Анастасия Логинова - Гувернантка

Полесова тяжело вздохнула, глядя в окно на тонущую в сумерках улицу.

– Совсем меня иначе воспитывали, да… я ведь и мужчин толком не видела никогда: Жорж первым был, кто меня, дебютантку, на вальс пригласил, да сказал пару любезных слов. Я и решила тогда, что люблю его без памяти. – Она снова вздохнула. – И на маменьку мою Жорж крайне хорошее впечатление произвел – она все спрашивала лишь, не военный ли он? Как узнала, что Жоржик на юриста выучился, да в суде должность имеет – так и отдала меня сразу. Папенька мой ведь как раз военным был, дома почти не появлялся, все на службе – вот и не хотела она мне своей судьбы, видать. А невестой-то я завидной была, – не без гордости заметила Полесова, – да и жили мы небедно. Все благодаря батюшке.

Полесова надолго замолчала, по-прежнему глядя за окно, и я спросила как можно небрежней:

– Елена Сергеевна, а из мальчиков ваших похож ли кто на дедушку?

Едва ли ее ответ помог бы мне в поисках Сорокина. Признаться, мне больше хотелось отвлечь Полесову от ее невеселых мыслей: как бы там ни было, а детей своих Елена Сергеевна любила безумно – уж как умела – и, за разговорами о них, настроение ее всегда улучшалось.

Полесова и правда оживилась, даже снова повернулась ко мне:

– Я ведь и сама батюшку не помню толком… – с застенчивой улыбкой ответила она, – совсем крошкой была, когда он в последний раз к нам приезжал. Но маменька, пока была жива, часто говорила, что Серж уж больно на него похож – одно лицо буквально! Маменька рассказывала, что papa очень видным мужчиной был. Хоть и признавала, что не такой красавец, как Жорж.

– А портретов Сергея Васильевича не осталось ли? – спросила я снова.

– Ах, да вы спрашивали уже, Лидочка – не осталось. Маменька рассказывала, что papa не любил, чтоб с него портреты писали, а фотографии тогда и не делали еще особо… Уже после маменькиной смерти, когда имение с торгов продавали – Жоржик в долги влез, я вам рассказывала – я все комнаты, даже чердак обыскала: ни одной картиночки не нашла. Куда все подевалось, ума не приложу…

***

Что касается детей, то мне очень бы хотелось сказать, что после Березового отношения наши улучшились. Но, увы. Мальчики все так же капризничали, шумели и безобразничали на уроках. Разве что мышей в ридикюлях мне больше не попадалось – и то лишь потому, что я была ценна для них своим знанием английского.

Правда и здесь дети попытались сжульничать:

– Денис Ионыч, а вы по-английски знаете? – невинно осведомился Конни, когда господин Стенин в очередной раз нас посетил.

– Нет, малыш, увы, не настолько хорошо, – рассмеялся тот, пролистывая Майн Рида, которого Конни совал ему в руки. – Но зато могу поискать перевод – «Всадника без головы» ведь на русский давным-давно перевели.

«Спасибо вам огромное, дорогой Денис Ионович!» – так и хотелось фыркнуть мне, но я сдержалась.

И не зря. Когда в следующий свой визит Стенин принес перевод, то мальчики, начав, было, читать, как-то очень быстро приуныли и, стесняясь, уточнили у меня в силе ли наш уговор.

В тот визит Стенина я присутствовала при их разговоре – все исподтишка рассматривала Сержа, помня о словах Елены Сергеевны, что мальчик похож на Сорокина. И понимала, что ничего мне это не даст…

Серж был самым обычным мальчиком – не низким и не высоким, не полным и не худощавым. Темно-русые не слишком густые волосы, голубые глаза и тоненькое еще детское личико с заостренным подбородком. Совершенно не за что зацепиться!

Я пыталась сравнить мальчика с моим подозреваемым Стениным, но очень с трудом могла себе представить Дениса Ионовича молодым красавцем – без его объемистого живота и оплывших щек. Глаза у него тоже были голубыми, зато волосы – точнее то, что от волос осталось – гораздо светлее и с явным медным отливом, чего у Сержа не наблюдалось даже близко. Впрочем, я отлично знала о существовании красок для волос: простейшая хна дает как раз медный оттенок.

Курбатов же имел волосы совершенно седые, так что невозможным казалось определить цвет его волос в молодости. Еще он был высок, широкоплеч и голубоглаз – да и все в нем говорило о том, что в молодости он считался весьма привлекательным мужчиной.

Покойный Балдинский тоже имел голубые глаза, а волосы его как раз были темно-русыми, как и у Сержа. Посмотреть бы на лицо Балдинского до ожогов…

Зато больше всего внимания к детям проявлял, без сомнений, Стенин. Вот и сегодня, обмолвившись с Еленой Сергеевной лишь парой фраз, он откланялся и попросил меня отвести его к детям. И дети, особенно близнецы, его обожали – сейчас, не обращая на меня внимания, они наперебой рассказывали, как здорово провели время в Березовом. О происшествии на реке Никки уже совершенно забыл.

– … а еще monsieur Ильицкий привез с собою Джека! – перебивая брата, спешил поделиться Конни.

– Джека?

– Да, он настоящий английский спаниель, охотничий пес! У него нюх знаете какой! Что хотите найдет по запаху! Monsieur Ильицкий сказал, что родной брат Джека – охотничий пес главного егеря при дворе английской королевы!

– Самой английской королевы? Подумать только! – рассмеялся в ответ Стенин.

Я тоже не смогла сдержать улыбку. Вспомнила, как спросила у Ильицкого, действительно ли его спаниель королевских кровей, а тот, совершенно не смущаясь, пожал плечами и ответил:

– Все может быть. Я выменял его за коробок спичек у гостиничного швейцара… но кто знает, какими путями он попал к швейцару, правильно?

– …а еще Мари стреляла из револьвера! – не замечая улыбок, наперебой рассказывали мальчики.

– Да что вы говорите?! – всерьез изумился Стенин.

– Да, из настоящего!

– И сразу попала в цель! Papa ее похвалил и сказал, что она эта… как ее… Анфиска-Палата!

– Афина Паллада! – вспыхнула, возмущенная оговоркой брата, Мари.

Моя воспитанница сидела с нами, правда в разговоре прежде не участвовала, а, устроившись в кресле, читала что-то в книжке с иероглифами на обложке.

– Афина Паллада это греческая богиня, чтоб ты знал, балда, – продолжала Мари. – Вот только быть вечно непорочной девой-воительницей – нет уж, увольте.

– Мари, Мари… – ласково рассмеялся Денис Ионович.

Мне следовало одернуть девицу, поскольку мальчики уже начали совещаться, что бы могло означать слово «непорочная», но, видимо, у меня было слишком хорошее настроение, поэтому я лишь хмыкнула:

– Не волнуйтесь, ma chere, Афиной вам точно быть не грозит, поскольку ко всему прочему она еще и богиня мудрости. А вы скорее уж Эрида – богиня хаоса.

– Нет, какая же Мари богиня хаоса? – смеялся Стенин. – Она у нас Фрейя – и только Фрейя! Красавица, богиня любви и – совсем чуть-чуть – войны.

Искоса наблюдая за Мари, я отметила, что на мои слова она усмехнулась краешком губ, а после поверх своей книжки взглянула на меня. С четверть минуты мы так глядели друг на дружку, словно заново узнавая. А потом, так ни слова и не сказав, снова уткнулись каждая в свою книгу.

А спустя еще минут десять я услышала, как к воротам дома подъехала коляска – выглянула в окно и сразу увидела топчущегося у дверей посыльного с огромным букетом роз. Тотчас отложив книгу, я попросила Мари приглядеть за мальчиками и направилась к парадной лестнице. Увидела как раз, что Аннушка открывает дверь и рассеянно принимает букет из рук посыльного.

– Для Катерины Карасёвой, – услышала я, притаившись на лестнице, его голос, – распишитесь-ка здесь, сударыня…

– Ну, дела! – изумилась Аннушка, утыкаясь в розовый букет носом, когда закрыла за посыльным. А потом крикнула наверх, все еще не видя меня: – Катька! Тут презент для тебя принесли – где ты прячешься опять?!

Аннушка продолжала обнюхивала букет, а потом, увидев на лестнице меня, громко ухмыльнулась:

– Надо ж какой шикарный! Вот смеху-то будет, если Катька и правда замуж за прынца какого выскочит. В тихом омуте, как говорится…

– Аннушка, позвольте, я сама букет Катюше отнесу, – предложила я, протягивая к цветам руки и не давая ей шанса отказаться.

– Ну, отнесите… только потом расскажете, какое у Катьки лицо было?

Я ответила ей лишь укоризненным взглядом – порой Аннушка совершенно забывалась.

– Это что – мне? – недоверчиво спросила Катюша, когда я постучала к ней в комнату с цветами в руках.

– Да, посыльный сказал, что вам. Там записка есть, – кивком я указала на притаившуюся среди розовых бутонов карточку.

Катюша немедленно ее схватила и, нахмурившись, принялась читать:

– «Многоуважаемой Екатерине Сергеевне Карасёвой… со всем почтением… премного благодарен вам за Вашу доброту… подпись Коньяков-Бабушкин Савелий Прохорович…». Ничего не понимаю, – совсем растерялась Катюша. – Я не знаю никакого Коньякова-Бабушкина. И я вовсе не Сергеевна…

Она, кажется, начала понимать, в чем дело, но поздно: я уже протиснулась мимо ее плеча в святая святых – Катюшину спальню. Почему святая святых? Потому что, как я уже говорила, дальше порога она обычно без крайней надобности никого не пускала.

Сейчас же Катюша слишком занята была розами. А я огляделась: небольшая комнатка выходила окнами на юг, как и моя, так что здесь должно было быть солнечно и тепло – однако портьеры у Кати были опущены, из-за чего в комнате сразу поселялся полумрак, делалось как будто холоднее, а воздух становился тяжелым. Но Катюшу, похоже, это не смущало. В это время она должна была бы заниматься детьми, но без зазрения совести Катя сидела у себя и, похоже, писала письмо – догадаться об этом можно было разве что по открытому флакону с чернилами. Самого же письма поблизости не оказалось – скорее всего, Катя оперативно спрятала его в ящик бюро. Н-да, мне такой конспирации учиться и учиться.

Комната Катюши вообще поражала своим спартанским порядком – такого, пожалуй, даже у нас в dortoir [50] Смольного не бывало. Это притом, что нас наказывали за малейшую складочку на покрывале кровати.