Кавказом дедушка несколько месяцев провел в Хабаровске и взял его к себе в денщики или что-то в этом роде – в Хабаровске живет много японцев. Потом он был с дедушкой и на Кавказе, и в Омске. А когда дедушка уехал работать в Европу, Танака-сэнсэй уже был пожилым, поэтому так и остался в доме, а после перебрался с моими мамой и бабушкой в Москву.

– Это многое объясняет, – улыбнулась я.

Меня действительно давно интересовало, откуда у Мари столь обширные познания в японском. На этом, как я думала, тему японцев мы и закроем, однако, Мари сказала нечто такое, что я еще острее пожалела, что мы не подружились три месяца назад:

– Он умер, когда мне было всего восемь, так что и сотой части своих знаний не успел передать. В основном я изучала японский по книгам и стихам, которые он мне подарил. От него осталось много книг. И еще рисунков – он постоянно делал карандашные наброски, у меня их целая тонна…

– Ваш учитель, должно быть, и портреты рисовал? – уточнила я, совсем забыв про близнецов и их таблицу умножения.

– В основном Танака-сэнсэй только портреты и рисовал. Причем постоянно. Хотите взглянуть?

– Не откажусь, – сразу согласилась я. Но, чтобы не привлекать лишнего внимания, добавила: – Только позже, после уроков.

Стоит ли говорить, что занятия в тот день не слишком затянулись.

В три часа пятнадцать минут я в последний раз поправила неуклюже произношение Мари, тяжело вздохнула, снова решив, что эта девочка все-таки безнадежна, и сказала, что урок окончен. И в первый же подходящий момент я напомнила Мари о рисунках старого японца.

Рисунков и впрямь было много – Мари хранила их на антресолях в своей комнате, тщательно упакованными. Уже и столы, и кровать, и стулья были завалены карандашными набросками, а она все доставала и доставала новые. Рисунки нельзя было в полной мере назвать портретами, но старый японец ухватывал самую суть каждого лица, его характер и более выдающиеся черты – и запечатлевал их на бумаге несколькими точными резкими линиями. По крайней мере, Елену Сергеевну я узнавала везде сразу и безошибочно: сперва японец изображал ее скромной улыбчивой девочкой, после барышней с мечтательным лучистым взглядом, а еще позже барыней с ласковой и спокойной улыбкой.

Не узнать ее было сложно, тем более что портреты оказались еще и подписаны – по-русски.

Кроме же Полесовой я больше никого не узнавала – скорее всего, это были сослуживцы и друзья Сергея Васильевича Щербинина, его жена, его домашние слуги и прочие, незнакомые мне люди.

Самого Щербинина-Сорокина я на рисунках так и не нашла.

– Изображений вашего дедушки, судя по всему, здесь нет? – решилась я, наконец, уточнить у Мари.