Со слов Алекса Курбатова я знала, что ресторан «Славянского базара» знаменит более всего своими завтраками – завтраки здесь продолжались часов до трех, проходя со всевозможной пышностью и помпезностью, так свойственной высшей аристократии. По словам того же Алекса, шампанское здесь подавали уже и в девять утра – в чайниках, чтобы приличия, однако, были соблюдены. К двум сюда съезжались московские дельцы, утомившиеся рабочим днем, чтобы за одним из столов заключить многомиллионную сделку, а после отпраздновать это с разгулом, который я, наверное, не смогу вообразить себе даже в самых смелых фантазиях.

Женщины, которые появлялись в зале ресторана, были здесь либо с мужьями, либо с родственниками. Девица же без сопровождения в подомном месте – это нонсенс. Так что я чувствовала себя неловко еще и поэтому, стыдливо отводя глаза всякий раз, когда на меня обращал внимание кто-то из этой блестящей публики. Мне казалось, что каждый из них уже в курсе подробностей моей истории и осуждает меня.

Н-да… на моем месте иные девушки, как знала я из разнообразной романтической литературы, спешили бы сейчас к ближайшему водоему с целью поскорее утопиться.

– Ты уже видела объявление, как я понимаю?

Я не слышала, как подошел Ильицкий, и, вздрогнув от звуков его голоса, тотчас обернулась.

Пока я ждала его здесь, то более всего для меня казалось важным, как станет держаться он при встрече, и что скажет первым делом. Быть может, он сам не в восторге от нашей вынужденной свадьбы, и ему стыдно и неловко из-за того, что он не успел обсудить это со мною?

Но, разумеется, напрасно я на это надеялась. Свои слова Ильицкий произносил небрежно и чуть свысока, отвратительным покровительственным тоном. По всему было видно, что ситуацией он вполне доволен. Он отлично понимал, что деваться мне некуда, и я полностью в его власти. И впрямь, что я могла сделать? Пойти и утопиться? Устроить отвратительную сцену в фойе ресторана, опозорив его перед знакомыми? Или сбежать куда-нибудь в деревню, чтобы драматически дожидаться, когда он приедет просить прощения? Должно быть, Ильицкий действительно хорошо меня знал, чтобы понимать – ни один из этих способов «мести» для меня неприемлем.

– Да, Евгений Иванович, я имела удовольствие ознакомиться с объявлением.

Голос мой прозвучал даже для самой меня неожиданно резко. У Ильицкого не должно было остаться иллюзий по поводу моего настроя – он несколько растерялся и отвел взгляд, будто ему стыдно. Возможно, он подумал, что я решилась на вариант со скандалом.

Метрдотель, стоявший неподалеку, усиленно делал вид, что наша беседа его не интересует, и у него вообще полно дел.

Вот только, по сути, мне не в чем было упрекнуть Ильицкого. Разве он сделал что-то недостойное? И представляю, сколько страха он натерпелся, когда увидел меня там, возле кареты, без сознания и в крови. Даже к Полесовым он поехал из самых лучших побуждений – ведь слухи о том, где я провела ночь, все равно до них бы дошли, так уж лучше пускай узнают от него. Так что мне действительно не в чем его упрекнуть.

Но отчего же именно сейчас я чувствовала к нему такую ненависть, что готова была растерзать на месте!

– Я лишь хотела вам сказать, что мой попечитель, граф Шувалов, дает за мной пять тысяч приданого! Не думайте, что вы меня облагодетельствовали! И матушку вашу о том известите.

Говорила я по-прежнему с вызовом, хоть и намного тише. На скандал я все же решиться не смогла и даже облачить суть своих претензий в слова не сумела бы, потому лишь бессильно злилась. Я и правда полностью была в его власти…

– Непременно извещу, – Ильицкий снова поднял глаза, и я поняла, что злость моя его лишь забавляет и не более. – Мы с матушкой пересчитаем ваше приданое вплоть до последнего кухонного полотенца – будьте спокойны.

В тот момент, когда он замолчал, я уже точно знала, что все же решусь на скандал. Я откажу ему. Пусть мне самой будет больно, и, возможно, я даже пожалею потом, но, если не сделаю этого, то, кажется, потеряю остатки самоуважения…

Но прежде чем я сумела что-то сказать, Ильицкий продолжил:

– Однако предлагаю все финансовые вопросы оставить на потом, потому как у меня для вас есть новость, которая точно вас обрадует. Катерина жива.

Надо сказать, о том, что я собиралась поссориться с Ильицким, я действительно сразу забыла:

– Ты уверен? – с замиранием сердца спросила вместо этого я. – Откуда ты знаешь?

– Твой приятель, господин Кошкин, подсказал.

С этими словами Ильицкий обернулся куда-то к лестнице в номера, и я, проследив за его взглядом, тотчас увидела стоящего возле кадки с фикусом Кошкина. Он мял в руках шляпу и не решался к нам подойти.

– День добрый, Лидия Гавриловна, рад вас видеть в полном здравии… – поклонился мне Кошкин, приближаясь все же, а с Ильицким, судя по всему, они давно уже поздоровались. И, кажется, даже успели что-то обсудить.

– Добрый… – кивнула я в ответ и торопливо уточнила, – Катя действительно жива? Она пришла в себя? Сказала что-то?

– Кажется, пришла в себя, но я с нею еще не виделся… не успел. Кроме того, в свете последней нашей с ней беседы… я думаю, с вами она станет говорить охотнее. Я был бы вам признателен, если бы вы согласились проехать в госпиталь.

Разумеется, я согласилась, и тотчас мы втроем покинули гостиницу. Не знаю, для чего увязался с нами Ильицкий – возможно, лишь для того, чтобы уже в дверях, когда Кошкин ушел чуть вперед, он имел возможность взять меня под локоть и, наклонившись к самому уху, торопливо сказать:

– Лида, я бы объяснил тебе все сам, если бы ты не сбежала утром так скоро. Я действительно не хотел, чтобы все вышло так… по-дурацки!

– Позже поговорим, – холодно оборвала его я и, вырвав руку, поспешила за Кошкиным.

Госпиталь действительно находился недалеко – это был госпиталь при храме Успения Пресвятой Богородицы на Чижевском подворье. До него можно было бы и пройтись пешком, но подле гостиницы Кошкина поджидала полицейская карета. Признаться, у меня пробежал холодок по спине, едва я ее увидела, но, не желая показывать это мужчинам, постаралась войти внутрь, как ни в чем не бывало.

– Как ваше плечо? – спросила я у Степана Егоровича, едва карета тронулась.

Лицо его выглядело изможденным, и было заметно, что рука под рукавом сюртука перебинтована толстым слоем, но в остальном он держался неплохо. На мой вопрос Кошкин лишь поглядел на меня так, что я поняла – рука это меньшее, что его сейчас волнует.

– Правы вы были, Лидия Гавриловна, не стоило Катерину везти в участок. Я мог бы и догадался, что ее непременно попытаются убить. – Он замолчал, долго собираясь с мыслями, прежде чем сказать следующую фразу: – Когда мы уезжали, я велел полицейскому подняться в комнату Катерины и забрать из ящика револьвер. А он позже сказал, что никакого револьвера в комнате нет. – Кошкин мучительно поморщился, – не думаю, что его забрал кто-то другой. Скорее всего, сама Катерина поняла, что ее комнату обыскивали в прошлую субботу, и избавилась от револьвера. А после сообщила об обыске убийце, который, разумеется, понял, что рано или поздно она его выдаст. И принял меры.

Во время этого рассказа Кошкина я бросала несколько раз опасливые взгляды на Ильицкого, но, судя по его монотонно хмурому взгляду, он все это уже знал. Кажется, они с Кошкиным действительно успели поговорить основательно.

– Вы выяснили, кто в нас стрелял? – задала я вопрос, который волновал меня уже давно.

Кошкин снова поморщился:

– Некто Кузьма Зиновьев, беглый каторжанин. Терять ему было нечего, так что способы добычи денег не выбирал.

– Наняли его для убийства, – мрачно пояснил Ильицкий.

Кошкин кивнул, соглашаясь, и продолжил:

– Должно быть, Зиновьев следил за домом и, едва увидел полицейскую карету, сообразил по чью душу я приехал. И поспешил в Третьяковский проезд, устраивать засаду. – Первая его пуля, как мы уже успели обсудить с Евгением Ивановичем, едва ли предназначала вам. Должно быть, Зиновьев не подозревал, что в карете есть другие дамы, кроме Катерины. Он принял вас за нее.

– И он совсем ничего не успел сказать перед смертью? – спросила я.

Впрочем, и сама понимала, что едва ли этот каторжанин стал бы на последнем вздохе облегчать душу подобным способом. Я предпочла лучше подумать над словами Кошкина: если Зиновьев и правда следил за домом, то тогда, выходит, у него была тысяча возможностей убить Катю. Так зачем он тянул до приезда полиции? Быть может, это был приказ того, кто заплатил за убийство: убить девушку лишь в самом крайнем случае?…

И это слово, которое она пыталась произнести тогда, в карете – «папа»?

Все более я уверялась в том, что этот… этот человек, поступку которого я не могла найти названия, велел застрелить собственную дочь.


***

Молодой доктор внимательным и недоверчивым взглядом окинул нас троих и сказал очень осторожно:

– Девице сделана трансфузия [54], иначе было не спасти. Теперь только ждать: ежели кровь приживется, и не случится лихорадки, то будет жить. Вы родственники?

– Родственники, – без выражения согласился Кошкин. – К ней можно?

Сомневаюсь, что доктор ему поверил, скорее сообразил, что, по крайней мере, Кошкин из полиции – потому возражать не стал:

– Только недолго.

Катя лежала в общей палате у самой стены. Сперва я даже не узнала девушку и едва удержалась, чтобы не ахнуть – некогда очень миловидное ее лицо было сейчас одним сплошным отеком, а с правой стороны еще и ужасало буро-фиолетовым синяком. Должно быть, это из-за разлившейся из вены крови – кажется, по-научному это называется гематомой. Доктор говорил что-то такое, но я не думала, что все так плохо. Так же от доктора я уже знала, что пуля задела яремную вену, а не артерию – только потому Катя и не умерла мгновенно. Пожилая сестра милосердия хлопотала над ней, укутывала одеялом и говорила что-то бодрое, но Катя ко всему была безучастной, и даже, казалось, не слушала. Горло ее было плотно перебинтовано.